ения. Просто мы определяем это понятие по-разному.
   После этого неприятного разговора, во время которого Майнер ни на ми-
нуту не прервал работы над картиной, я отправился в мастерскую  к  моему
бывшему учителю. Это была моя последняя карта, и теперь я решил пойти  с
нее: я решил снять фрак джентльмена и  заниматься  отныне  искусством  в
блузе рабочего.
   - А, да ведь это наш маленький Додд! - воскликнул мэтр, но тут взгляд
его упал на мой потертый костюм, и лицо его как будто омрачилось.
   - Мэтр, - сказал я, - не возьмете ли вы меня опять в свою студию,  на
этот раз в качестве рабочего?
   - Но я думал, что ваш отец очень богат, - удивился он.
   Я объяснил ему, что мой отец разорился и умер. Он покачал головой.
   - У дверей моей студии толпятся рабочие получше, - сказал он. -  Нам-
ного лучше.
   - Прежде вам кое-что нравилось в моих работах, - умоляюще сказал я.
   - Кое-что мне в них нравилось, это правда, - ответил он. -  Они  были
неплохи для сына богача, но для бедного сироты они плохи. Кроме того,  я
полагал, что вы можете выучиться на художника,  но  не  думаю,  что  вам
удастся выучиться на рабочего.
   В те времена на одном из бульваров неподалеку от  гробницы  Наполеона
стояла осененная жалким деревцем скамья, с  которой  открывался  вид  на
грязную мостовую и на глухую стену. На эту-то скамью я и опустился, что-
бы обдумать свое ужасное положение. Небо было затянуто сумрачными  туча-
ми; за три дня я ел только один раз; мои башмаки промокли насквозь, пан-
талоны были заляпаны грязью. Окружающая  обстановка,  события  последних
дней и мое мрачное и унылое настроение прекрасно гармонировали между со-
бой. Я думал о двух людях, которые хвалили мою работу, пока я был  богат
и ни в чем не нуждался, а теперь, когда я бился в тисках нужды, заявили:
"Не гений" и "плохи для сироты", и один из них предложил мне, словно ни-
щему иммигранту, оплатить билет до НьюЙорка, а другой не  пожелал  взять
меня тесальщиком камня - похвальная прямолинейность с  голодным  челове-
ком! В прошлом они не кривили душой, были искренни они и сегодня:  изме-
нившиеся обстоятельства породили новую оценку, только и всего.
   Но хотя я и не сомневался в их искренности, однако отнюдь не собирал-
ся признавать их мнение безошибочным.  Сколько  раз  художники,  которых
долгое время никто не признавал, в  конце  концов  получали  возможность
посмеяться над своими суровыми критиками! В каком возрасте обрел себя  и
прославился Коро? На кого в молодости сыпалось больше насмешек (и вполне
справедливых), чем на Бальзака, которому я поклонялся? А если этих  при-
меров мне было недостаточно, стоило только повернуть "голову, посмотреть
туда, где на фоне чернильных туч сверкал золотой купол Дома Инвалидов, и
вспомнить историю того, кто под ним покоится, - от дней, когда над моло-
дым лейтенантом артиллерии подтрунивали насмешливые девицы,  окрестившие
его Котом в сапогах, и до дней бесчисленных корон, и бесчисленных побед,
и тысяч пушек, и многотысячной кавалерии, топтавшей  дороги  потрясенной
Европы в восьмидесяти милях впереди Великой армии. Вернуться на  родину,
сдаться, признать себя  неудачником,  честолюбивым  неудачником  -  бен-
гальским огнем, от которого осталась только обгоревшая палочка! Я,  Лау-
ден Додд, который с презрением отверг все другие профессии,  которого  в
сентджозефовском "Геральде" восхваляли как патриота и художника, вернусь
в Маскегон, словно подпорченный товар, и буду со шляпой в руке  обходить
знакомых моего отца, вымаливая у них местечко уборщика их  контор?  Нет,
клянусь Наполеоном, нет! Я так и умру скульптором, а эти двое людей, от-
казавшие мне сегодня в помощи, еще будут завидовать моей славе или  про-
ливать горькие слезы запоздалого раскаяния над моим нищенским гробом.
   Однако, хотя мужество меня не покинуло, я все-таки не знал, как и где
раздобыть еду. Неподалеку, за грязной извозчичьей  стоянкой,  на  берегу
широкой, залитой грязью мостовой, маня и пугая,  виднелся  мой  трактир.
