ия стано-
вилась преддверием Парижа, я мог с надеждой взирать на будущее.  К  тому
же мысль о нашей "фирме" доставила моему  старичку  такое  удовольствие,
что он сразу ободрился. И вот после грустной встречи на вокзале мы  сели
ужинать, весело улыбаясь и в самом праздничном настроении.
   А теперь я должен ввести в мое повествование нового  героя,  который,
не сказав ни слова и  даже  пальцем  не  пошевелив,  определил  всю  мою
дальнейшую судьбу. Вам приходилось бывать в Штатах, и, возможно, вы  ви-
дели его золоченую, хитро каннелированную  голову,  сверкающую  над  де-
ревьями посреди обширной равнины, ибо этот новый герой был не что  иное,
как капитолий штата Маскегон, тогда еще только находившийся  в  проекте.
Мой отец приветствовал его постройку из патриотических чувств, к которым
в равной мере примешивалась деловая алчность, - и то и другое  было  со-
вершенно искренним. Он был членом всех комитетов, связанных с этой пост-
ройкой, он пожертвовал на нее значительную  сумму,  и  он  подготавливал
свое участие во всех связанных с ней подрядах. На конкурс было  прислано
много проектов. Когда я приехал из академии, мой отец был занят их расс-
мотрением, и они так его заинтересовали, что в первый же вечер после мо-
его приезда он обратился ко мне за советом. Вот наконец был предмет, ко-
торым я мог заняться с искренним  удовольствием!  Правда,  я  ничего  не
смыслил в архитектуре, но, во всяком случае, это было искусство, а  я  в
любом искусстве предпочитал классические образцы и, кроме того, был  го-
тов ради него на любые труды - способность, которую какой-то прославлен-
ный идиот объявил равнозначной гению. Я тут же с головой ушел в  работу:
ознакомился со всеми проектами, оценил их недостатки и достоинства, про-
чел множество книг по архитектуре, овладел  теорией  деформации,  изучил
текущие цены на строительные материалы и, короче говоря,  оказался  нас-
только хорошим "натаскивателем", что, когда началось рассмотрение проек-
тов, Додд Голова Что Надо заслужил  свежие  лавры.  Его  доводы  убедили
всех, его выбор был единодушно одобрен комитетом,  а  я  мог  втихомолку
торжествовать, зная, что и аргументы и выбор принадлежали мне  и  только
мне. Когда в принятый проект вносились некоторые дополнения и изменения,
моя роль оказалась еще более значительной, ибо я составил эскиз и сделал
модель каминных решеток для служебных помещений. Энергия и  способности,
которые я при этом проявил, привели моего отца в полный восторг, а кроме
того, хотя мне самому, пожалуй, не следовало бы говорить об этом, именно
благодаря моим усилиям капитолий моего родного штата украшает, а не  бе-
зобразит его.
   В общем, когда я вернулся в Коммерческую академию, настроение у  меня
было очень бодрое, и мои первые биржевые операции  увенчались  блестящим
успехом. Отец постоянно присылал мне письма и телеграммы. "Ты должен сам
решить, как поступить, Лауден, - не уставал повторять он.  -  Я  сообщаю
тебе только цифры, но любую свою спекуляцию ты  предпринимаешь  на  свой
страх и риск, и  все,  что  ты  заработаешь,  ты  заработаешь  благодаря
собственной смелости и инициативе". Однако, несмотря на это, всегда было
легко угадать, чего он от меня ждет, и я  всегда  спешил  оправдать  его
ожидания. Через месяц у меня уже было около восемнадцати тысяч  долларов
в "академической валюте". И тут я пал жертвой  одного  из  пороков  этой
системы. Как я уже упоминал, за "академическую валюту" можно было  полу-
чить один процент ее номинальной стоимости в денежных знаках Соединенных
Штатов. Разорившиеся биржевые игроки постоянно  продавали  свою  одежду,
книги, банджо и запонки, чтобы покрыть дефицит, а нажившиеся,  наоборот,
не устояв перед соблазном, превращали часть своих "прибылей" в настоящие
доллары для оплаты каких-нибудь реальных удовольствий. А  мне  понадоби-
лось тридцать долларов, чтобы приобрести принадлежности для занятий  жи-
вописью: я постоянно уходил в лес писать этюды, и, поскольку мои карман-
ные деньги были израсходованы, в один злосчастный день я реализовал  три
тысячи в "академической валюте", чтобы купить себе палитру, -  благодаря
советам моего отца я уже начал смотреть  на  биржу  как  на  место,  где
деньги сами плывут тебе в руки.
