художником, доживи ты хоть до тысячи лет. Результа-
ты - это ерунда. Глаза художника обращены внутрь, его цель -  внутреннее
настроение. Погляди на Ромни. Вот у кого душа художника. Он  беден,  как
церковная мышь, но предложи ему стать главнокомандующим или даже  прези-
дентом Соединенных Штатов, и он откажется, - ты же знаешь, что он  отка-
жется.
   - Может быть, и откажется, - кричал в ответ Пинкертон,  ероша  волосы
обеими руками, - но я не понимаю, почему; я не понимаю, чего  ему  надо!
Наверное, я не могу подняться до подобных взглядов. Конечно, это потому,
что в юности я не получил образования. Однако, Лауден, с моей  низменной
точки зрения это кажется мне глупым. Дело в том, - порой добавлял  он  с
улыбкой, - что на пустой желудок мне внутреннее настроение ни к чему,  и
я убежден, что первый долг всякого  человека  -  умереть  богатым,  если
удастся.
   - А для чего? - спросил я его как-то.
   - Ну, не знаю, - ответил он. - А почему человек хочет стать скульпто-
ром, если уж на то пошло? Я и сам бы не прочь лепить. Только я не  пони-
маю, почему ты не хочешь заниматься ничем другим. Это вроде как указыва-
ет на обедненную натуру.
   Не знаю, научился ли он когда-нибудь понимать меня - а мне с тех  пор
пришлось столько пережить, что я сам себя разучился понимать, -  но,  во
всяком случае, он скоро заметил, что я  говорю  совершенно  серьезно,  и
дней через десять неожиданно прекратил споры и заявил, что он зря тратит
свой капитал и должен немедленно вернуться на  родину.  Несомненно,  ему
следовало бы вернуться уже давно, и медлил он в Париже только ради нашей
дружбы и из-за моих несчастий, но так  уж  устроен  человек:  тот  самый
факт, который должен был бы обезоружить меня, только усилил мою досаду и
раздражение. Мне казалось, что, уезжая, он подло покидает меня. Вслух  я
этого не высказывал, но, без сомнения, выдал свои  чувства.  Унылый  вид
Пинкертона доказывал, что его и самого мучает эта же мысль. Как бы то ни
было, за время, пока он готовился  к  отъезду,  наша  дружба,  казалось,
сильно остыла, о чем я вспоминаю теперь с немалым стыдом. В день отъезда
он пригласил меня пообедать в ресторане, который, как  ему  было  хорошо
известно, я часто посещал, пока из соображений экономии не был  вынужден
от этого отказаться.
   Он, по-видимому, чувствовал себя неловко, а я и жалел о его отъезде и
злился, так что за едой мы почти не говорили.
   - Вот что, Лауден, - сказал он с видимым усилием, когда был подан ко-
фе и мы закурили трубки, - тебе никогда не понять, как я тебе благодарен
и как я к тебе привязан. Ты не знаешь, какой дар судьбы - дружба с чело-
веком, стоящим на самой вершине цивилизации; ты не можешь себе  предста-
вить, как эта дружба облагородила и очистила меня, как она возвысила мой
дух, и я хочу сказать тебе, что готов умереть у твоих дверей, как верная
собака.
   Не знаю, что бы я ему ответил, но он перебил меня.
   - Позволь, я договорю! - воскликнул он. - Я преклоняюсь  перед  твоей
преданностью искусству. Сам я не могу подняться до подобного чувства, но
в моей душе есть поэтическая струнка, Лауден, которая отзывается на  не-
го. Я хочу, чтобы ты следовал своему призванию, и собираюсь помочь  тебе
в этом.
   - Пинкертон, что это еще за чепуха? - прервал я его.
   - Пожалуйста, не сердись, Лауден, - сказал он, - это простое  деловое
предложение - такие сделки заключаются каждый день,  они  даже  типичны.
Каким образом Гендерсон, Самнер, Лонг оказались в Париже? Все одна и  та
же история: с одной стороны - молодой человек,  так  и  брызжущий  гени-
альностью, с другой - коммерсант, не знающий, куда девать деньги.
   - Брось говорить глупости - у тебя же нет ни гроша за душой, -  пере-
бил я.
