случае, заставила отца вспомнить  о  моем  существовании.
"Напишу немедленно", - телеграфировал он мне,  однако  обещанное  письмо
пришло очень не скоро. Я недоумевал, сердился, тревожился, но  благодаря
своей прежней бережливости не испытывал никаких финансовых  затруднений.
Все затруднения, тревоги, муки отчаяния выпали на долю моего бедного от-
ца, который там, в Маскегоне, боролся с судьбой за существование  и  бо-
гатство и, возвращаясь домой после тяжелого дня бесплодного риска и неу-
дач, перечитывал, может быть, со слезами, последнее злое  письмо  своего
единственного сына, ответить на которое у него не хватало мужества.
   Только три месяца спустя, когда от моих сбережений  почти  ничего  не
осталось, я получил наконец обещанное письмо вместе с обычным чеком.
   "Мой дорогой сынок, - начиналось оно. - Боюсь, что из-за биржевой го-
рячки я не только не отвечал на твои письма, но и не выслал тебе  денег.
Прости своего старика отца - ему пришлось очень нелегко, а теперь, когда
все кончилось, доктор требует, чтобы я  переменил  обстановку  и  поехал
охотиться в Адирондакские горы. Только не думай, что я нездоров -  прос-
тое переутомление и упадок душевных сил. Многие из самых видных  дельцов
не устояли: Джон Т. Брейди удрал в Канаду  с  чужими  капиталами.  Билли
Сендуит, Чарли Даунс, Джо Кейзер и еще многие из  наших  видных  граждан
сели на мель. Но Додд Голова Что Надо снова выстоял бурю, и, мне  кажет-
ся, я так все устроил, что к осени мы станем богаче, чем были.
   Теперь выслушай, сынок, мое предложение: ты писал, что далеко продви-
нулся в работе над своей первой статуей,  -  так  возьмись  же  за  дело
серьезно и кончи ее. Если твой учитель - все не могу запомнить, как  пи-
шется его фамилия, - вышлет мне сертификат, что  она  отвечает  рыночным
нормам, ты получишь в свое полное распоряжение  десять  тысяч  долларов,
чтобы истратить их здесь или в Париже, как захочешь.  Поскольку  ты  ут-
верждаешь, что там больше возможностей для твоей работы, я  даже  думаю,
что тебе следует купить или выстроить в Париже собственный домик, а там,
глядишь, твой старик отец начнет заходить  к  тебе  обедать.  Я  с  удо-
вольствием приехал бы сейчас, потому что начинаю стареть и очень стоско-
вался по своему милому мальчику, но у меня на руках еще несколько спеку-
ляций, которые требуют моего личного присутствия и наблюдения.
   Скажи своему другу мистеру Пинкертону, что я каждую неделю читаю  его
корреспонденции и, хотя напрасно ищу в них имя  моего  Лаудена,  все  же
кое-что узнаю о той жизни, которую он ведет в этом незнакомом мне Старом
Свете, описанном талантливым пером".
   Разумеется, ни один молодой человек не сумел бы  переварить  подобное
письмо в одиночестве. Оно означало такую перемену судьбы, что  необходим
был наперсник, - и таким наперсником я, разумеется, выбрал Джима Пинкер-
тона. Возможно, это отчасти объяснялось тем, что он упоминался в письме;
однако не думаю, чтобы  последнее  обстоятельство  сыграло  какую-нибудь
особую роль, - наше знакомство уже успело перейти в дружбу.  Мой  сооте-
чественник мне очень нравился; я посмеивался над ним, я читал ему  нота-
ции, и я любил его. Он, со своей стороны, глубоко восхищался мной и гля-
дел на меня снизу вверх - ведь я в избытке получил то  "образование",  о
котором он так мечтал. Он ходил за мной по пятам, всегда готов был  сме-
яться моим шуткам, и наши общие знакомые прозвали его "оруженосцем".
   Мы с Пинкертоном читали и перечитывали это письмо,  причем  радовался
он не меньше меня, а выражал эту радость куда более бурно.  Статуя  была
уже почти закончена, так что потребовалось всего несколько  дней,  чтобы
подготовить ее к показу. Мой учитель дал свое согласие, и в  безоблачное
майское утро у меня в мастерской собрались зрители предстоящего  испыта-
ния. Мой учитель вдел в петлицу пеструю орденскую ленточку. Он пришел  в
сопровождении двух студентов-французов, моих приятелей; они оба теперь -
известные парижские скульпторы. "Капрал Джон" (как мы его называли), во-
преки своей сдержанности и своей привычке целиком отдаваться работе, ко-
торые с тех пор принесли ему такое уважение во всем мире,  на  этот  раз
покинул свой мольберт, чтобы поддержать земляка в столь  важную  минуту.
