я, не при первой нашей встрече) я  иногда  спрашивал
его, зачем это ему нужно. "Чтобы создать национальный тип! - заявлял  он
с горячностью. - Это наша общая обязанность, мы все должны стремиться  к
осуществлению американского типа! Лауден, это единственная надежда чело-
вечества. Если мы потерпим неудачу, как все эти старые феодальные монар-
хии, то что же останется?"
   Занятия фотографией не удовлетворяли его  честолюбивых  стремлений  -
они ни к чему не вели, объяснил он, в них отсутствовал дух современности
- и вот, переменив профессию, он стал спекулировать железнодорожными би-
летами. Как подобные спекуляции осуществлялись, я не  понял,  хотя  суть
их, по-видимому, заключалась в том, чтобы лишить железную  дорогу  части
ее доходов.
   - Я отдался этому занятию всей душой, - рассказывал он. - Я  недоедал
и недосыпал, и даже самые опытные мои собратья признавали, что я  постиг
все тонкости дела за один месяц и революционизировал его еще до  истече-
ния года. И оно страшно увлекательно. Ведь это же очень интересно: наме-
тить клиента, в одну секунду понять его характер и вкусы,  выскочить  из
конторы и ошеломить его предложением билета до того самого  места,  куда
он собирался ехать. Не думаю, что кто-нибудь во всей стране делал меньше
ошибок, чем я. Но для меня это ремесло было лишь переходной  стадией.  Я
копил деньги, я думал о будущем. Я знал, что мне нужно: богатство, обра-
зование, культурный семейный очаг, умная, образованная жена. Да,  мистер
Додд, - тут он" повысил голос, - каждый человек должен искать жену  выше
себя по положению, а главное - в духовном отношении. Иначе это не  брак,
а чувственность. По крайней мере таково мое мнение. Вот для чего я делал
сбережения, и немалые! Однако не всякий - нет, далеко не всякий!  -  ре-
шился бы на то, на что  решился  я:  закрыть  процветающее  агентство  в
Сент-Джо, где я загребал деньги лопатой, и одному, без друзей,  не  зная
ни слова по-французски, приехать сюда, чтобы истратить свой  капитал  на
обучение искусству.
   - Это была давняя склонность, - спросил я, - или минутный каприз?
   - Ни то и ни другое, мистер Додд, - признался он.  -  Конечно,  в  те
времена, когда я был бродячим фотографом, я научился понимать  и  ценить
красоту природы. Но дело не в этом. Я просто спросил себя, что в  данную
эпоху нужнее всего моей стране. Побольше культуры и побольше  искусства,
ответил я себе. И вот, выбрав самое лучшее место, где  можно  приобрести
необходимые знания, я накопил денег и приехал сюда.
   Глядя на Пинкертона, я испытывал восхищение и стыд. У него в  мизинце
было больше энергии, чем во всем моем теле; он был нашпигован всяческими
завидными добродетелями; он буквально излучал бережливость и мужество; а
если его художественное призвание и казалось (по крайней мере человеку с
моей требовательностью в этом отношении) несколько смутным, то, во  вся-
ком случае, трудно было предугадать, чего может добиться человек, испол-
ненный такого энтузиазма, обладающий такой душевной и физической  силой.
Поэтому, когда он пригласил меня  к  себе  посмотреть  его  произведения
(один из обычных этапов развития дружбы в Латинском квартале), я пошел с
ним, исполненный больших ожиданий и интереса.
   Ради экономии он снимал дешевую мансарду в многоэтажном  доме  вблизи
обсерватории; мебелью ему служили его собственный сундук и  чемоданы,  а
обоями - его собственные отвратительные этюды. Я не выношу говорить  лю-
дям неприятности, но есть область, в которой я не умею льстить, не крас-
нея: это - искусство и все, что с ним связано; тут  моя  прямота  бывает
поистине римской. Дважды я медленно проследовал вдоль стен, ища хоть ка-
кого-нибудь проблеска таланта, а Пинкертон шел за мной, исподтишка  ста-
раясь по моему лицу догадаться о приговоре, с волнением снимал очередной
этюд, чтобы я мог лучше рассмотреть, и (после того, как я молча старался
найти в картине хоть какиенибудь достоинства -  и  не  находил)  жестом,
полным отчаяния, отбрасывал его в сторону. К тому времени, когда я  кон-
чил обходить комнату во второй раз, нами обоими овладело крайнее уныние.
