альном
произведении. Я принял их и стал даже находить их интересными -  так  мы
восхищаемся дымящейся вершиной вулкана или густыми зарослями  на  топком
болоте.
   Капитан происходил из хорошей семьи. Он родился в Восточных штатах  и
учился в прекрасной школе. Однако с самого детства он  был  вспыльчив  и
необыкновенно упрям (весьма возможно, что эти качества он унаследовал от
своего отца, и в его разрыве с семьей виноват, вероятно, не он один)  и,
поссорившись с родными, стал юнгой. На корабле с ним обращались  ужасно,
но это не заставило его раскаяться в своем решении, а только ожесточило:
он сбежал с этого корабля в одном из  южноамериканских  портов,  занялся
там какой-то торговлей и, хотя был еще совсем мальчиком, нажил  порядоч-
ные деньги, попал в дурную компанию, был дочиста ограблен, попросился на
корабль матросом без жалованья с тем только, чтобы  снова  вернуться  на
родину, и в одно прекрасное утро постучался в дверь старушки соседки,  у
которой в детстве воровал в саду  яблоки.  Казалось  бы,  его  появление
должно было доставить ей мало удовольствия, но Нейрс знал,  что  делает.
Увидев перед собой своего былого врага в лохмотьях, изможденного, старая
дева растрогалась.
   - Я всегда питал слабость к этой старушке, -  сказал  Нейрс.  -  Даже
когда она метлой выгоняла меня из своего сада или  сердито  грозила  мне
пальцем в наперстке, стоило мне пройти мимо ее окошка. Я всегда  считал,
что она старуха добрая. Ну, когда она мне открыла дверь в то утро, я так
ей это и сказал и еще сказал, что я совсем на мели.  А  она  меня  сразу
провела в комнату и стала угощать пирогом.
   Она одела его, платила за его обучение и снова отправила  в  море,  а
потом приветливо встречала при возвращении из каждого плавания и,  когда
умерла, оставила ему все свое имущество.
   - Очень она была добрая, - говорил он. - И знаете, мистер Додд, ужас-
но смешно это было, - когда мы с ней гуляли по ее  саду,  а  мой  старик
хмурился на нас через забор. Она же была его соседкой, и, наверное,  по-
тому-то я к ней и пришел, Я хотел, чтобы он знал, до чего мне скверно  и
что я все-таки скорее обращусь за помощью к черту, чем к нему. А ему это
было еще неприятнее, потому что он в свое время с ней  рассорился  из-за
меня и из-за яблок, и теперь он бесился дальше некуда. Да, я в молодости
был порядочной свиньей, но старушку мою никогда не обижал.
   Постепенно он стал знающим и опытным моряком. Наследство  ему  доста-
лось во время плавания на "Жнеце", и теперь, как только улягутся  разго-
воры, вызванные капитаном этого судна, он должен был получить  под  свою
команду корабль. Ему было около тридцати лет. Он производил  впечатление
человека очень сильного и подвижного. Глаза у него  были  синие,  густые
каштановые волосы росли низко надо лбом,  а  его  энергичный  подбородок
всегда был чисто выбрит.  Он  неплохо  пел,  неплохо  играл  на  любимом
инструменте моряков - аккордеоне, был находчив в споре и очень  наблюда-
телен, когда хотел, умел быть необыкновенно любезным и  милым,  а  порой
становился настоящим зверем.  Его  обращение  с  командой,  его  издева-
тельства, ругань и постоянные  придирки  могли  бы,  кажется,  заставить
взбунтоваться даже галерных рабов. Предположим,  рулевой  на  что-нибудь
загляделся. "Ах ты... голландец [18] - голодранец! - рявкал Нейрс. - Вот
дам тебе хорошего пинка, так будешь знать, как глазеть  по  сторонам!  А
ну, смотри на компас, не то плохо тебе придется!" Или, предположим,  ка-
кой-нибудь матрос задержался на корме, куда его за  чем-нибудь  вызвали.