   - Погоди, пока я примусь как следует за дело! - воскликнул  он.  -  Я
наверняка разбогатею, и поверь, я хочу извлечь из своих денег  кое-какое
удовольствие. Вот твоя первая стипендия. Прими ее из рук друга; я  ведь,
как и ты, принадлежу к тем людям, для кого дружба  священна.  Это  всего
сто франков, и ты их будешь получать каждый месяц, а как только я расши-
рю свое дело, мы эту сумму увеличим до приличной цифры. И тут нет  ника-
кого одолжения - если ты поручишь мне сбывать свои скульптуры в Америке,
то это будет одной из выгоднейших сделок в моей жизни.
   Потребовалось много времени, взаимного расшаркивания и  обид,  прежде
чем мне удалось отклонить его предложение, согласившись  взамен  распить
бутылку коллекционного вина. Наконец он прекратил спор, неожиданно  ска-
зав: "Ну ладно, с этим - все", - и больше уже к этой теме не  возвращал-
ся, хотя мы провели вместе целый день и я проводил его  до  дверей  зала
ожидания вокзала Сен-Лазар. У меня было страшно  одиноко  на  душе;  ка-
кой-то голос говорил мне, что я отверг и мудрый совет и руку дружбы,  и,
когда я возвращался домой по огромному, сияющему огнями городу, в первый
раз я глядел на него, как на врага.
 
 
   ГЛАВА V,
   В КОТОРОЙ Я БЕДСТВУЮ В ПАРИЖЕ
 
   Нет такого места на земле, где было бы приятно голодать, но, если  не
ошибаюсь, давно признано, что тяжелее всего голодать в Париже. В нем ки-
пит такая веселая жизнь, он так похож на огромный ресторан с садом,  его
дома так красивы, театры так многочисленны, а экипажи мчатся так быстро,
что человек, измученный душевно и больной телесно, чувствует себя забро-
шенным и никому не нужным. Ему кажется, что он единственная реальность в
мире кошмаров. Весело болтающие посетители  кафе,  толпы  у  театральных
подъездов, извозчичьи кареты, набитые по воскресным дням искателями  де-
шевых удовольствий, витрины ювелирных магазинов - все эти привычные зре-
лища как-то особенно усугубляют  и  подчеркивают  его  собственное  нес-
частье, нужду, одиночество. И в то же самое время, если он человек моего
склада, ему служит утешением детски наивное тщеславие. Вот наконец  нас-
тоящая жизнь, говорит он себе, наконец-то я стою с  ней  лицом  к  лицу:
спасательный пояс, поддерживавший меня  на  поверхности  океана,  исчез,
ничто не помогает мне в борьбе с волнами, от меня одного  зависит,  спа-
сусь ли я или погибну, и теперь я на самом деле испытываю то,  чем  вос-
торгался, читая о судьбе Лусто или Люсьена, Родольфа или Шокара.
   Не стану подробно описывать, как я бедствовал.  Нуждавшиеся  студенты
обычно прибегали к тому, что мягко именовалось "займами" (хотя  отдавать
эти долги они с самого начала не собирались), и многим  удалось  продер-
жаться таким образом несколько лет. Но мое разорение произошло  в  самый
неблагоприятный момент. Большинство моих друзей уехало, другие сами  еле
сводили концы с концами. Ромни, например, вынужден был ходить по парижс-
ким тротуарам в деревенских сабо, а в его единственном костюме зияли та-
кие прорехи (несмотря на все булавки, которыми были искусно сколоты лох-
мотья), что дирекция Люксембургского музея попросила его больше  там  не
появляться. Дижон тоже сидел на мели и делал эскизы часов и газовых  бра
по заказу какого-то торговца, так что был  в  состоянии  предложить  мне
только угол своей мастерской, где я мог бы  работать.  Моей  собственной
мастерской, как нетрудно догадаться, я к этому времени уже лишился, и  в
результате Гений Маскегона навеки расстался со своим творцом.  Для  того
чтобы хранить большую статую художнику  необходима  мастерская,  галерея
или хотя бы право пользоваться садиком. Он не может возить ее с собой на
задке пролетки, как чемодан, и равным образом, поселившись на  крохотном
чердаке, не может делить его  с  жильцом  столь  внушительных  размеров.