Милейший Ромни пришел по моей особой просьбе, ибо кто из знавших его  не
чувствовал, что радость неполна, если он ее не  разделяет,  а  несчастье
переносится легче благодаря его утешениям?  Кроме  того,  при  церемонии
присутствовали Джон Майнер, англичанин,  братья  Стеннис  -  Стеннис-аше
[11] и Стекнис-frere [12], как они фигурировали  в  счетах  барбизонеких
трактирщиков, - два легкомысленных шотландца, и,  разумеется,  Джим;  от
волнения он был бел как полотно, а на лбу у него  поблескивали  капельки
пота.
   Полагаю, что и у меня, когда я снимал покрывало  с  Гения  Маскегона,
вид был не лучше. Учитель с серьезным видом обошел статую,  потом  улыб-
нулся.
   - Неплохо. Да, для начала неплохо.
   Мы все вздохнули с облегчением, а Капрал Джон (в качестве самого спо-
собного студента из числа присутствующих) объяснил ему, что статуя пред-
назначается для украшения общественного здания, своего рода префектуры.
   - Как? Что? - вскричал он. - Это еще что такое? А... в Америке, - до-
бавил он, когда ему были даны соответствующие разъяснения. - Ну, это де-
ло другое. Отлично, отлично.
   О сертификате с ним пришлось заговорить, как о шутке - как о  капризе
богача, который в вопросах культуры недалеко ушел  от  дикарей  Фенимора
Купера, после чего потребовалось объединение  всех  наших  способностей,
чтобы составить сертификат в выражениях, приемлемых для обеих сторон.  В
конце концов этот документ был сочинен. Капрал Джон  написал  его  своим
неразборчивым почерком, учитель освятил своим именем и росчерком, я  су-
нул его в конверт вместе с уже приготовленным письмом, после чего мы все
отправились завтракать - все, кроме Пинкертона, помчавшегося на извозчи-
ке отвезти мое послание на почту.
   Завтрак был заказан у Лавеню, куда не стыдно пригласить  даже  своего
мэтра. Стол накрыли в саду, блюда я выбирал лично, а над картой  вин  мы
устроили военный совет, что привело к превосходным результатам, и вскоре
все уже разговаривали с большим воодушевлением и быстротой, Правда, ког-
да произносились тосты, всем приходилось на  несколько  минут  умолкать.
Разумеется, мы выпили за здоровье мэтра, и он ответил короткой  остроум-
ной речью, полной изящных намеков на мое будущее и на будущее  Соединен-
ных Штатов; затем пили за мое здоровье; затем - за здоровье моего  отца,
о чем он был  немедленно  извещен  каблограммой.  Подобное  мотовство  и
экстравагантность чуть не доконали мэтра. Выбрав  в  поверенные  Капрала
Джона (очевидно, исходя из предположения, что он стал уже слишком  хоро-
шим художником, чтобы в нем могли  сохраниться  какие-либо  американские
черты, кроме имени), он излил свое негодующее  изумление  в  одной  нес-
колько раз повторенной фразе: "C'est barbare!" [13]. Помимо обмена  фор-
мальными любезностями, мы разговаривали - разговаривали об искусстве,  и
разговаривали о нем так, как могут говорить только художники.  Здесь,  в
Южных Морях, мы чаще всего разговариваем о кораблях; в Латинском кварта-
ле мы обсуждали вопросы искусства - и с таким же постоянным интересом и,
пожалуй, с таким же отсутствием результатов.
   Довольно скоро мэтр ушел. Капрал Джон (который в  какой-то  мере  уже
сам был молодым мэтром) последовал за ним, после чего все простые смерт-
ные, разумеется, почувствовали большое облегчение. Остались только  рав-
ные среди равных, бутылки заходили по кругу, беседа становилась все  бо-
лее и более оживленной. Мне кажется, я и сейчас слышу, как братья  Стен-
нис произносят свои многословные тирады, как Дижон,  мой  толстый  прия-
тель-француз, сыплет остротами, столь же изящными, как он сам, а  другой
мой приятель, американец, перебивает говорящих фразами вроде: "Я нахожу,
что в отношении тонкости Коро..." или: "для меня Коро - самый..." - пос-
ле чего, исчерпав свой запас французских слов (он был не  силен  в  этом
языке), снова погружается в молчание. Однако он хотя бы понимал,  о  чем
идет речь, что же касается Пинкертона, то  шум,  вино,  солнечный  свет,
тень листвы и экзотическое удовольствие принимать участие в  иностранной
пирушке были для него единственным развлечением.