"Мистер Дэниэлс, не сделаете ли вы мне большое одолжение, отойдя от мач-
ты? - начинал капитан с насмешливой вежливостью. - Благодарю вас. И, мо-
жет быть, вы будете так добры сказать мне, какого черта вас сюда  занес-
ло? Я не хочу, чтобы здесь околачивались олухи вроде вас! Вам что, нечем
заняться? Обратитесь к помощнику. Лучше не ждите, чтобы я сам нашел  вам
работу, а не то две недели проваляетесь в лазарете".
   Подобные высказывания, тем более обидные, что капитан знал все слабые
места своей жертвы и умел этими знаниями пользоваться, произносились та-
ким грозным голосом и сопровождались  такими  яростными  взглядами,  что
несчастного матроса начинала бить дрожь; Очень часто за  подобной  речью
следовал удар кулаком, и у меня вся кровь вскипала при виде такого трус-
ливого нападения - ведь матрос не мог ответить тем же,  потому  что  это
было бы тяжелым преступлением, за которое ему пришлось  бы  отвечать  по
закону. Он вставал с палубы и, пошатываясь, уходил в кубрик,  испытывая,
вероятно, жгучую ненависть к своему обидчику.
   Может показаться странным, что я начал  питать  дружеские  чувства  к
этому тирану. Может показаться еще более странным, что я оставался  спо-
койным зрителем и не пытался положить конец подобным  сценам.  Однако  я
был не настолько глуп, чтобы вмешиваться на людях: ведь это  могло  при-
вести к тому, что половина из нас погибла бы во время мятежа,  а  вторая
половина отправилась бы на виселицу. Уж лучше пусть будет избит один че-
ловек, рассуждал я. Впрочем, когда мы оставались наедине, я не  переста-
вая спорил с ним.
   - Капитан, - сказал я ему однажды, взывая к его  патриотизму,  потому
что он считал себя патриотом, - разве можно так обращаться с  американс-
кими моряками? Неужели это по-американски - смотреть на матросов, как на
собак?
   - Американцы? - повторил он угрюмо. - По-вашему, все эти голландцы  и
черномазые итальяшки - американцы? Вот уже четырнадцать лет, как я  пла-
ваю по морям и - за одним исключением - всегда под американским  флагом,
и я еще ни разу не видел матросаамериканца. А с этой швалью надо держать
ухо востро. Если их распустить, того и гляди, получишь нож в  спину  или
упадешь за борт темной ночью. Нет, единственный способ держать команду в
руках - это нагнать на нее страх.
   - Но послушайте, капитан, - сказал я, - всему есть мера. У американс-
ких кораблей такая скверная репутация, что, если бы не большое жалованье
и приличная еда, ни один матрос не пошел бы служить на них. Даже  и  так
многие предпочитают английские корабли, хоть там и платят меньше и  кор-
мят скверно.
   - А, лимонщики? - сказал он. - Они тоже матросам спуску не дают, хоть
и попадаются среди них тюфяки. - Тут он улыбнулся как человек, вспомнив-
ший чтото смешное, и продолжал: - Вот я  вам  сейчас  кое-что  расскажу,
хоть, может, это и не в мою пользу. В 1874 году нанялся я помощником  на
английский корабль "Мария", отправлявшийся из Фриско в  Мельбурн.  Такой
странной посудины я с тех пор никогда не видывал. Еда такая, что  в  рот
не положишь, и все сдобрено лимонным соком. Когда я смотрел, что ела ко-
манда, меня тошнило, да и собственный обед аппетита не вызывал.  Капитан
был ничего себе, кроткий такой старикашка, по фамилии Грин. Но команда -
сброд сбродом. А когда я пытался привести матросов в  человеческий  вид,
капитан всегда становился на их сторону! Но будьте уверены, я никому  не
позволю мной командовать! "Отдавайте мне распоряжения, капитан  Грин,  -
сказал я, - и я их выполню, а остальное вас не касается. Свои обязаннос-
ти я буду выполнять, а уж как - это мое дело, и ничьих поучений  мне  не
требуется". Ну, конечно, старик озлил меня и озлил всю  команду.  И  мне
приходилось драться чуть ли не каждую вахту. Матросы меня так возненави-
дели, что зубами скрипели, когда я проходил мимо. Както раз гляжу,  ско-
тина-голландец избивает юнгу. Я подо шел и сшиб мерзавца с ног. Он вско-
чил, а я его опять уложил. "Ну, - говорю, - хочешь еще? Только скажи,  и
я тебе все ребра переломаю!" Но он остался  лежать  смирнехонько,  точно
поп на похоронах. Так его и вниз унесли - пусть  себе  думает  про  свою
Голландию. Как то ночью на двадцать пятом градусе южной широты попали мы
в шквал Наверное, мы все спали, потому что не успел я сообразить, в  чем
