ры среди руин? - спросил я.
   - Молодежь, Додд, молодежь. Цветущая, самодовольная молодежь. Пакость
невообразимая. И подумать, что мы сами были такими! И как это  Сирон  не
выгонял нас с позором из своего заведения!
   - Ну, может, мы были не так уж плохи, - попробовал я возразить.
   - Не буду разбивать ваши иллюзии, - ответил Стеннис, - но должен ска-
зать, что единственная терпимая личность здесь - это один англичанин.
   Его последние слова напомнили мне о цели, ради которой я сюда приехал
и о которой эта приятная встреча заставила меня забыть.
   - А кто он? - спросил я. - Расскажите.
   - Терпимая личность? - переспросил он. - Ну, очень приятный  человек.
Довольно замкнутый, скучноватый и вежливый, но очень-очень приятный. И к
тому же он истый  британец,  простодушный  британец.  Боюсь,  это  будет
действовать на ваши заатлантические нервы. Хотя, впрочем, вы должны  от-
лично поладить. Он большой поклонник одной  из  (простите  меня!)  самых
неприятных черт вашей великой республики. Он  выписывает  и  внимательно
прочитывает множество американских газет. Я же вас предупредил,  что  он
человек простодушный.
   - А какие именно газеты? - воскликнул я.
   - Выходящие в Сан-Франциско, - ответил Стеннис. - Дважды в неделю  он
получает их целую кипу и прочитывает от первой до последней строчки. Это
одна из его слабостей. А другой его недостаток - сказочное богатство. Он
снял прежнюю мастерскую Массона - помните, на  перекрестке?  -  обставил
ее, не считаясь ни с какими расходами, и живет там,  окруженный  тонкими
винами и предметами искусства. Когда современная молодежь отправляется в
Пещеру Разбойников варить пунш - они ведь проделывают все, что  проделы-
вали мы, отвратительные обезьяны (я прежде никогда не замечал,  до  чего
сильна в человеке склонность следовать  установившимся  традициям)...  -
так вот, когда они отправляются в Пещеру Разбойников, этот  Мэдден  отп-
равляется туда же с корзиной шампанского. Я  попробовал  объяснить  ему,
что он совершает ошибку и что пунш гораздо вкуснее, но он считает,  что,
с точки зрения этих молодчиков, шампанское куда шикарнее,  и,  наверное,
так оно и есть. Он человек очень добрый, очень меланхоличный и  довольно
беспомощный. Ах да, у него есть еще третья слабость, о которой я чуть не
забыл. Он малюет. Он никогда не учился живописи.  Ему  уже  за  тридцать
лет, и все-таки он пишет картины.
   - Ну и как? - спросил я.
   - Весьма неплохо, мне кажется, - ответил Стеннис. - Это-то и неприят-
но. Судите сами. Вот одна из них.
   Я оглянулся. Я хорошо помнил эту комнату еще с прежних времен: столы,
расставленные в форме буквы "П", большой буфет, разбитый рояль и картины
на стенах. Среди них были мои старые знакомые: "Ромео и Джульетта", "Вид
Антверпена с реки", "Корабли в замерзшей  гавани"  и  огромный  охотник,
трубящий в огромный рог, - но к ним прибавилось несколько новых  -  дары
следовавших за нами поколений художников - совершенно такие же в  смысле
качества. На одну-то из этих последних и указывал Стеннис. Выполнена она
была чрезвычайно неровно, некоторые места  поражали  удачным  колоритом,
другие были более чем посредственны. Однако  мое  внимание  привлек  сам
пейзаж, а не искусство его воплощения. На первом плане  тянулась  полоса
кустарника и песка, усеянного обломками. За ней простиралась  многоцвет-
ная лагуна, окруженная белой стеной прибоя. Дальше виднелась синяя поло-
са океана. На небе не было ни облачка, и я словно услышал грохот  валов,
разбивающихся о риф, ибо передо мной был остров Мидуэй,  изображенный  с
того самого места, где я в первый раз сошел на сушу с капитаном и где  я
побывал вторично в день нашего отплытия. Я несколько минут  рассматривал
картину, и вдруг мое внимание привлекло  пятнышко  на  линии  горизонта.
Всмотревшись внимательнее, я понял, что это дымок парохода.
   - Да, - заметил я, обращаясь к Стеннису, - в картине что-то  есть.  А
какое место на ней изображено?