   - Ах, - простонал он, нарушая долгое молчание, - вы можете ничего  не
говорить! И так все ясно.
   - Вы хотите, чтобы я был откровенен с вами? По моему мнению,  вы  зря
тратите время, - сказал я.
   - Вы не видите никаких проблесков? - спросил он со внезапно пробудив-
шейся надеждой. - Даже в этом натюрморте с дыней? Одному моему  товарищу
он понравился.
   Мне оставалось только еще раз со всей внимательностью рассмотреть ды-
ню, что я и проделал, но потом опять покачал головой.
   - Мне очень жаль, Пинкертон, - сказал я, - но я не могу  посоветовать
вам и дальше заниматься живописью.
   Он, казалось, в эту минуту снова обрел мужество, оттолкнувшись от ра-
зочарования, словно резиновый.
   - Так, - решительно произнес он, - честно говоря, ваши слова меня  не
удивили. Но я буду продолжать обучение и отдам ему все силы. Не думайте,
что я теряю время зря. Ведь это все культура, и она поможет  мне  расши-
рить сферу моей деятельности, когда я вернусь на родину. Может быть, мне
удастся устроиться в какой-нибудь иллюстрированный журнал, а на  крайний
случай я всегда могу стать торговцем картинами, - добавил он  простодуш-
но, хотя от такого чудовищного предположения мог, казалось, рухнуть весь
Латинский квартал. - Ведь все это жизненный опыт, - продолжал Пинкертон,
- а, по-моему, люди склонны недооценивать опыт и как доходную  статью  и
как выгодное помещение капитала. Ну, да все равно. С этим кончено. Одна-
ко, для того, чтобы сказать то, что вы сказали,  требуется  большое  му-
жество, и я никогда этого не забуду. Вот моя рука, мистер Додд. Я неров-
ня вам и по культуре и по таланту...
   - Ну, об этом вы судить не можете, - перебил я. - Свои работы вы  мне
показали, но ведь моих еще не видели.
   - И то правда! - вскричал он. - Так пойдемте посмотрим их сейчас.  Но
я знаю, что мне до вас далеко. Я это просто чувствую.
   Сказать по правде, мне было почти стыдно вести его в мою  мастерскую.
Хороши ли, плохи ли были мои работы, все равно они неизмеримо  превосхо-
дили его творения. Однако хорошее настроение  уже  успело  к  нему  вер-
нуться, и я только диву давался, слушая, как он весело болтает о всячес-
ких новых замыслах. В конце концов я понял, в чем суть: передо мной  был
не художник, который понял, что бездарен, а просто делец, узнавший  (мо-
жет быть, слишком внезапно), что из двадцати заключенных им сделок  одна
оказалась неудачной.
   А кроме того (хотя тогда я об этом и не  подозревал),  он  уже  искал
утешения у другой музы и льстил себя мыслью, что  отблагодарит  меня  за
искренность, укрепит нашу дружбу и (с помощью того же средства)  докажет
мне свою талантливость. Уже по пути, стоило мне заговорить  о  себе,  он
вытаскивал блокнот и что-то быстро в него записывал, а когда мы вошли  в
мастерскую, он повторил эту операцию и, прижав карандаш к  губам,  обвел
неуютный зал внимательным взглядом.
   - Вы собираетесь сделать набросок моей мастерской? - не  удержался  я
от вопроса, снимая покров с Гения штата Маскегон.
   - Это секрет, - сказал он. - Ну ничего. И мышь может помочь льву.
   Он обошел вокруг моей статуи, и я объяснил ему мой замысел.  Маскегон
я изобразил в виде юной - совсем еще юной - матери несколько  индейского
типа; на коленях  она  держала  крылатого  младенца,  символизировавшего
взлет, который обещало нашему штату будущее, а восседала  она  на  груде
обломков греческих, римских и готических статуй, служивших  напоминанием
о тех странах, где жили наши предки.
   - Вы удовлетворены своим произведением, мистер Додд? -  спросил  Пин-
кертон, когда я закончил объяснения.
   - Ну, - ответил я, - мои товарищи считают, что для начала это не  так
уж плохо. Признаться, я и сам того же мнения. Отсюда статуя видна в наи-
более выгодном ракурсе. Да, мне кажется, у  нее  есть  кое-какие  досто-
инства, - добавил я, - но я намереваюсь лепить еще лучше.
   - Именно так! - вскричал Пинкертон. - Хорошо сказано! - И он принялся
что-то царапать в своем блокноте.