дело, как у нас сорвало фор-брамсель. Кинулся я на нос, ругаюсь  -  небу
жарко, а когда пробегал мимо фок-мачты, что-то свистнуло у меля над ухом
и вонзилось в плечо. Гляжу - а это  нож!  Негодяи  подкололи  меня,  как
свинью. "Капитан! - кричу я. "В чем дело?" - спрашивает  он.  "Они  меня
подкололи", - говорю я. "Подкололи? - спрашивает он. - Ну, я этого давно
ждал". "А, черт побери! - кричу я. - Я сведу с ними  счеты!"  "Вот  что,
мистер Нейрс, - говорит он, - идите-ка вы к себе в каюту. Будь я на мес-
те матросов, вы бы так дешево не отделались. И попрошу вас больше на па-
лубе не ругаться. Вы и так уж обошлись мне в фор-брамсель". Вот так ста-
рик Грин стоял за своих офицеров! Но вы погодите,  ягодки  еще  впереди.
Пришли мы в Мельбурн, старик и говорит: "Мистер Нейрс, мы с вами не сра-
ботались. Моряк вы первоклассный, с этим никто не спорит,  но  -  такого
неприятного человека мне еще встречать не приходилось, а вашу  ругань  и
обращение с командой я больше терпеть не намерен. Нам лучше расстаться".
Уйти-то я был рад, только я на него озлился и решил отплатить ему за его
подлость тем же. Ну, я сказал, что пойду на берег и осмотрюсь, Съездил я
на берег, навел справки - вроде все хорошо складывается, вернулся  опять
на "Марию" и поднялся на мостик. "Ну как, думаете укладывать ваш  багаж,
мистер Нейрс?" - спрашивает старик. "Нет, - говорю, - пожалуй, до Фриско
мы с вами не расстанемся. Хотя это вам решать: я-то рад уйти с  "Марии",
да не знаю, захотите ли вы выплатить мне за три месяца вперед по догово-
ру". Он тут же полез за деньгами. "Сынок, - говорит, - это, - говорит, -
еще дешево!" Так он меня опять поддел.
   Странный это был рассказ, особенно если  вспомнить,  о  чем  мы  вели
спор, но он вполне отвечал характеру Нейрса. Стоило  мне  высказать  ка-
кой-нибудь убедительный довод, стоило мне справедливо осудить  какие-ни-
будь его поступки или слова, как он подробно записывал мои возражения  в
свой дневник (который мне довелось прочесть впоследствии), причем указы-
вал, что я был прав. Точно так же, когда он говорил о своем отце,  кото-
рого ненавидел, он старался быть к нему  справедливым,  что  производило
даже трогательное впечатление. Больше мне не доводилось встречать  чело-
века с таким странным характером - столь внутренне справедливого и столь
обидчивого, причем обидчивость всегда брала верх над чувством справедли-
вости. Такой же странной была его храбрость. Он любил бороться  с  опас-
ностью, она никогда не заставала его врасплох. И в то же  время  мне  не
доводилось встречать человека, который с таким  постоянством  ожидал  бы
дурных последствий когда угодно и от чего угодно, особенно если дело ка-
салось моря. Храбрость была у него в крови  не  только  охлажденной,  но
просто замороженной дурными предчувствиями. Во время  шквала  он  ставил
нашу скорлупку боком к ветру и черпал бортом воду до тех пор, пока я  не
решал, что пришел мой последний час, а матросы без команды бросались  на
свои места. "Ну вот, - заявлял он. - Наверное, тут не найдется человека,
который был бы способен продержать ее так дольше, чем я: больше они  уже
не станут хихикать, будто я ничего не понимаю в шхунах. Бьюсь об заклад,
ни один капитан этой лохани, будь он пьян или трезв, не сумел бы продер-
жаться так долго на критическом крене". И тут же он принимался каяться и
жалеть, что вообще ввязался в это плавание, а затем подробно  расписывал
коварство океана, ненадежность оснастки любой шхуны (терпеть он шхун  не
может!), бесчисленные способы, какими мы могли  отправиться  на  дно,  и
внушительные флотилии кораблей, которые уходили в плавание на протяжении
истории, скрывались из глаз наблюдателей и более не возвращались в  род-
ной порт. "Ну, да важность какая! - заканчивал он обычно свои тирады.  -
И для чего житьто? Конечно, будь мне сейчас лет двенадцать, да сиди я на
чужой яблоне и угощайся чужими яблоками, я бы  так  не  говорил.  А  эта
взрослая жизнь - чепуха, и больше ничего: моряцкое дело, политика,  свя-
тошество и все прочее. Куда лучше спокойно утонуть!" Каково было  выслу-
шивать все это бедной сухопутной крысе в бурную ночь? Просто  невозможно
придумать что-нибудь менее подобающее моряку (как мы воображаем  моряков
и какими они обычно бывают), чем эти  постоянные  минорные  рассуждения.