   - Так,  фантазия,  -  ответил  он.  -  Вот  это  мне  и  нравится.  У
большинства современных художников фантазии не больше, чем у гусеницы.
   - Вы говорите, его фамилия Мэдден? - продолжал я свои расспросы.
   - Да, - ответил Стеннис.
   - А он много путешествовал?
   - Не имею ни малейшего представления. Я уже говорил, он человек замк-
нутый. Он чаще всего молчит, курит, посмеивается чужим шуткам, а  иногда
и сам пробует шутить. Но интересным собеседником его не назовешь. Нет, -
добавил Стеннис, - он вам все-таки не понравится,  Додд.  Вы  не  любите
скучных собутыльников.
   - У него большие золотистые усы, похожие на слоновьи клыки? - спросил
я, вспоминая фотографию Годдедааля.
   - Конечно, нет. С чего вы это взяли?
   - А он пишет много писем? - продолжал я.
   - Не знаю, - ответил Стеннис. - Что это на вас нашло? Я прежде никог-
да не замечал в вас такого любопытства.
   - Дело в том, что я, кажется, знаком с этим человеком, - ответил я. -
Кажется, он именно тот, кого я ищу.
   К гостинице подъехал экипаж, заказанный Стеннисом, и мы распрощались.
   До обеда я бродил по полям. Мне никого не хотелось видеть, и я пытал-
ся разобраться во множестве одолевавших меня  чувств.  Очень  скоро  мне
предстояла встреча с человеком, чей голос я когда-то слышал, кто в тече-
ние стольких дней наполнял мою жизнь интересом и тревогой, о ком я думал
столько бессонных ночей. Еще немного - и я наконец узнаю  тайну  подмены
корабельной команды.
   Солнце начало клониться к западу, но с каждой минутой, которая  приб-
лижала нашу встречу, я все больше терял мужество. Я  шел  так  медленно,
что, когда вошел в обеденный зал, все постояльцы уже сидели за столом  и
в комнате стоял оглушительный многоголосый говор.  Я  сел  на  свободное
место и вскоре обнаружил, что напротив меня сидит Мэдден. Это был  высо-
кий, хорошо сложенный человек с серебряными нитями в темных волосах. Ка-
рие глаза смотрели ласково, добродушная  улыбка  открывала  превосходные
зубы. Одежда, голос, манеры выдавали в нем англичанина, выделяя его сре-
ди всех, сидевших за  этим  столом.  В  то  же  время  он,  по-видимому,
чувствовал себя здесь как дома и пользовался несомненной симпатией  шум-
ной молодежи, которая его окружала. У него был странный серебристый сме-
шок, звучавший как-то нервно и плохо вязавшийся с его высокой фигурой  и
мужественным, грустным лицом. Весь обед этот смешок раздавался  постоян-
но, точно звон треугольника в каком-нибудь произведении  новейших  фран-
цузских композиторов; Мэдден, казалось,  поддерживал  общее  веселье  не
столько шутками, сколько сочувственной манерой держаться.  Казалось,  он
принимает участие в застольных развлечениях не потому, что у него  хоро-
шее настроение, а потому, что, по доброте душевной, не любит мешать удо-
вольствию других, Такую же грустную улыбчивость и умение стушевываться я
замечал у отставных военных.
   Я боялся глядеть на него, так как мой взгляд мог выдать снедавшее ме-
ня волнение; однако судьба была на моей стороне, и не успели еще  убрать
со стола суп как мы познакомились самым естественным образом Я отхлебнул
глоток местного вина, вкус которого давно уже успел забыть, и, не  удер-
жавшись, воскликнул:
   - Фу, какая гадость!
   - Не правда ли? - заметил Мэдден и добавил: -  Разрешите  налить  вам
моего вина. Здесь его называю! "шамбертэн", хотя это вовсе не шамбертэн,
но пить его можно, чего не скажешь обо всех остальных  напитках  которые
тут подаются.
   Я принял его предложение - я был рад любому предлогу завязать  с  ним
знакомство.
   - Ваша фамилия, кажется, Мэдден? - сказал я. - Мне рассказывал о  вас
мой старый приятель Стеннис. Я еще застал его здесь сегодня утром.
   - Очень жаль, что он уехал, - заметил он. -  Среди  этой  молодежи  я
чувствую себя настоящим дедушкой
   - Моя фамилия Додд, - продолжал я.
   - Я знаю, - ответил он, - мне сказала мадам Сирон.