   Палитра прибыла в среду, и я вознесся на седьмое небо.  В  это  время
мой отец (сказать "я" значило бы отступить от истины)  пытался  устроить
"двойной опцион" на пшенице между Чикаго и Нью-Йорком - как вам  извест-
но, спекуляции такого рода считаются одними из самых рискованных на шах-
матной доске финансов. В четверг удача повернулась к нему  спиной,  и  к
вечеру моя фамилия второй раз красовалась на доске в  списке  банкротов.
Это был тяжелый удар. Надо сказать, что моему отцу в любом  случае  было
бы нелегко его перенести, потому что, как бы ни мучили человека  промахи
его сына, его собственные промахи мучают его гораздо сильнее.  Однако  в
горькой чаше нашей неудачи была, кроме  того,  капля  смертельного  яда:
отец превосходно знал состояние моих финансов и заметил  недостачу  трех
тысяч "академических долларов", а это, с его точки зрения, означало, что
я украл тридцать настоящих долларов. Пожалуй, такое суждение было  слиш-
ком строгим, но некоторые основания для него были, а мой отец, хотя  его
биржевая деятельность, на мой взгляд,  по  самой  своей  сути  исключала
честность, был необыкновенно щепетилен во всех сопутствующих ей мелочах.
Я получил от него только одно печальное, обиженное и ласковое письмо,  и
больше до конца семестра он мне не писал, так что все это горькое время,
трудясь в качестве писца, продавая одежду и этюды, чтобы добыть средства
на очередную безнадежную спекуляцию, и с  тоской  стараясь  забыть  свою
мечту о Париже, я был лишен его поддержки и советов.
   Однако все это время он, по-видимому, постоянно думал о своем сыне  и
о том, что с ним дальше делать. Полагаю, он пришел в настоящий  ужас  от
моей беспринципности - именно так он оценивал мой поступок - и  старался
изыскать способ, как в дальнейшем оградить меня от искушений.  С  другой
стороны, архитектор, строивший капитолии, похвально отозвался о моих ре-
шетках, и, пока отец колебался, не  зная,  на  что  решиться,  вмешалась
судьба, и Маскегонский капитолии определил мою дальнейшую жизнь.
   - Лауден, - сказал мне отец, встретив меня на вокзале  сияющей  улыб-
кой, - если ты поедешь в Париж, сколько времени тебе понадобится,  чтобы
сделаться опытным скульптором?
   - Я не понимаю, отец, что ты имеешь в виду? - вскричал я. - Что  зна-
чит "опытным"?
   - Это значит - скульптором, которому можно доверить самые сложные за-
казы, - ответил он. - Ну, например, обнаженную натуру, а также патриоти-
ческий и эмблематический стили.
   - На это может потребоваться три года, - ответил я.
   - И ты считаешь, что этому можно научиться только в Париже? - спросил
он. - Ведь и у нас тут есть всякие возможности, и, говорят,  этот  Прод-
жерс очень искусный скульптор, хотя он, наверное, слишком важный,  чтобы
давать уроки.
   - Кроме Парижа, этому нельзя научиться нигде, - заверил его я.
   - Да, - признал он, - мне и самому кажется,  что  так  будет  гораздо
звучнее: "Молодой уроженец нашего штата,  сын  одного  из  наших  видных
граждан, обучавшийся у самых опытных мастеров Парижа!"
   - Но, папочка, я ничего не понимаю, - перебил я. - Я ведь никогда  не
думал о том, чтобы стать скульптором.
   - Дело вот в чем, - объяснил он. - Я взял подряд на снабжение  нашего
капитолия скульптурами. Сперва я смотрел  на  это  как  на  коммерческую
сделку, а потом мне пришло в голову, что лучше превратить ее в  семейное
предприятие. Это придется тебе по вкусу, можно заработать большие деньги
и проявить патриотизм. Если ты согласен, то поезжай в Париж и возвращай-
ся через три года украшать капитолии своего родного  штата.  Пред  тобой
открываются блестящие возможности, Лауден. И вот еще что: к каждому  за-
работанному тобой доллару я добавлю один от себя. Но чем скорее  ты  уе-
дешь и чем старательнее будешь учиться, тем будет лучше, так  как,  если
первые статуи не придутся по вкусу гражданам Маскегона,  выйдут  большие
неприятности.