   Мы сели за стол около половины двенадцатого, а примерно  около  двух,
когда зашел спор о каких-то тонкостях и в качестве примера была  названа
какая-то картина, мы решили отправиться в Лувр. Я уплатил  по  счету,  и
несколько минут спустя мы всей толпой уже шли по улице Ренн. Погода сто-
яла жаркая, и Париж сверкал тем  поверхностным  блеском,  который  очень
приятен, когда у вас хорошее настроение, и действует угнетающе, когда на
душе грустно. Вино пело у меня в ушах и озаряло все вокруг. Картины, ко-
торые мы видели, когда, громко переговариваясь, проходили  по  галереям,
полным бессмертных творений, кажутся мне и теперь прекраснейшими,  какие
мне только доводилось видеть, а мнения, которыми мы обменивались,  каза-
лись нам тогда необыкновенно тонкими, глубокомысленными и остроумными.
   Но, когда мы вышли из музея, наша компания распалась  из-за  различия
наших национальных обычаев. Дижон предложил отправиться в кафе и  запить
события дня пивом; старшего Стенниса эта мысль возмутила, и он  потребо-
вал, чтобы мы поехали за город, если возможно - в лес, и совершили длин-
ную прогулку. К его мнению немедленно  присоединились  все  англичане  и
американцы, и даже мне, человеку, над  которым  часто  смеялись  за  его
пристрастие к сидячей жизни, мысль о деревенском воздухе и тишине  пока-
залась неотразимо соблазнительной. По наведении справок выяснилось,  что
мы можем успеть на скорый поезд до Фонтенбло, если сейчас же  отправимся
на вокзал. Не считая одежды, у нас с собой не было никаких  "личных  ве-
щей" - термин изысканный, но довольно смутный, - и кое-кто из нашей ком-
пании предложил все-таки заехать за ними домой. Но братья Стеннис приня-
лись издеваться над нашей изнеженностью. Оказалось, что они неделю назад
приехали из Лондона, захватив с собой только пальто и зубные щетки.  От-
сутствие багажа - вот тайна жизни. Несколько дорогостоящая,  разумеется,
поскольку каждый раз, когда вам нужно  причесаться,  приходится  платить
парикмахеру, и каждый раз, когда нужно сменить белье,  приходится  поку-
пать новую рубашку, а старую выбрасывать; однако можно  пойти  на  любые
жертвы (доказывали братья), только бы не стать рабом чемоданов. "Челове-
ку необходимо порвать все материальные путы; только тогда он может  счи-
тать себя взрослым, - заявили они, - а пока вы чем-нибудь связаны -  до-
мом, зонтиком, саквояжем, - вы все еще не вышли из пеленок". Это  теория
покорила большинство из нас. Правда, оба француза, презрительно  посмеи-
ваясь, отправились пить свое пиво, а Ромни, слишком бедный, чтобы позво-
лить себе такую поездку за собственный счет,  и  слишком  гордый,  чтобы
прибегнуть к займу, незаметно стушевался. Остальная  компания  влезла  в
извозчичью карету и принялась погонять лошадь (как это  обычно  бывает),
предложив чаевые кучеру, так что мы успели на поезд за минуту до его от-
хода и полчаса спустя уже вдыхали благодатный лесной воздух, направляясь
по холмистой дороге из Фонтенбло в Барбизон. Те из нас, кто шагал впере-
ди, покрыли это расстояние за пятьдесят одну с половиной минуту, устано-
вив рекорд, ставший легендарным в анналах  англосаксонской  колонии  Ла-
тинского квартала, но вас, вероятно, не удивит, что я сильно от них отс-
тал. Майнер, склонный к философии британец, составил  мне  компанию,  и,
пока мы медленно шли вперед, великолепный закат, лиловатые тени сумерек,
упоительный аромат леса и царившая в нем торжественная тишина  настроили
меня на молчаливый лад. Мое душевное состояние передалось моему  спутни-
ку, и, когда он вдруг заговорил, помню, это заставило меня вздрогнуть  -
в такую глубокую задумчивость успел я погрузиться.