Может быть, меня впустят туда и мне удастся еще раз наполнить  там  свой
желудок, но, может быть, именно этот день окажется роковым и я буду изг-
нан оттуда после вульгарного  скандала.  Попытаться  все-таки,  конечно,
стоило, но за это утро моей гордости было нанесено слишком много тяжелых
ударов, и я чувствовал, что предпочту голодную смерть возможности  полу-
чить еще один. Я смело смотрел в будущее, но для настоящего  у  меня  не
хватало отваги; я смело шел на битву жизни, но для этого предварительно-
го набега на извозчичий трактир мне не хватало  храбрости.  Я  продолжал
сидеть на скамье неподалеку от места упокоения Наполеона и то погружался
в дремоту, то словно начинал бредить, то терял  способность  соображать,
то испытывал животное удовлетворение от возможности сидеть не  двигаясь,
то принимался с необычайной ясностью  думать,  планировать,  вспоминать,
рассказывать себе сказки о падающем с неба богатстве, жадно заказывать и
пожирать воображаемые обеды и в конце концов, очевидно, уснул.
   Уже темнело, когда меня разбудил холодный дождь, и я, дрожа,  вскочил
на ноги, снова охваченный муками голода. Мгновение я  стоял,  ничего  не
понимая, а в голове у меня вихрем проносились все мои недавние  мысли  и
сны; снова меня начал неотразимо манить извозчичий трактир и снова мысль
о возможном оскорблении удержала меня. "Qui dort dine" [16], - подумал я
и, шатаясь от слабости, побрел домой по мокрым улицам,  где  уже  горели
фонари и светились огни витрин. И всю дорогу я продолжал составлять меню
воображаемых обедов.
   - А, мсье Додд! - сказал швейцар. - Вам было  заказное  письмо.  Поч-
тальон опять принесет его завтра.
   Заказное письмо мне, когда я так давно совсем не получал писем? О его
содержании у меня не было ни малейшего представления, но я не стал  тра-
тить время на догадки и тем более на обдумывание каких-нибудь бесчестных
планов - я просто начал лгать так естественно, словно всю  жизнь  только
этим и занимался.
   - А! - сказал я. - Наконец-то мне прислали эти деньги! Жаль, что я не
успел получить их сегодня. Не одолжите ли вы мне до завтра  сотню  фран-
ков?
   До этой минуты я еще ни разу не брал у швейцара взаймы,  кроме  того,
заказное письмо послужило гарантией - и он отдал мне все, что у него бы-
ло: три наполеондора и несколько франков серебром.
   Я небрежно сунул деньги в карман, еще минуту поболтал  со  швейцаром,
медленно вышел из подъезда, а затем со всей  быстротой,  на  какую  были
способны мои подкашивающиеся ноги, бросился  за  угол  в  кафе  "Клюни".
Французские официанты ловки и проворны, но на этот раз их проворство ка-
залось мне недостаточным, и едва передо мной были поставлены бутылка ви-
на и масло, как я, забыв о приличии, сразу наполнил свой стакан и  набил
рот. О восхитительный хлеб кафе "Клюни", о восхитительный первый  стакан
старого бургундского, теплой волной разлившийся по всему моему  телу  до
промокших ног, о неописуемая первая оливка, снятая с жаркого, -  даже  в
мой смертный час, когда потускнеет светильник сознания, я  буду  помнить
ваш дивный вкус! Дальнейшее течение обеда и весь остальной вечер  скрыты
в густом тумане - может быть, он был порожден парами бургундского, а мо-
жет быть, явился результатом пресыщения после долгой голодовки.
   Однако я отчетливо помню стыд и отчаяние, охватившие меня на  следую-
щее утро, когда я обдумал свой  поступок:  я  обманул  честного  бедняка
швейцара и более того - попросту сжег свои корабли, поставив под  угрозу
мое последнее убежище, мой чердак. Швейцар  будет  ждать,  что  я  верну
долг, платить мне нечем, начнется скандал, и я хорошо понимал,  что  ви-
новнику этого скандала придется покинуть дом. "По какому праву вы сомне-
ваетесь в моей честности?" - в бешенстве кричал я Майнеру еще  накануне.
Ах, этот день накануне! День накануне Ватерлоо, день накануне всемирного
потопа - накануне я продал кров над моей головой, мое будущее и мое  са-
моуважение за обед в кафе "Клюни"!