 
 
   ГЛАВА II
   РУССИЛЬОНСКОЕ ВИНО
 
   Родители моей матери были шотландцы, и решено было, что по  дороге  в
Париж я заеду навестить моего дядю Эдама Лаудена,  удалившегося  от  дел
бакалейщика, который проживал в Эдинбурге. Дядя говорил  со  мной  очень
сдержанно и очень иронично; кормил он меня великолепно, отвел мне чудес-
ную комнату, но, казалось, возмещал себе все эти расходы  до  последнего
гроша тем, что втайне надо мной потешался, отчего очки  его  то  и  дело
насмешливо поблескивали, а уголки рта начинали лукаво подергиваться. Все
это плохо скрываемое веселье, насколько я мог понять, объяснялось только
тем фактом, что я американец. "Та-а-ак! - начинал он разговор, затягивая
это слово до бесконечности. - В вашей стране вы, наверное,  делаете  это
по-другому". И все мои многочисленные двоюродные братья и сестры  прини-
мались весело хихикать. Вероятно, именно такого рода отношение и породи-
ло то, что называется американской любовью к розыгрышам. Во всяком  слу-
чае, я не выдержал и сообщил, что мои друзья летом ходят нагишом, а вто-
рая методистско-епископальная церковь в  Маскегоне  украшена  скальпами.
Однако не могу сказать, чтобы подобные  взлеты  моей  фантазии  вызывали
особенное изумление: их принимали почти так же, как сообщение о том, что
мой отец принадлежит к республиканской партии, а  в  каждом  штате  есть
своя столица, Вот если бы я рассказал им сущую правду  -  что  мой  отец
вносил ежегодно высокую плату за то, чтобы меня обучали в заведении,  по
сути своей ничем не отличавшемся от игорного притона, - хихиканье и нас-
мешливые улыбки моих родственников имели бы куда больше оснований.
   Не могу отрицать, что порой  меня  охватывало  непреодолимое  желание
угостить дядю Эдама хорошим тумаком, и надо сказать, что в конце  концов
дело, наверное, тем бы и кончилось, если бы в мою честь не  был  устроен
званый обед. Во время него я, к большому моему удивлению и радости, убе-
дился, что невежливость, с которой я столкнулся, не выходит  за  границы
тесного семейного круга и может даже считаться  проявлением  родственной
нежности. Гостям меня представляли со всяческим уважением, а то, что го-
ворилось "о моем американском зяте, муже  бедняжки  Дженни,  Джеймсе  К.
Додде, известном маскегонском миллионере", вполне могло  исполнить  гор-
достью сердце любящего сына.
   Сначала моим проводником по городу был назначен дряхлый  клерк  моего
деда, приятный, робкий человечек, питавший большую склонность к виски. В
компании этого безобидного, но отнюдь не аристократического  спутника  я
осмотрел "трон Артура" и Колтон-Хилл, послушал, как играет оркестр в са-
ду на Принсис-стрит, поглядел на исторические реликвии и на кровь Риччио
в величественном замке на утесе и влюбился и в этот замок, и  в  бесчис-
ленные колокольни, и в красивые здания,  и  в  широкие  проспекты,  и  в
узенькие, кишащие народом улочки старинного города, где мои предки  жили
и умирали в те дни, когда никто еще не слыхал о Христофоре Колумбе.
   Однако куда больше меня интересовала реликвия совсем  иного  рода,  а
именно: мой дед Александр Лауден. В свое время этот почтенный старец был
простым каменщиком и, как мне кажется, сумел  разбогатеть  исключительно
благодаря практической сметке, а не каким-то  особым  достоинствам.  Его
внешность, речь и манеры недвусмысленно указывали на его скромное  прош-
лое, что было источником вечных мучений для дяди Эдама. Под его ногтями,
несмотря на тщательный надзор, постоянно появлялся траур, одежда  висела
на нем мешком, как праздничный костюм на поденщике, речь его была  прос-
тонародной, и даже в лучшие свои минуты,  когда  он  соглашался  хранить
молчание, самое его присутствие в уголке гостиной, его обветренное  мор-
щинистое лицо, его редкие волосы, его мозолистые руки и веселая  лукавая
усмешка безжалостно выдавали тот неприятный факт, что семья наша  "вышла
из низов". Как бы ни жеманилась моя тетушка, как бы ни задирали нос  мои
кузены и кузины, ничто не могло  противостоять  весомой  физической  ре-
альности - старику каменщику, сидящему в уголке у камина.