   - Что на вас нашло? - осведомился я. - Это же самое обычное и зауряд-
ное выражение.
   - Чудесно! - удовлетворенно хмыкнул Пинкертон. - Гений, не  сознающий
собственной гениальности. Ну до чего же хорошо все ложится! - И он снова
начал яростно писать.
   - Если вы решили рассыпаться в любезностях, - заметил я, - то балаган
закрывается. - И я сделал движение, собираясь набросить покров  на  ста-
тую.
   - Нет, нет, - сказал он, - погодите! Расскажите мне  еще  что-нибудь.
Что именно в ней хорошо?
   - Я предпочел бы, чтобы вы сами это решили, - ответил я.
   - Беда в том, - возразил он, - что я никогда не  занимался  скульпту-
рой, хотя, конечно, часто любовался статуями, как всякий человек,  наде-
ленный душой. Сделайте мне одолжение, объясните, что вам в ней нравится,
к чему вы стремились и каковы ее достоинства. Это будет полезно для мое-
го образования.
   - Ну хорошо. В скульптуре в первую очередь важен общий эффект.  Ведь,
по сути, она разновидность архитектуры, - начал я и прочел целую  лекцию
об этом виде искусства, используя в качестве иллюстрации свой шедевр,  -
лекцию, которую я, с вашего разрешения (или без такового), опущу целиком
и полностью.
   Пинкертон слушал с глубочайшим интересом, задавал вопросы, изобличав-
шие в нем человека не  слишком  образованного,  но  наделенного  большой
практической сметкой, и продолжал царапать  в  своем  блокноте,  вырывая
листок за листком. То, что мои слова записываются, словно  лекция  како-
го-нибудь профессора, вдохновляло меня, а поскольку  я  еще  никогда  не
имел дела с прессой, то и не подозревал, что записываются они почти  все
наоборот. По той же самой причине (хотя американцу это может  показаться
невероятным) мне и в голову не приходило, что они будут сдобрены припра-
вой легких сплетен, а меня  самого  и  мои  художественные  произведения
превратят в фарш, чтобы доставить удовольствие читателям какой-то  воск-
ресной газеты. Когда фонтан моего лекторского красноречия  иссяк.  Гений
Маскегона был уже окутан ночным мраком. Однако я расстался с моим  новым
другом только после того, как мы  условились  встретиться  на  следующий
день.
   Надо сказать, что мой соотечественник мне  очень  понравился,  и  при
дальнейшем знакомстве он продолжал в равной мере интересовать, забавлять
и очаровывать меня. Говорить о его недостатках я не хочу,  и  не  только
потому, что благодарность запечатывает мои уста, но и потому, что недос-
татки эти порождались воспитанием, которое он получил, и,  как  нетрудно
заметить, он взлелеял и развивал их, считая добродетелями. Однако не мо-
гу отрицать, что он был для меня весьма  беспокойным  другом,  и  беспо-
койства эти начались очень скоро.
   Тайну блокнота я открыл недели две спустя после первой нашей встречи.
Милейший Пинкертон, как обнаружилось, посылал корреспонденции в одну  из
газет Дальнего Запада и очередную статью посвятил описанию моей особы. Я
указал ему, что он не имел на это права, не попросив предварительно мое-
го разрешения.
   - Ох, как хорошо! - воскликнул он. - Я так и думал, что вы не поняли,
в чем дело, да только не верилось: слишком уж это была бы большая удача.
   - Но, мой милый, вы же были обязаны предупредить меня! - возразил я.
   - Конечно, так полагается, - согласился он, -  однако,  поскольку  мы
друзья, а я затеял все, только чтобы услужить  вам,  мне  казалось,  что
можно обойтись и без этого. Я хотел, по возможности, устроить вам  сюрп-
риз; я хотел, чтобы вы, как лорд Байрон, в один прекрасный день  просну-
лись и узнали, что вами полны все газеты. Признайте, что такая мысль бы-
ла вполне естественной. А ведь никто не любит заранее  хвастать  еще  не
оказанной услугой.
   - Господи! Да почему вы вообразили, что я считаю это услугой? - воск-
ликнул я.
   Он немедленно погрузился в уныние.
   - Вы считаете, что я позволил себе непростительную вольность, -  ска-
зал он. - Все ясно. Уж лучше бы я отрубил  себе  руку!  Я  остановил  бы
статью, да только поздно. Она, наверное, уже в наборе. А я-то еще  писал
ее с такой гордостью и удовольствием!