   - Я довольно долго жил в Сан-Франциско, - пояснил я.
   - Компаньон фирмы "Пинкертон и Додд", если не ошибаюсь? - сказал он.
   - Именно, - ответил я.
   Мы не смотрели друг на друга, но я  заметил,  что  он  нервно  катает
хлебные шарики.
   - Мне нравится эта ваша картина, - сказал я. - Передний план  тяжело-
ват, зато лагуна сделана превосходно.
   - Кому же это знать, как не вам, - сказал он.
   - Да, - ответил я, - я могу судить достаточно точно... об этой карти-
не.
   Наступило долгое молчание.
   - Вы, кажется, знаете некоего Бэллерса? - начал он.
   - Так, значит, - воскликнул я, - вы получили письмо от  доктора  Эрк-
варта?
   - Сегодня утром, - ответил он.
   - Ну, Бэллерс может и подождать, - сказал я. - Это длинная история  и
довольно глупая, но, мне кажется, нам есть о чем поговорить друг с  дру-
гом. Но не лучше ли отложить разговор, пока мы не останемся одни?
   - Вы правы, - ответил он. - Конечно, этим юнцам не до нас, но нам бу-
дет удобнее у меня в мастерской. Ваше здоровье, Додд!
   И мы чокнулись с ним через стол.
   Вот так странно состоялось наше, знакомство  в  компании  тридцати  с
лишним художников и напудренных дам в халатах - великан Сирон  передавал
тарелки над нашими головами, а его шумные сыновья вбегали с новыми  блю-
дами.
   - Еще один вопрос, - сказал я. - Вы узнали мой голос?
   - Ваш голос? - повторил он удивленно. - А как я мог его узнать? Я ни-
когда его не слышал. Мы ведь с вами не встречались?
   - И все же до этой нашей встречи мы с вами один раз разговаривали,  -
сказал я. - Я задал вам вопрос, на который вы не ответили и который я  с
тех пор по очень веским причинам неоднократно задавал сам себе.
   - Так, значит, тогда звонили мне вы? - воскликнул он, вдруг бледнея.
   Я кивнул.
   - И вам, - продолжал он, - я обязан  своими  бессонными  ночами?  Эти
раздавшиеся в трубке тихие слова с тех пор свистели у меня в  ушах,  как
ветер в замочной скважине. Кто это мог быть? Что это могло означать? Мне
кажется, они причинили мне больше терзаний, чем... - Он умолк  и  нахму-
рился. - Хотя терзаться я должен был бы совсем из-за другого, -  добавил
он и медленно допил свое вино.
   - Видимо, мы оба были обречены судьбой сводить друг друга с  ума  за-
гадками. Иной раз мне казалось, что у меня вот-вот голова расколется.
   Картью испустил свой странный смешок.
   - Однако есть люди, которым пришлось хуже, чем нам, - заметил  он,  -
они и вовсе ничего не понимают.
   - Кто это? - спросил я.
   - Судовладельцы, - ответил он.
   - Ну конечно же! - воскликнул я. - Мне это и в голову  не  приходило.
Как же они это объяснили?
   - Никак, - ответил Картью. - Случившееся объяснению  не  поддавалось.
Они все были люди небогатые, организовавшие небольшой синдикат. Один  из
них теперь ездит в карете, и о нем говорят, что он превосходный делец  и
еще станет финансовым воротилой. Другой на полученную прибыль купил себе
небольшую виллу. Но все они совсем сбиты с толку и,  когда  встречаются,
боятся смотреть друг другу в глаза, как авгуры.
   Как только обед кончился, Картью повел меня к себе. Старую мастерскую
Массона совсем нельзя было узнать. На стенах висели гобелены,  несколько
хороших гравюр, а также изумительные картины, принадлежавшие кисти  Рус-
со, Коро, Уистлера и даже Тициана. В комнате стояли  удобные  английские
кресла, несколько американских качалок и дорогой письменный стол. На бу-
фете выстроились бутылки и сифон с содовой водой, а в углу за  портьерой
я увидел раскладную кровать и большую ванну. Такая комната  в  Барбизоне
поражала пришельца не меньше, чем чудеса пещеры графа Монте-Кристо.
   - Ну, - сказал мой хозяин, - здесь нам никто не помешает. Садитесь и,
если вам не трудно, расскажите мне всю вашу историю.