   То, что я американец, давало мне одно преимущество: мне и в голову не
приходило стыдиться деда, и  старик  не  преминул  это  заметить.  Он  с
большой нежностью вспоминал мою мать - вероятно, потому, что у него сло-
жилась привычка сравнивать ее с дядей Эдамом, которого  он  презирал  до
неистовства, - и решил, что свое почтительное отношение к нему я унасле-
довал от его любимицы. Когда мы отправлялись с ним на прогулку - а скоро
эти прогулки стали ежедневными, - он иногда (не забыв шепотом  предупре-
дить меня, чтобы я не проговорился об этом Эдаму) заходил в какой-нибудь
трактир, где прежде бывал частым гостем, и там  (если  ему  везло  и  он
встречал своих старинных приятелей) с великой гордостью представлял меня
честной компании, отпуская одновременно шпильку по адресу остальных сво-
их потомков.
   "Это сынок моей Дженни, - говаривал он в таких случаях. -  Вот  он  -
паренек хороший, не в пример другим". Во время наших прогулок мы не  ос-
матривали исторических древностей и не любовались видами,  вместо  этого
мы посещали один за другим унылые окраинные кварталы. Интересны они были
потому, что, как заявлял старик, он был подрядчиком, который их  строил,
а порой и единственным архитектором, который их  планировал.  Мне  редко
приходилось видеть более безобразные дома - их  кирпичные  стены,  каза-
лось, краснели, а черепичные крыши бледнели от стыда. Но я умел скрывать
свои чувства от дряхлого ремесленника, и, когда он указывал на какой-ни-
будь очередной образчик уродства, обычно добавляя замечание вроде:  "Вот
эту штуку придумал я: дешево, красиво и всем пришлось по душе,  а  потом
эту мыслишку у меня позаимствовали, и под Глазго есть целые  кварталы  с
такими вот готическими башенками и плинтусами", -  я  торопился  вежливо
выразить свое восхищение и (заметив, что это  доставляет  ему  особенное
удовольствие) осведомиться, во сколько обошлось каждое такое  украшение.
Нетрудно догадаться, что наиболее частой и приятной темой наших разгово-
ров был Маскегонский капитолий.
   Я по памяти начертил для деда все планы этого здания, а он с  помощью
узкой и длинной книжицы, полной всяческих цифр и таблиц (справочника Мо-
лесворта, если не ошибаюсь), которую всюду носил с собой в кармане, сос-
тавлял примерные сметы и покупал с воображаемых торгов воображаемые под-
ряды. Наших маскегонских строителей он окрестил шайкой  стервятников,  и
эта интересная для обеих сторон тема в соединении с моими  познаниями  в
области архитектуры, теории деформации и цен на строительные материалы в
Соединенных Штатах послужила надежной основой для  сближения  старика  и
юноши, в остальных отношениях совсем друг на друга не похожих, и  заста-
вила моего деда с большим жаром называть меня "умнейшим пареньком".  Та-
ким-то образом, как вы в свое время  увидите,  капитолий  моего  родного
штата вторично оказал сильнейшее влияние на течение моей жизни.
   Однако, покидая Эдинбург, я не подозревал о том,  какую  значительную
услугу успел себе оказать, и чувствовал только  огромное  облегчение  от
сознания, что расстаюсь наконец с этим  довольно-таки  скучным  домом  и
отправляюсь в город радужных надежд - в Париж. У каждого  человека  есть
своя заветная мечта, а я мечтал о занятиях  искусством,  о  студенческой
жизни в Латинском квартале и о мире Парижа,  каким  описал  его  мрачный
волшебник - автор "Человеческой комедии". И я не разочаровался. Впрочем,
я и не мог разочароваться, ибо видел не реальный Париж, а  тот,  который
рисовало мне воображение. Моим соседом в безобразном, пропитанном  запа-
хами кухни пансионе на улице Расина, где я поселился, был  З.  Марка;  в
захудалом ресторанчике я обедал за одним столом с Лусто и Растиньяком; а
если на перекрестке на меня чуть не наезжал изящный  кабриолет,  значит,
им правил Максим де Трай. Как я уже сказал, обедал я в дешевом ресторан-
чике, а жил в дешевом пансионе - но не из нужды, а из романтических  по-
буждений. Отец щедро снабжал меня деньгами, и если бы я только  пожелал,
то мог бы жить на площади Звезды и ездить на занятия в собственном  эки-
паже. Однако тогда вся прелесть парижской жизни была бы для меня утраче-
на: я остался бы прежним Лауденом Доддом, в то время как  теперь  я  был
студентом Латинского квартала, преемником Мюрже, и в самом деле жил так,
как жили герои тех книг, которые я, погружаясь в мир мечты, запоем читал
и перечитывал в лесах Маскегона.