   - Ваш отец, судя по всему, - очень хороший отец, - сказал он. - Поче-
му он не приезжает навестить вас?
   У меня наготове было десятка два объяснений да еще столько же в запа-
се, но Майнер с присущей ему проницательностью, которая всех  восхищала,
но и заставляла побаиваться его, неожиданно посмотрел на меня сквозь мо-
нокль и спросил:
   - А вы его уговаривали приехать?
   Я покраснел. Нет, я не уговаривал его приехать, я  даже  ни  разу  не
попросил его навестить меня. Я гордился им, гордился его  красивым.  Му-
жественным лицом, его мягкостью и добротой, его умением радоваться чужо-
му счастью, а также (если хотите, это была уже не гордость, а  чванство)
его богатством и щедростью. И все же для него не было места в  моей  па-
рижской жизни, которая не пришлась бы ему по вкусу.  Я  боялся  насмешек
над его наивными высказываниями об искусстве; я внушал себе - и  отчасти
верил этому, - что он не хочет приезжать; мне казалось  (как  кажется  и
сейчас), что счастлив он мог быть только в Маскегоне. Короче  говоря,  у
меня была тысяча веских и легковесных объяснений, ни одно из которых  ни
на йоту не меняло того факта, что он ждал только моего приглашения, что-
бы приехать, - и я это знал.
   - Спасибо, Майнер, - сказал я. - Вы даже лучше, чем я  о  вас  думал.
Сегодня же напишу ему.
   - Ну, вы сами вовсе уж не так плохи, - возразил Майнер  с  более  чем
обычной шутливостью, но (за что я был ему очень благодарен) без  обычной
иронии.
   Это были чудесные дни, о которых я мог бы вспоминать без  конца.  Чу-
десными были и дни, которые последовали за ними, - когда мы с  Пинкерто-
ном бродили по Парижу и предместьям и в поисках моего будущего обиталища
приценивались к домам или, осыпанные пылью, возвращались из  антикварных
лавок, нагруженные китайскими божками и  медными  жаровнями.  Оказалось,
что Пинкертон хорошо знал местоположение этих лавок, а также  цены  вся-
ческих редкостей и неплохо судил о них.  Как  выяснилось,  он  занимался
скупкой картин и редкостей для перепродажи их в Штатах, и его  педантич-
ность и старательность привели к тому, что, не превратившись в настояще-
го ценителя, он сумел стать неплохим экспертом. Сами предметы  оставляли
его глубоко равнодушным, но он находил особую радость в том, что научил-
ся покупать и продавать их.
   В таких занятиях время шло незаметно, и наконец наступил срок,  когда
я мог ожидать ответа от отца. Однако с первыми двумя почтами я не  полу-
чил ничего, а с третьей пришло длинное, бессвязное письмо, полное  угры-
зений, ободрений, утешений и отчаяния. Из этого грустного послания,  ко-
торое, движимый сыновней почтительностью, я сжег, как  только  прочитал,
выяснилось, что мыльный пузырь миллионов моего отца лопнул, что  у  него
не осталось ни гроша, что он болен и что мне не только придется забыть о
десяти тысячах долларов, которые я мог бы промотать в свое удовольствие,
но даже денег, высылавшихся мне на жизнь, я больше получать не буду. Это
был тяжелый удар, но у меня хватило ума и совести поступить как  должно.
Я продал все свои редкости - вернее, я попросил сделать это  Пинкертона,
а он сумел продать их не менее выгодно, чем в свое время купить, так что
я на этом почти ничего не потерял. Полученная сумма вместе с оставшимися
у меня деньгами составила пять тысяч франков. Пятьсот из них  я  оставил
себе на необходимые расходы, а остальное еще до истечения недели  послал
отцу в Маскегон, где они были получены - как раз вовремя, чтобы оплатить
его похороны.