   Пока я предавался мучительным размышлениям, почтальон принес  пресло-
вутое заказное письмо и с ним спасение от всех угрожавших мне  бед.  Оно
было послано из Сан-Франциско, где Пинкертон уже вел бесчисленные и раз-
нообразные дела: мой друг вторично предлагал выплачивать мне  стипендию,
которую в связи с его упрочивавшимся финансовым положением он  собирался
увеличить до двухсот франков в месяц, а на  случай,  если  я  окажусь  в
стесненных обстоятельствах, в письмо был вложен чек на сорок долларов.
   Можно найти сотни убедительнейших причин для того,  чтобы  человек  в
нашу эпоху, когда каждому следует полагаться только  на  себя,  отклонил
предложение, ставящее его в зависимость от другого, но любое число самых
веских соображений бессильно перед суровой необходимостью, и  не  успели
банки открыться, как я уже получал деньги по чеку.
   Я продал себя в рабство в начале декабря и шесть месяцев  влачил  все
растущую тяжесть цепей благодарности и тревоги. Заняв некоторую сумму, я
сумел превзойти себя и затмить Гений Маскегона, создав  для  Салона  не-
большого, но крайне патриотичного "Знаменосца". Он был принят,  простоял
там положенное число дней, никем не замеченный, а затем вернулся ко мне,
по-прежнему такой же патриотичный. Я всей душой (как выразился  бы  Пин-
кертон) предался часам и подсвечникам, но подлецу литейщику не нравились
мои эскизы. Даже когда Дижон, человек чрезвычайно добродушный и  чрезвы-
чайно презиравший такую ремесленную работа, соглашался продать их вместе
со своими, литейщики сразу отбирали мои и отказывались  от  них.  И  они
возвращались ко мне, верные, как "Знаменосец", который во  главе  целого
полка истуканов поменьше мозолил нам глаза в углу  крохотной  мастерской
моего друга. Мы с Дижоном часами смотрели на эту коллекцию разнообразных
фигур. Здесь были представлены все стили - строгий, игривый,  классичес-
кий и стиль Людовика Пятнадцатого, - а также все мыслимые персонажи - от
Жанны д'Арк в воинственной кольчуге до Леды с лебедем; более того  -  да
простит мне бог! - комический жанр тоже имел  своих  представителей.  Мы
смотрели на них, мы критиковали их, поворачивали и так и сяк - даже  при
самом тщательном осмотре приходилось признать,  что  это  статуэтки  как
статуэтки, и, однако, никто не соглашался брать их и даром!
   Тщеславие умирает нелегко. В некоторых случаях оно переживает  самого
человека, но примерно на шестом месяце, когда я  был  должен  Пинкертону
около двухсот долларов, и еще сто различным людям в Париже, я  проснулся
как-то утром в страшно угнетенном настроении и  обнаружил,  что  остался
один - мое тщеславие за ночь испустило дух. Я не осмеливался глубже пог-
рузиться в трясину; я перестал возлагать надежды на мои бедные творения;
я наконец признал свое поражение и, усевшись в ночной рубашке  на  подо-
конник, откуда мне были видны верхушки деревьев на бульваре,  и  с  удо-
вольствием прислушиваясь к музыке просыпающегося города, написал  письмо
- мое прощание с Парижем, искусством, со всей моей  прежней  жизнью,  со
всей моей прежней сущностью.
   "Сдаюсь, - писал я. - Как только получу следующий чек, поеду прямо на
Дальний Запад, и там можешь делать со мной что хочешь".
   Следует сказать, что Пинкертон с самого начала, сам того не сознавая,
всячески старался заставить меня приехать к нему: он описывал свое  оди-
ночество среди новых знакомых ("ни один из  которых  не  обладает  твоей
культурой"), изливался в таких горячих дружеских чувствах, что это  меня
смущало - ведь я не мог отплатить ему тем же, -  жаловался,  как  трудно
ему без помощника, и тут же принимался хвалить мою решимость и  уговари-
вать меня остаться в Париже.