   Я выполнил его просьбу, начав с того дня, когда Джим показал мне  за-
метку в "Дейли Оксидентел", и закончив эпизодом  с  марками  и  почтовым
штампом Шайи.
   Мой рассказ занял много времени, а Картью к тому же  перебивал  меня,
расспрашивая о подробностях. Словом, прежде чем я кончил, большие часы в
углу комнаты уже успели пробить полночь.
   - А теперь, - сказал мой хозяин, - пришла моя очередь рассказать  вам
свою историю, хотя мне это крайне тяжело, так как она отвратительна. Сам
не знаю, как я еще могу спать. Я  уже  рассказывал  ее  однажды,  мистер
Додд.
   - Леди Энн? - спросил я.
   - Вы угадали, - ответил он. - И, по правде говоря, дал клятву  никому
ее больше не рассказывать. Но вам я не имею права отказать.  Вы  за  нее
дорого заплатили, и я могу только надеяться, что, добившись  своего,  вы
не разочаруетесь!
   С этими словами он начал свой рассказ, а когда он  его  закончил,  на
дворе уже был ясный день, в деревне пели петухи, и  крестьяне  направля-
лись в поля.
 
 
   ГЛАВА XXII
   ЧЕЛОВЕК, ЖИВУЩИЙ НА ПОСОБИЕ
 
   Синглтон Картью, отец Норриса,  был  человек  толстый,  слабовольный,
чувствительный, как музыкант, глупый, как баран, и  добросовестный,  как
дрессированная собака. Он с большой серьезностью относился к своему  по-
ложению: огромные комнаты и безмолвные  слуги  казались  ему  принадлеж-
ностью какого-то религиозного ритуала, в котором он занимал место смерт-
ного бога. Как все глупые люди, он не терпел глупости в  других  и,  как
все тщеславные, боялся, что его тщеславие может быть замечено. И в том и
в другом отношении Норрис постоянно раздражал и оскорблял его. Он считал
своего сына дураком и подозревал, что тот придерживается о нем такого же
мнения. История их отношений очень проста: они встречались редко и  ссо-
рились часто. Для его матери, гордой и честолюбивой женщины, уже  успев-
шей разочароваться в своем муже и старшем сыне, Норрис был только  новым
разочарованием.
   Однако недостатки молодого Картью были не особенно серьезными. Он рос
застенчивым, уступчивым, малоэнергичным.
   Он совсем не был честолюбив,  всякой  деятельности  предпочитал  роль
постороннего зрителя и скептически наблюдал, как его  отец  торжественно
переливает из пустого в порожнее,  мать  самозабвенно  гоняется  за  мо-
тыльками, которые зовутся светскими успехами, а брат в поте лица занима-
ется тем, что называют развлечениями. Картью пришел к убеждению, что его
родные тратят свою жизнь на скучные пустяки. Он родился  разочарованным,
и карьера, открывавшаяся перед ним благодаря его происхождению, была ему
совсем не по душе. Он любил жизнь на открытом воздухе, всему предпочитал
одиночество и в то же время легко завязывал  приятельские  отношения  со
случайными встречными. Но больше всего его влекла живопись. С детства он
не уставал любоваться прекрасными картинами в галерее Столлбриджа. Хотя,
судя по этому собранию, его предки  интересовались  искусством,  Норрис,
пожалуй, был первым в роду, кто захотел сделать искусство своим  призва-
нием. Он с детства мечтал стать художником, но родители решительно восп-
ротивились этому, и он уступил без всякой борьбы.  Когда  настало  время
поступать в Оксфорд, он попробовал спорить.  Науки  его  не  интересуют,
объяснил он, ему хочется стать художником. Эти слова настолько  потрясли
его отца, что Норрис поспешил уступить. "Это ведь было не так уж  важно,
- сказал он, - а мне не хотелось дразнить старика".
   И вот он покорно отправился в Оксфорд и скоро стал  там  центром  не-
большого кружка убежденных бездельников. Завистливые первокурсники пыта-
лись подражать полному отсутствию всякого старания и страха,  которое  у
него было совершенно естественным. "Все пустяки" - было его  девизом,  и
он следовал ему даже во время бесед с профессорами. Хотя он  всегда  был
вежлив, это полное  равнодушие  производило  впечатление  беззастенчивой
наглости, и в конце концов на втором году обучения он  был  исключен  из
университета.