   Теперь я думал только о том, как бы утешить его.
   - О, это все пустяки, - сказал я. - Я знаю, что вы хотели сделать мне
приятное, и, уж наверное, статья написана с большим вкусом и тактом.
   - Ну, в этом вы можете не сомневаться! - вскричал он. - И какая газе-
та! Первокласснейшая - "Санди Геральд" города Сент-Джозеф. А  эту  серию
корреспонденции придумал я сам: явился  к  редактору,  изложил  ему  мою
мысль, он был покорен ее свежестью, и я вышел из его кабинета с  догово-
ром в кармане. Свою первую парижскую корреспонденцию я написал в тот  же
вечер, не покидая Сент-Джо. Редактор только глянул на заголовок  и  ска-
зал: "Вас-то нам и нужно!"
   Это описание литературного жанра, в котором мне предстояло  фигуриро-
вать, отнюдь меня не успокоило, но я промолчал и  терпеливо  ждал,  пока
однажды мне не была доставлена газета, помеченная: "С приветом от Д.  П.
". Я не без страха развернул ее и между отчетом о боксерском  состязании
и юмористической статьей о выведении мозолей - ну что можно найти  смеш-
ного в выведении мозолей! - обнаружил полтора столбца, посвященных мне и
моей несчастной скульптуре. Я, как и редактор,  взявший  в  руки  первую
корреспонденцию, только скользнул взглядом по заголовку и был более  чем
удовлетворен.
   НОВОЕ ЗАБОРИСТОЕ ИНТЕРВЬЮ
   ПИНКЕРТОНА
   ПАРИЖСКИЕ ХУДОЖНИКИ
   ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЙ МАСКЕГОНСКИИ КАПИТОЛИИ
   Сын миллионера Додда
   Патриот и ваятель
   Он намерен лепить еще лучше
   В тексте под заголовком мне бросились в глаза убийственные фразы вро-
де: "несколько мясистая фигура", "ясная интеллектуальная  улыбка",  "ге-
ния, не сознающий собственной гениальности". "Скажите,  мистер  Додд,  -
продолжал репортер, - что вы думаете о сугубо американском  скульптурном
стиле?" Да, этот вопрос был мне задан, и - увы! - я действительно на не-
го ответил, и дальше следовал мой ответ, или, вернее,  какое-то  крошево
из моего ответа, напечатанное равнодушным шрифтом для всеобщего  обозре-
ния. Я горячо поблагодарил бога, что студенты-французы не знают английс-
кого языка, но тут же вспомнил об англичанах:  например,  о  Майнере,  о
братьях Стеннис... Я готов был избить Пинкертона.
   Чтобы отвлечься (если только это было возможно) от свалившейся на ме-
ня беды, я обратился к письму моего отца, которое пришло с той  же  поч-
той. В конверт была вложена газетная вырезка, и мой взгляд снова упал на
слова: "сын миллионера Додда", "несколько  мясистая  фигура",  а  дальше
следовала вся остальная позорящая меня чепуха. "Что подумал об этом  мой
отец?" - спросил я себя и начал читать письмо:
   "Мой дорогой мальчик, посылаю тебе доставившую  мне  большую  радость
статью из весьма почтенной газеты, издающейся в Сент-Джозефе. Наконец-то
ты начинаешь выбиваться в первые ряды, и я не могу не испытывать востор-
га и не благодарить бога при мысли, что не многим юношам твоего возраста
доводилось занять почти два газетных столбца. О, если бы твоя мать стоя-
ла сейчас рядом со мной, читая статью через мое плечо!  Но  будем  наде-
яться, что она разделяет мою радость на небесах.  Разумеется,  я  послал
экземпляр газеты твоим дедушке и дяде в Эдинбург, так  что  эту  вырезку
можешь сохранить себе на память. Этот Джим  Пинкертон,  очевидно,  очень
полезный знакомый, и, во всяком случае, он обладает огромным талантом, а
быть в хороших отношениях с прессой всегда выгодно".