   "Только помни, Лауден, - снова и снова писал он, - что, если он  тебе
все-таки надоест, здесь тебя ждет большая  работа  -  честная,  трудная,
приносящая хороший доход работа: ты будешь способствовать  развитию  ре-
сурсов этого штата, пребывающего пока в первозданном состоянии.  И,  ко-
нечно, мне незачем писать, как я буду рад,  если  мы  станем  заниматься
этим вместе, плечом к плечу". Вспоминая то время, я дивлюсь, как у  меня
вообще хватало духа противостоять этим призывам и упорно тратить  деньги
моего друга, хотя мне и было известно, что моя манера расходовать их ему
не по душе. Во всяком случае, осознав свое положение, я осознал его пол-
ностью и решил не только следовать в будущем советам  Пинкертона,  но  и
возместить убытки, понесенные им из-за меня в прошлом. Я припомнил,  что
у меня еще остались кое-какие возможности, и  решил  посетить  семейство
Лауденов в древнем городе Эдинбурге.
   И вот я, пользуясь не очень изящным выражением, навострил лыжи - пос-
тупок довольно неблаговидный, но зато совершенный без  особых  затрудне-
ний. Поскольку у меня не было никаких вещей, которые стоило бы  брать  с
собой, я покинул свое имущество без малейшего сожаления. Дижон унаследо-
вал "Жанну д'Арк", "Знаменосца" и мушкетеров. Вместе с ним я купил чемо-
дан и кое какие необходимые в дороге вещи, и тут же, у дверей  магазина,
мы расстались, так как свои последние часы в Париже я хотел  провести  в
одиночестве. И вот в одиночестве я заказал свой прощальный обед (гораздо
более роскошный, чем позволяли мои финансы); в одиночестве  купил  билет
на вокзале Сен-Лазар; в полнейшем одиночестве, хотя вагон  был  перепол-
нен, смотрел я на залитую лунным светом Сену, усеянную  маленькими  ост-
ровками, на шпили руанского собора, на корабли в  гавани  Дьеппа.  Когда
первые лучи зари пробудили меня на палубе пакетбота от беспокойного сна,
я с удовольствием встретил рассвет, с удовольствием смотрел, как из  ро-
зовой дымки встают зеленые берега Англии;  с  восторгом  вдыхал  соленый
морской воздух - и тут вдруг вспомнил: я более не художник,  я  перестал
быть самим собой, я расстался со всем, что мне было дорого, и  возвраща-
юсь к тому, что всегда презирал, возвращаюсь рабом долгов и благодарнос-
ти, безнадежным неудачником.
   Неудивительно, что от этой картины моих несчастий и позора мысль  моя
с облегчением обратилась к Пинкертону, питавшему ко  мне,  как  я  знал,
прежнюю горячую дружбу и уважение, которые я ничем не заслужил и поэтому
мог надеяться сохранить навсегда. Неравенство в наших  отношениях  вдруг
остро меня поразило: я был бы безнадежно туп, если бы мог думать об  ис-
тории нашей дружбы без стыда: ведь я давал так мало, а брал  и  принимал
так много! Мне предстояло целый день пробыть в Лондоне, и я решил  (хотя
бы на словах) установить некоторое равновесие. Усевшись в  углу  кафе  и
требуя все новые листы бумаги, я изливал в письме свою  благодарность  и
раскаяние, давал обещания на будущее. До сих пор, писал я, вся моя жизнь
была проникнута эгоизмом. Я был эгоистичен по отношению к моему отцу и к
моему другу, принимал их помощь и ничем за нее не платил, лишая их  даже
такого пустяка (хотя большего они и не требовали!), как мое общество.
   Какую силу утешения таит в себе написанное слово! Едва  это  послание
было закончено и отправлено, как сознание собственной добродетели согре-
ло меня, точно хорошее вино.
 
 
   ГЛАВА VI,
   В КОТОРОЙ Я ОТПРАВЛЯЮСЬ НА ДАЛЬНИЙ ЗАПАД
 
   На следующее утро я уже подъезжал к дому моего дяди, как раз вовремя,
чтобы позавтракать со всей семьей. Почти никаких  перемен  не  произошло
здесь за три года, протекших с тех пор, как я впервые сел за  этот  стол
юным американским студентом, который совсем растерялся, глядя на неведо-
мые яства - копченую треску, копченую лососину, копченую баранину,  -  и
тщетно ломал голову, стараясь догадаться, что скрывается под пышной  юб-
кой куклы на подносе. Единственное изменение можно было заметить  только
в том, что ко мне стали относиться с  большим  уважением.  С  подобающей
грустью была упомянута кончина моего отца, а потом вся  семья  поспешила
заговорить на более веселую тему (о господи!) - о моих успехах. Им  было
так приятно услышать обо мне столько хорошего; я стал настоящей знамени-
тостью; а где сейчас находится эта прекрасная статуя Гения... Ну,  Гения
какого-то места? "Вы ее, правда, не захватили с собой? Неужели?" -  пот-
ряхивая кудрями, спросила самая кокетливая из моих кузин, словно предпо-
лагая, что я привез свое творение с собой и просто прячу его в  кармане,
как подарок ко дню рождения. Это семейство, не искушенное в  тропических
ураганах газетной чепухи Дальнего  Запада,  свято  поверило  "Санди  Ге-
ральду" и болтовне бедняги Пинкертона. Трудно придумать  другое  обстоя-
тельство, которое могло бы подействовать на меня столь же  угнетающе,  и
до конца завтрака я вел себя, как наказанный школьник.