Сперва я решил оставить Гения в моей прежней мастерской, ибо  мне  каза-
лось, что он, пребывая там, где был создан, может  послужить  источником
вдохновения для моего преемника. Но хозяин дома, с  которым  я,  к  нес-
частью, поссорился, воспользовался случаем сделать  мне  неприятность  и
потребовал, чтобы я немедленно вывез свою собственность.  Для  человека,
находившегося в таких стесненных обстоятельствах, как я, нанять  подводу
значило бы пойти на непозволительно большой расход, но даже это не оста-
новило бы меня, если бы, наняв подводу, я знал, куда мне везти свое тво-
рение. Мной овладел истерический смех, когда я увидел (глазами воображе-
ния), как я, ломовой извозчик и Гений Маскегона стоим посреди Парижа, не
имея ни малейшего понятия, что делать дальше, и в конце концов, пожалуй,
направляемся к ближайшей свалке и водружаем любимое дитя моей творческой
мысли на кучу городских отбросов. От подобной крайности меня спас вовре-
мя явившийся покупатель, которому я уступил Гения Маскегона за  тридцать
франков. Где он теперь стоит, под каким именем его  хвалят  или  бранят,
история умалчивает. Но мне хочется думать, что  он  украшает  сад  како-
го-нибудь загородного кафе, и продавщицы, вырвавшиеся на воскресенье  из
душного Парижа, вешают шляпки на мать, а их кавалеры (желая сказать  лю-
безность) утверждают, что крылатое дитя - это бог любви.
   Я обедал в кредит в дешевом трактире на окраине, где столовались  из-
возчики. Договариваясь с хозяином, я намекнул, - что ужина мне не потре-
буется, так как вечером я буду садиться за изысканно сервированный  стол
кого-нибудь из богатых знакомых. Но это было крайне опрометчиво  с  моей
стороны. Моя выдумка, вполне правдоподобная, пока на мне  был  приличный
костюм, стала казаться более чем сомнительной, когда  рукава  и  лацканы
моего сюртука обтрепались, а оторванные подметки башмаков начали  звонко
шлепать по полу трактира. Кроме того, есть один раз в  день  было  очень
полезно для моего кошелька, но вредно для моего желудка. Раньше  я  час-
тенько заходил в этот трактир из романтических побуждений - чтобы позна-
комиться с жизнью студентов, менее богатых, чем я. И каждый раз я входил
туда с отвращением, а выходил, испытывая тошноту. Мне было странно,  что
теперь я сажусь тут за столик с нетерпением, встаю из-за него  довольный
и принимаюсь считать часы, которые отделяют меня  от  возможности  снова
приняться за эти сомнительные яства. Но голод - великий волшебник, а как
только я истратил все свои деньги и не мог уже заморить червячка  чашкой
шоколада или куском хлеба, этот извозчичий трактир остался  единственным
местом, где я кое-как подкреплял свои силы, если не считать редких, дол-
го ожидаемых и долго хранимых в памяти неожиданных удач. Например,  тор-
говец расплачивался с Дижоном или кто-нибудь из старых друзей приезжал в
Париж. Тогда меня приглашали на настоящий обед, и я  производил  заем  в
стиле Латинского квартала, после чего мне в течение двух недель  хватало
денег на табак и утреннюю чашку кофе.
   Казалось бы, такое полуголодное существование должно  было  убить  во
мне гурмана. Однако в действительности все обстоит как раз наоборот: чем
грубее пища, которую ест человек, тем больше он мечтает  о  деликатесах.
Свои последние деньги - тридцать франков - я ничтоже сумняшеся  истратил
на один хороший обед, а оставаясь один, занимался  преимущественно  тем,
что составлял меню воображаемых пиров.
   Однажды во мне снова проснулась надежда - богатый  житель  одного  из
Южных штатов заказал мне свой бюст. Заказчик был  щедр,  шутлив,  весел.
Позируя, он развлекал меня всевозможными рассказами, а  после  окончания
сеанса приглашал пообедать  с  ним  и  продолжить  осмотр  достопримеча-
тельностей Парижа. Я ел вволю, начал толстеть. Бюст, по  общему  мнению,
получался очень похожим, и, признаюсь, я уже решил, что моим злоключени-
ям пришел конец. Но, когда работа была закончена и я отослал бюст в Аме-
рику, мой заказчик даже не сообщил мне о его получении. Этот удар совсем
сразил меня, и, вероятно, я даже не попытался бы бороться за свои права,
если бы не встал вопрос о чести моей родины. Ибо Дижон, воспользовавшись
удобным случаем, по-европейски, поспешил просветить меня (в первый  раз)
относительно американских нравов: по его словам, Соединенные Штаты  были
бандитским притоном, где нет и следа закона и порядка и где долги удает-
ся взыскивать только под дулом ружья. "Это известно всему миру, - заявил
он, - только вы один, топ petit [14] Лауден, только вы один об  этом  не
знаете. Совсем недавно в Цинциннати члены верховного суда устроили поно-
жовщину прямо в святилище правосудия. Прочтите-ка книгу одного  из  моих
друзей "Le Touriste dans le Far-West" [15]; все эти факты  изложены  там
на хорошем французском языке".