Эту сторону его характера я успел основательно изучить еще до конца  на-
шего плавания.
   Утром на семнадцатый день после  нашего  отплытия  из  Сан-Франциско,
выйдя на палубу, я обнаружил, что на парусах взяты двойные  рифы  и  что
все-таки шхуна стремительно несется по довольно бурному морю. До сих пор
нашим уделом были ровные пассаты и гудящие, туго надутые ветром  паруса.
Теперь, когда мы приближались к острову,  мне  все  труднее  становилось
сдерживать мое волнение, и уже несколько дней больше всего меня  интере-
совали показания лота, результаты ежедневных определений широты и долго-
ты и прокладка нашего пути на карте. И на этот раз я немедленно  посмот-
рел на компас, а затем - на лот. Лучшего я не мог бы  пожелать:  мы  шли
точно по курсу, и начиная с девяти часов предыдущего вечера шли со  ско-
ростью не меньше восьми узлов. Я даже вздохнул от удовольствия.  Но  тут
какой-то неприятный зимний облик моря и неба заставил мое сердце похоло-
деть. Мне показалось, что шхуна выглядит особенно маленькой,  а  матросы
угрюмо молчат и с опаской поглядывают на облака. Нейрс  был  в  скверном
настроении и даже не кивнул мне. Он тоже, казалось, следил за ходом  ко-
рабля внимательно и тревожно. Еще больше меня смутил  тот  факт,  что  у
штурвала стоял сам Джонсон и что он то и дело перекладывал его, часто  с
видимым усилием, а когда время от времени  оглядывался  через  плечо  на
вздымающиеся за нами черные валы, то, словно  человек,  уклоняющийся  от
удара, втягивал голову в плечи.
   Я понял, что все идет не так, как следовало бы, и не пожалел бы горс-
ти долларов за ясные и прямые ответы на вопросы, которые не  осмеливался
задать. Рискни я заговорить с капитаном,  невзирая  на  его  нахмуренные
брови, я услышал бы только, что суперкарго (это  мое  звание  поминалось
только в минуты раздражения) лучше всего сидеть в каюте и не  высовывать
носа на палубу. Поэтому мне оставалось только по мере  сил  бороться  со
своими смутными страхами, пока капитан не соблаговолит  по  собственному
почину объяснить, что происходит. Ждать мне этого  пришлось  не  так  уж
долго. Едва кок позвал нас к завтраку, и мы уселись за узким столом друг
против друга, как Нейрс сказал, бросив на меня странный взгляд:
   - Видите ли, мистер Додд, у меня к вам  небольшое  дельце.  Последние
два дня ветер все свежел и развел большую волну. Барометр падает,  ветер
продолжает свежеть, и можно ждать бури. Если я положу шхуну по ветру, то
нас унесет бог знает куда. А если я буду продолжать идти по курсу, то мы
дойдем до острова завтра днем и сможем укрыться в лагуне или с его  под-
ветренной стороны. А решать вам надо вот что: предпочтете  ли  вы  риск-
нуть, чтобы капитан Трент опередил вас, или вы предпочтете рискнуть шху-
ной. Мне было сказано: управлять кораблем так, чтобы вы были довольны, -
прибавил он, злобно усмехнувшись. - Ну, так вот вопрос,  который  должен
решать суперкарго.