   Надеюсь, на том свете мне будет зачтено, что, едва дочитав эти трога-
тельные в своей наивности слова, я перестал сердиться  на  Пинкертона  и
почувствовал к нему глубочайшую благодарность. За всю мою жизнь, не счи-
тая, пожалуй, только факта моего рождения, я  ничем  не  доставлял  отцу
большей радости, чем та, которую он  испытывал,  когда  читал  статью  в
"Санди Геральд". Как же глупо с моей стороны было огорчаться!  Ведь  мне
впервые удалось ценой нескольких неприятных минут хоть чем-то возместить
мой неоплатный долг отцу. Поэтому, встретившись вслед за этим с  Пинкер-
тоном, я был очень мягок. Мой отец весьма доволен и считает, что коррес-
понденция написана очень талантливо, сказал я ему; что же касается меня,
то я предпочитаю не привлекать внимания публики к моей  особе,  так  как
убежден, что ее должен интересовать не художник, а только его произведе-
ния; поэтому, хотя статья написана с большим тактом, я прошу его как  об
одолжении впредь этого никогда больше не делать.
   - Ну вот, - сказал он уныло, - я вас обидел! Нет, вам не обмануть ме-
ня, Лауден. У меня нет деликатности, и это непоправимо.
   Он сел и опустил голову на руки.
   - Видите ли, в детстве я ведь не мог научиться ничему хорошему, - до-
бавил он.
   - Ну что вы, мой милый, - сказал я, - ничего подобного! Только в сле-
дующий раз, когда вы захотите оказать мне услугу, пишите  о  моем  твор-
честве, а мою персону оставьте в стороне и не записывайте моих  бессмыс-
ленных высказываний. А главное, - добавил я, задрожав, -  не  сообщайте,
как я все это говорил! Вот, например: "С гордой, радостной улыбкой". Ко-
му интересно, улыбался я или нет?
   - Вот тут вы ошибаетесь, Лауден, - перебил он меня. -  Именно  это  и
нравится читателям, в этом-то и заключается достоинство статьи, ее лите-
ратурная ценность. Таким образом я воссоздаю перед ними всю  сцену,  даю
возможность самому скромному из наших сограждан получить от нашего  раз-
говора такое же удовольствие, какое получил я сам. Подумайте, что значи-
ло бы для меня, когда я был бродячим фотографом, прочесть полтора столб-
ца подлинного культурного разговора, - узнать, как художник в своей заг-
раничной мастерской рассуждает об искусстве, узнать,  как  он  при  этом
выглядит, и как выглядит его мастерская, и что у него было на завтрак; а
потом, поедая консервированные бобы на берегу ручья, сказать себе: "Если
все пойдет хорошо, рано или поздно того же самого сумею добиться  и  я".
Да я бы словно в рай заглянул, Лауден!
   - Ну, если это может доставить столько радости, - признал я, -  пост-
радавшим не следует жаловаться. Только  пусть  теперь  читателей  радует
кто-нибудь Другой.
   В результате этого происшествия между мной и  Пинкертоном  завязалась
настоящая дружба. Если я чтонибудь понимаю в человеческой натуре (и "ес-
ли" здесь не простая фигура речи, а означает искреннее сомнение), то мо-
гу смело утверждать, что никакие взаимные услуги, никакие совместно  пе-
режитые опасности не укрепили бы ее так, как эта ссора, которой  удалось
избежать, ибо тем самым мы нашли общий язык, несмотря на открывшуюся нам
разницу в наших вкусах и понятиях.
 
 
   ГЛАВА IV,
   В КОТОРОЙ Я ПОЗНАЮ ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ
 
   Было ли это результатом полученного  мною  образования  и  постоянных
банкротств в коммерческой академии или сказывались  качества,  унаследо-
ванные от старика Лаудена, эдинбургского каменщика,  но  я,  вне  всяких
сомнений, был очень бережлив. Беспристрастно разбирая свой  характер,  я
прихожу к заключению, что это единственная добродетель, которой  я  могу
похвалиться. В течение первых двух лет пребывания в Париже я  не  только
никогда не тратил больше того, что высылал мне отец, а, наоборот,  успел
накопить в банке порядочную сумму. Вы скажете, что вряд ли это было осо-
бенно трудно, поскольку я разыгрывал из  себя  бедняка-студента,  однако
гораздо легче было бы тратить все до последнего гроша. Просто чудо,  что
я не пошел по этой дорожке; а на третьем году моей жизни  в  Париже,  то
есть вскоре после того, как я познакомился  с  Пинкертоном,  выяснилось,
что это не только чудо, но и счастье. В очередной срок деньги от отца не
пришли. Я послал ему обиженное письмо с напоминанием и впервые не  полу-
чил от него никакого ответа. Каблограмма возымела большее действие,  так
как, во всяком