   Такие разговоры длились целую неделю, и  наконец,  сильно  рассердив-
шись, я взялся доказать ему обратное и передал это дело в руки  поверен-
ного моего покойного отца. По истечении надлежащего срока  я  имел  удо-
вольствие узнать, что мой должник умер от желтой лихорадки  в  Ки-Уэсте,
оставив свои дела в запутанном состоянии. Имени его я не  называю,  хотя
он и обошелся со мной весьма небрежно, но, может быть, совершенно честно
собирался заплатить мне.
   Вскоре после этого отношение ко мне в извозчичьем трактире стало  еле
заметно меняться, знаменуя новую фазу моих бедствий.  В  первый  день  я
старался внушить себе, что мне это просто  почудилось;  на  следующий  я
твердо убедился, что мое впечатление меня не обмануло; на  третий,  под-
давшись панике, я не пошел в трактир и пропостился сорок  восемь  часов.
Это был крайне безрассудный поступок, ибо должник, не являющийся в обыч-
ный час, только привлекает к себе больше внимания и рискует, что его за-
подозрят в намерении скрыться. Поэтому на четвертый день я все-таки отп-
равился туда, трепеща в душе. Хозяин бросил на меня косой взгляд, офици-
антки (его дочери) обслуживали меня кое-как и только презрительно  фырк-
нули в ответ на мое преувеличенно веселое  приветствие,  и  -  что  было
красноречивее всего, - когда я потребовал сыр  (который  подавался  всем
обедающим), мне грубо ответили, что он весь вышел. Сомневаться не прихо-
дилось: приближалась катастрофа. Только тоненькая дощечка отделяла  меня
от полной нужды, и эта дощечка уже дрожала. Я провел бессонную  ночь,  а
утром отправился в мастерскую Майнера. Я уже давно подумывал об этом ша-
ге, но никак не мог на него решиться. Наше знакомство  с  Майнером  было
шапочным, и, хотя мне было известно, что этот англичанин богат, его  по-
ведение и его репутация заставляли предполагать, что он не терпит попро-
шаек.
   Когда я вошел, он работал над картиной, которую я мог  похвалить,  не
кривя душой, однако, поглядев на его простой суконный костюм, я смутился
- хотя и скромный, но аккуратный и тщательно выутюженный, он являл слиш-
ком разительный контраст с моей собственной изношенной и  грязной  одеж-
дой. Пока мы разговаривали, он продолжал поглядывать то на холст, то  на
толстую нагую натурщицу, которая сидела в дальнем конце мастерской, тер-
пеливо держа над головой согнутую руку.  Даже  при  самых  благоприятных
обстоятельствах мне было бы нелегко высказать свою  просьбу,  а  теперь,
стесняясь отрывать Майнера от работы, стесняясь присутствия голой  дебе-
лой женщины, сидевшей в нелепой и неудобной позе, я почувствовал, что не
могу вымолвить ни слова о деньгах. Снова и снова пытался я заговорить  о
своей просьбе, но снова и снова начинал расхваливать картину. Потом  на-
турщица некоторое время отдыхала, взяв на себя ведение разговора, и  ти-
хим, расслабленным голосом рассказывала нам о процветающих делах  своего
мужа, о прискорбном легкомыслии своей сестры и гневе их отца -  скопидо-
ма-крестьянина из окрестностей Шалона, и, только когда она опять приняла
требуемую позу, а я опять откашлялся, собираясь  приступить  к  делу,  и
опять сказал лишь какую-то банальность о картине, сам Майнер наконец ко-
ротко и энергично положил конец моим колебаниям.
   - Вы ведь пришли ко мне не для того, чтобы болтать пустяки, -  сказал
он.
   - Да, - ответил я угрюмо, - я пришел занять денег.
   Некоторое время он продолжал молча работать, а потом спросил:
   - Мы как будто никогда не были особенно близки?
   - Благодарю вас, - ответил я, - все понятно.
   Кипя от ярости, я сделал шаг к двери.
   - Разумеется, вы можете уйти, если хотите, - заметил Майнер, -  но  я
посоветовал бы вам остаться и высказать все.