   Ни с кем из Картью еще никогда не случалось ничего подобного, и  отец
Норриса не собирался смотреть на это сквозь пальцы. Он  давно  уже  имел
привычку пророчить своему второму сыну бесславную и  позорную  жизнь.  И
теперь его прежние пророчества стали для него источником утешения. Он то
и дело повторял: "Я же говорил!" - и уже не сомневался, что его сын кон-
чит виселицей или каторгой. Незначительные долги, которые Норрис  сделал
в университете, в глазах его отца превратились в неслыханное  мотовство,
грозившее семье чуть ли не полным разорением.
   - По-моему, это несправедливо, сэр, - сказал Норрис. - Я жил  в  уни-
верситете так, как вы мне советовали. Мне жаль, что меня исключили, и вы
имеете право бранить меня за это, но вот попрекать меня долгами вы права
не имеете.
   Нетрудно представить, какое впечатление могли произвести эти слова на
очень глупого человека, имевшего к тому же некоторые основания для свое-
го гнева.
   Выслушав несколько яростных тирад своего отца, Норрис наконец сказал:
   - Знаете что, сэр? Из этого ничего не выйдет. Лучше позвольте мне за-
няться живописью. Это единственное, что меня хоть сколько-нибудь интере-
сует. Ничем другим я все равно заниматься не буду.
   - Вы явились ко мне опозоренным, сударь, и я думал, у вас хватит сты-
да не повторять больше эти глупости!
   На этом разговор закончился, и Норрис вскоре был  послан  за  границу
изучать иностранные языки. Это обошлось его отцу  недешево,  потому  что
Норрис наделал новых долгов и не обратил никакого внимания на совершенно
справедливое негодование отца, который их заплатил. В оксфордской  исто-
рии с ним поступили несправедливо, и он со злопамятством  и  упрямством,
удивительными в человеке, столь покладистом и  слабовольном,  не  считал
нужным ограничивать себя в расходах. Он швырял деньгами направо и  нале-
во, позволял своим слугам обкрадывать себя и, когда окончательно запуты-
вался в долгах, извещал об этом отца с хладнокровием, которое  приводило
того в бешенство. Наконец ему выделили определенный капитал, устроили на
дипломатическую службу и заявили, что на помощь отца он больше рассчиты-
вать не должен.
   Когда Норрису исполнилось двадцать пять лет, он уже истратил все свои
деньги, наделал множество долгов и в конце  концов,  как  многие  слабо-
вольные, меланхоличные люди, пристрастился к азартным играм. Австрийский
полковник (тот самый, который впоследствии повесился в Монте-Карло) пре-
подал ему хороший урок - за двадцать два часа Норрис потерял все, что  у
него оставалось, и многое сверх того. Его отец опять спас  честь  своего
рода - на этот раз действительно ценой  значительной  суммы,  но  теперь
поставил Норрису гораздо более жесткие условия. Ему было предложено отп-
равиться в Новый Южный Уэльс, где нотариусу в Сиднее  поручалось  раз  в
три месяца выплачивать ему семьдесят пять фунтов. Писать домой ему  зап-
рещалось. Если по той или иной причине он в день выплаты не явится к но-
тариусу, то будет сочтен мертвым, и высылка денег будет прекращена. Если
он посмеет вернуться в Европу, во всех крупных  газетах  будет  помещено
заявление, что его семья от него отрекается.
   Пожалуй, его отца больше всего  раздражали  неизменная  вежливость  и
спокойствие, не покидавшие Норриса в самый разгар семейной бури. Он ждал
неприятностей и, когда они наступили, встретил их равнодушно.  Безмолвно
выслушав все упреки, он взял деньги и в точности выполнил  все,  что  от
него требовалось: сел на корабль и отправился в Сидней. Есть люди, кото-
рые в двадцать пять лет остаются еще детьми. Таков был Норрис. Через во-
семнадцать дней после того, как он приехал в Австралию, он истратил  все
деньги, на которые ему предстояло жить три месяца,  и  с  легкомысленной
надеждой на возможности, которые открываются перед приезжими  в  молодой
стране, начал ходить по  конторам,  предлагая  свои  услуги.  Всюду  его
встречал отказ, и в конце концов его попросили освободить квартиру,  ко-
торую он снимал. Он еще носил свой щегольской летний костюм, но оказался
на улице без гроша в кармане, как самый последний бродяга.
   Тогда он решил обратиться за помощью к нотариусу, который  выплачивал
ему деньги.
   - Прошу вас запомнить, мистер Картью, что я не могу тратить мое время
на пустя