   Известие о смерти отца не удивило и почти не огорчило меня. Я не  мог
представить его бедняком. Слишком долго вел он жизнь богатого  человека,
ни в чем не отказывающего ни себе, ни другим, чтобы вынести подобную пе-
ремену. И, хотя мне было жаль себя, я радовался, что  мой  отец  покинул
битву жизни. Я говорю, что мне было жаль себя, и для этого у  меня  было
вполне достаточно оснований: я лишился средств к существованию; все  мое
состояние (включая и деньги, возвращенные из Маскегона) не превышало ты-
сячи франков, и в довершение бед подряд на статуи  был  передан  другому
лицу. У нового подрядчика был не то сын, не то племянник, и мне с  дело-
вой прямотой предложили поискать для своего товара другой рынок. Я начал
с того, что съехал с квартиры, и ночевал у себя в  мастерской.  Так  что
теперь и когда я читал перед сном, и когда я просыпался, тяжеловесная  и
отныне бесполезная махина - Гений Маскегона - все время торчала  у  меня
перед глазами. Бедная каменная красавица! Она предназначалась для  того,
чтобы торжественно восседать под огромным золоченым куполом нового капи-
толия, - какая судьба ждет ее теперь? Для каких  низменных  целей  будет
она разбита, словно отправленный на слом старый корабль? И что  ждет  ее
рожденного под несчастной звездой создателя, с тысячей франков в кармане
стоящего в преддверии той тяжелой жизни, которая ждет всякого никому  не
известного скульптора?
   Эту тему мы с Пинкертоном обсуждали без конца.
   По его мнению, я должен был немедленно отказаться от своей профессии.
"Бросай все это, - повторял он снова и снова. - Поедем со мной в Штаты и
заведем какоенибудь дело. У меня есть капитал,  а  у  тебя  -  культура.
"Додд и Пинкертон" - такое название фирмы для рекламы просто находка,  а
ты и не представляешь себе, Лауден, какое большое значение  может  иметь
название".
   Со своей стороны, я должен был признать, что  скульптору  для  успеха
необходима одна из трех вещей: деньги, влиятельный покровитель или  адс-
кая энергия.
   Первых двух я лишился, а третьей у меня никогда не было,  и  все-таки
мне не хватало трусости (а быть может, и мужества) без всякого сопротив-
ления отказаться от выбранной мной профессии. Кроме того, как  я  сказал
Пинкертону, хотя мои шансы преуспеть в качестве скульптора были  невели-
ки, как делец я вообще не мог ни на что рассчитывать, поскольку не  имел
к этому ни вкуса, ни способностей. Но в этом отношении  Пинкертон  ничем
не отличался от моего отца: он принялся уверять меня, что я  говорю  так
по неопытности, что всякий умный и образованный человек непременно  пре-
успеет на этом поприще, что я наверняка унаследовал деловые качества мо-
его отца и что я получил все необходимые для этой карьеры знания в  спе-
циальном колледже.
   - Пинкертон, - отвечал я, - неужели ты не можешь пенять, что все вре-
мя, пока я пробыл там, я ничем не интересовался и  ничему  не  научился?
Для меня все это было смертной мукой.
   - Этого не может быть, - возражал он. - Не мог же ты находиться в са-
мой гуще подобной жизни и не почувствовать ее  очарования.  У  тебя  для
этого слишком поэтичная  душа!  Нет,  Лауден,  ты  меня  просто  бесишь.
По-твоему, какая-нибудь вечерняя заря должна потрясать человека,  но  он
не почувствует интереса к месту, где идет борьба за богатство, где  сос-
тояния наживаются и теряются за один день; по-твоему, он останется  рав-
нодушным к карьере, которая требует, чтобы он  изучил  жизнь,  как  свои
пять пальцев, умел выискать самую маленькую щелку, чтобы запустить в нее
лапу и извлечь доллар, и стоял бы посреди всего этого вихря - одной  но-
гой на банкротстве, а другой - на взятом взаймы долларе, - и загребал бы
деньги лопатой наперекор судьбе и счастью?
   Этой биржевой романтике я противопоставлял романтику (она же доброде-
тель) искусства, напоминая ему о людях, упорно сохранявших верность  му-
зам, несмотря на все тяготы, с которыми эта верность связана, начиная от
Милле и кончая нашими многочисленными приятелями  и  знакомыми,  которые
избрали именно этот приятный горный путь по жизни и  теперь  мужественно
пробирались по скалам и колючим зарослям, без гроша в кармане, но полные
надежд.
   - Тебе этого не понять, Пинкертон, - говорил я. - Ты  думаешь  о  ре-
зультатах, ты хочешь получать выгоду от затраченных  тобой  усилий,  вот
почему ты не станешь