   - О чем нам говорить? - вскричал я. - Зачем вы задерживаете  меня,  -
чтобы подвергать ненужному унижению?
   - Послушайте, Додд, вам следовало бы научиться владеть собой, - отве-
тил он. - Вы сами пришли ко мне, я вас не звал.  Если  вы  думаете,  что
этот разговор мне приятен, вы ошибаетесь, а если  вы  полагаете,  что  я
одолжу вам деньги, не узнав точно, как вы надеетесь их  отдать,  значит,
вы считаете меня дураком. Кроме того, - добавил он, -  подумайте,  и  вы
поймете, что самое худшее осталось позади: вы уже высказали свою просьбу
и имеете все основания ожидать, что я отвечу на нее отказом. Я  не  хочу
обманывать вас ложной надеждой, но, может быть, вам все-таки  будет  по-
лезно дать мне возможность взвесить положение вещей.
   Вот так (я чуть было не написал  "ободренный")  я  довольно  сбивчиво
рассказал ему о своих делах: о том, что я столуюсь в извозчичьем тракти-
ре, но, судя по всему, там собираются отказать мне в кредите; что  Дижон
уступил мне угол своей мастерской, где я пытаюсь  лепить  эскизы  фигур,
украшающих часы и подсвечники, - Время с косой, Леду с лебедем, мушкете-
ров и прочее, - но ни одна из них вплоть до этой минуты  никого  еще  не
заинтересовала.
   - А как вы платите за комнату? - спросил Майнер.
   - Ну, с этим у меня, кажется, все в порядке, - ответил я. - Хозяйка -
очень милая и добрая старушка, она ни разу даже не заговаривала со  мной
о просроченной плате.
   - Если она милая и добрая старушка, это еще не  основание  для  того,
чтобы ей приходилось терпеть убытки, - заметил Майнер.
   - Что вы хотите этим сказать? - вскричал я.
   - А вот что, - ответил он. - У французов принято предоставлять в  де-
лах большой кредит. Вероятно, такая система окупается, иначе они от  нее
отказались бы, однако она создана не для иностранцев. По-моему, не слиш-
ком честно со стороны нас, англосаксов, пользоваться здешним обычаем,  а
потом удирать за Ла-Манш или (когда дело касается вас,  американцев)  за
Атлантический океан.
   - Но я не собираюсь удирать! - запротестовал я.
   - Конечно, - сказал он. - Хотя, пожалуй, именно это вам  и  следовало
бы сделать. На мой взгляд, вы довольно безжалостны к, владельцам  извоз-
чичьих трактиров. По вашим же собственным словам выходит,  что  никакого
просвета в вашей судьбе не предвидится, и, следовательно, чем дольше  вы
здесь пробудете, тем дороже это обойдется вашей милой и доброй  квартир-
ной хозяйке. Теперь выслушайте мое предложение: если вы согласитесь  уе-
хать, я куплю вам билет до Нью-Йорка и оплачу оттуда проезд до  этого...
Маскегона (если я не путаю названия), где жил ваш отец, где, вероятно, у
него остались друзья и где, без сомнения, вам удастся найти какое-нибудь
занятие. Я не жду от вас благодарности - ведь вы, конечно, считаете меня
свиньей; однако я попрошу вас вернуть мне эти  деньги,  как  только  вам
представится такая возможность. Больше я для вас ничего сделать не могу.
Другое дело, если бы я считал вас гением, Додд. Но я так не думаю и  вам
не советую.
   - Мне кажется, без последнего замечания можно было бы и  обойтись,  -
не сдержался я.
   - Возможно, - сказал он все тем же ровным, голосом. -  Но  мне  каза-
лось, что оно имеет прямое отношение к делу, а кроме того, вы,  попросив
у меня денег без всякого обеспечения, позволили себе вольность, допусти-
мую только между близкими друзьями, и дали мне  основание  ответить  вам
тем же. Однако речь идет не о том: вы согласны?
   - Нет, благодарю вас, - ответил я. - У меня остался еще один выход.
   - Очень хорошо, - ответил Майнер. - Однако взвесьте, честен ли он.
   - Честен?.. Честен?.. - вскричал я. - По какому праву вы сомневаетесь
в моей честности?
   - Не буду, если вам это не нравится, - ответил он.
   - По-вашему, честность - это что-то вроде игры в жмурки. Я  придержи-
ваюсь другого мн