   Когда и завтрак и семейные молитвы подошли к концу, я попросил разре-
шения побеседовать с дядей Эдамом "о состоянии моих дел"; При этой  зло-
вещей фразе лицо моего почтенного  родственника  заметно  вытянулось,  а
когда дедушка наконец расслышал, о чем я прошу (старик был глуховат),  и
выразил желание присутствовать при нашем разговоре, огорчение дяди Эдама
совершенно явно сменилось раздражением. Однако все это внешне  почти  не
проявилось, и, когда он с обычной угрюмой сердечностью выразил свое сог-
ласие, мы втроем перешли в библиотеку - весьма  мрачное  обрамление  для
предстоящего неприятного разговора. Дедушка набил табаком свою  глиняную
трубку и устроился курить рядом с холодным камином -  окна  позади  него
были полуоткрыты, а шторы полуопущены, хотя утро было холодное и сумрач-
ное; не могу описать, насколько не соответствовал он всей этой обстанов-
ке. Дядя Эдам занял свое место за письменным столом посредине. Ряды  до-
рогих книг зловеще смотрели на меня, и я слышал, как в саду чирикают во-
робьи, а кокетливая кузина уже барабанит на рояле и оглашает дом зауныв-
ной песней в гостиной над моей головой.
   И вот, по-мальчишески уставившись в пол и стараясь говорить как можно
короче, я сообщил моим родственникам о своем финансовом  положении  -  о
том, сколько я задолжал Пинкертону, о том, что я  не  могу  зарабатывать
себе на жизнь как скульптор, о том, чем я намерен заниматься в Штатах, и
о том, как я решил прежде, нежели еще задолжать  человеку  постороннему,
сообщить обо всем этом своим родным.
   - Могу только пожалеть, что ты не обратился ко мне с самого начала, -
сказал дядя Эдам. - Смею сказать, это выглядело бы более прилично.
   - Согласен с вами, дядя Эдам, - ответил я, - но ведь я не  знал,  как
вы посмотрите на мою просьбу.
   - Надеюсь, я не способен повернуться спиной к  своему  племяннику!  -
воскликнул он с горячностью, но в его тоне, к которому я тревожно  прис-
лушивался, прозвучало скорее раздражение, чем родственное чувство. - Не-
ужели я мог бы забыть, что ты сын моей сестры? Я считаю, что помочь тебе
- мой прямой долг, и я его исполню.
   Мне оставалось только пробормотать:
   - Благодарю вас.
   - Да, - продолжал он. - И можно усмотреть руку провидения в том,  что
ты приехал именно сейчас. В фирме, где я когда-то служил, открылась  ва-
кансия; теперь ее владельцы величают себя "Итальянские оптовики"; можешь
считать, что тебе повезло, - добавил он, чуть улыбнувшись, - в мое время
это были простые бакалейщики. Я сведу тебя туда завтра же.
   - Погодите минутку, дядя Эдам, - перебил я. - Ведь я прошу вас совсем
о другом. Я прошу  вас  вернуть  Пинкертону,  человеку  небогатому,  его
деньги. Я прошу вас помочь мне распутаться с долгами, а не устраивать за
меня мою жизнь.
   - Если бы я хотел быть резким, я мог бы напомнить тебе, что нищим вы-
бирать не положено, - возразил мой дядя, - кроме того, ты уже видел, что
получилось, когда ты сам устраивал свою жизнь. Теперь тебе следует поло-
житься на советы тех, кто старше и - что бы ты об этом ни думал -  умнее
тебя. Все эти планы твоего приятеля, о котором, кстати говоря, я  ничего
не знаю, и болтовню о возможностях, открывающихся перед тобой на Дальнем
Западе, я просто оставляю без внимания. Я не могу  допустить,  чтобы  ты