   В те годы мы, обитатели Латинского квартала, все были немножко  поме-
шаны на Мюрже. Поставленная театром "Одеон" пьеса "Жизнь богемы" (удиви-
тельно скучная и сентиментальная вещь) выдержала невиданное (для Парижа)
число представлений и возродила созданную Мюрже легенду. Поэтому во всех
мансардах нашего квартала разыгрывалось в частном порядке одно и  то  же
представление, и добрая треть студентов вполне сознательно и к огромному
собственному удовольствию  старалась  во  всем  подражать  Родольфу  или
Шон-ару. Некоторые из нас заходили в этом очень далеко, а другие  -  еще
дальше. Я, например, с величайшей завистью взирал на некоего моего  соо-
течественника, который снимал мастерскую на улице Его Высочества Принца,
носил сапоги, собирал свои длинные волосы в сетку и  в  таком  облачении
ничтоже сумняшеся шествовал в самый паршивый кабачок квартала  в  сопро-
вождении натурщицы-корсиканки, одетой в живописный костюм своей родины и
профессии. Несомненно, требуется некоторое величие души,  чтобы  придать
подобный размах даже капризу; что же касается меня, то я довольствовался
тем, что с огромным пылом притворялся бедняком, выходил на улицу в феске
и пытался, невзирая на всяческие неприятные приключения, найти давно вы-
мершее млекопитающее - гризетку. Самые большие жертвы я приносил в  воп-
росах еды и питья: я был прирожденным гурманом и обладал тонким  вкусом,
особенно в отношении вин, так что только глубокая  преданность  романти-
ческому идеалу давала мне силы прожевывать сдобренные жиром  и  мускусом
блюда и запивать их красными чернилами, которые  изготовляются  в  Берси
под видом вина Порой после тяжелого дня в студии, где я трудился прилеж-
но и весьма успешно, меня вдруг охватывало  непреодолимое  отвращение  к
подобной жизни, и тогда я, на время покинув дешевые кабачки и своих  то-
варищей, отправлялся вознаградить себя за долгие недели  самопожертвова-
ния хорошими винами и изысканными яствами. Я усаживался на террасе или в
саду какого-нибудь ресторана, раскрывал томик одного из моих любимых пи-
сателей и, то принимаясь читать,  то  откладывая  его  в  сторону,  бла-
женствовал, пока не наступали сумерки и Париж  не  загорался  огнями,  а
тогда отправлялся домой по набережным, любуясь звездами, наслаждаясь по-
эзией и приятной сытостью.
   Однажды, когда на втором году моего пребывания в Париже я устроил се-
бе такой отдых, со мной случилось приключение, о котором следует расска-
зать; собственно, к нему-то я и вел, ибо именно благодаря этому  приклю-
чению я познакомился с Джимом Пинкертоном. Как-то в октябре я обедал со-
вершенно один; на бульварах осыпались рыжие листья и,  крутясь,  неслись
по мостовой. В такие осенние дни впечатлительные люди склонны равным об-
разом и грустить в одиночестве и веселиться в дружеской компании -  Рес-
торан не был особенно модным заведением, но обладал хорошим погребом,  и
клиенту предлагалась весьма разнообразная карта вин. Еето я  и  читал  с
двойным наслаждением человека, любящего и хорошие вина и красивые, звуч-
ные названия, когда мой взгляд упал (в самом ее конце) на  малоизвестную
марку - "руссильонское". Я вспомнил, что никогда еще не  пробовал  этого
вина, тут же заказал бутылку и, найдя ее со