   - Капитан, - ответил я, холодея от страха, - лучше риск,  чем  верная
неудача.
   - Жизнь - это сплошной риск, мистер Додд, - ответил он. - Но  учтите,
что решать надо немедленно: через полчаса даже сам господь бог не сможет
положить шхуну по ветру.
   - Хорошо, - сказал я, - идем к острову.
   - К острову так к острову, - ответил он и принялся за еду.
   Все эти роковые полчаса он с аппетитом жевал мясной пирог  и  выражал
горячее желание снова оказаться в Сан-Франциско.
   Когда мы вышли на палубу, он сменил Джонсон, - у штурвала -  в  такую
погоду они боялись доверить штурвал матросам, - а я стал  рядом  с  ним,
потому что от его соседства мне было как-то спокойнее. Картина  разбуше-
вавшейся стихии, так же как и принятое мною решение, возбуждала  во  мне
восторг, смешанный со страхом. Ветер так пронзительно свистел в снастях,
что у меня порой душа уходила в пятки. Огромные валы били в борт и  зах-
лестывали палубу. Пришлось задраить люки.
   - И мы должны терпеть все это ради долларов мистера Пинкертона! - не-
ожиданно воскликнул капитан. - Сколько бравых моряков погибло в  волнах,
мистер Додд, из-за дельцов вроде вашего друга. Разве они боятся потерять
корабль или два? Ведь корабли-то застрахованы. А что для них  жизнь  ко-
манды по сравнению с двумя-тремя тысячами долларов! Им нужна только ско-
рость да дурак капитан, который поведет судно на верную гибель, как сей-
час делаю я, и хоть убейте, не знаю, зачем я вообще согласился.
   Я ушел подальше от кормы настолько поспешно, насколько позволяла веж-
ливость. От этого разговора мне стало еще больше не по себе,  и  он  на-
толкнул меня на множество  неприятных  мыслей.  Я  рисковал  собственной
жизнью и подвергал опасности жизнь еще семи человек, а  с  какой  целью?
Ради довольно большого количества смертоносного яда. Другого  ответа  не
было. И я подумал, что если мифы о загробной жизни окажутся правдой, то,
представ сейчас перед вечным судией, я едва ли найду  себе  какое-нибудь
оправдание. "Ну ничего, Джим, - подумал я, - это все ради тебя".
   Около одиннадцати часов на гроте был  взят  третий  риф,  и  Джонсон,
расстелив на мокром полу каюты штормовой грот, начал вместе с двумя мат-
росами быстро приводить его в порядок.
   К обеду я ушел с палубы и пристроился на койке, отупев от  головокру-
жения и ужаса. Бедная "Нора Крейн" прыгала и металась по волнам,  словно
олень, убегающий от собак, и я, ударяясь то о стол, то  об  угол  койки,
скоро весь покрылся синяками. Над головой  дико  ревела  охотиница-буря,
выл ветер, скрипел корпус шхуны, хлопали паруса, гремели о борта  волны;
а порой, мнилось мне, перекрывая этот шум, раздавался почти человеческий
голос, подобный рыданию ангела - я знал  имя  этого  ангела,  знал,  что
крылья его черны. Казалось, никакое создание рук человеческих не  выдер-
жит безжалостной хватки моря, которое швыряло шхуну с одной водяной горы
на другую, сотрясая ее до самого киля, как ребенка  на  дыбе.  Казалось,
каждая досочка на ней молит о пощаде, но тем не менее  шхуна  продолжала
храбро бороться с волнами, и я почувствовал большую симпатию к ней и все
усиливающееся восхищение перед ее мужеством и упорством. Эти мысли  отв-
лекали меня, и я порой забывал о грозящей мне  смерти.  Какую  благодар-
ность испытывал я к плотникам, создавшим такой маленький и такой крепкий
корабельный корпус! Они трудились не только ради денег  -  они  помнили,
что от них зависит спасение человеческих жизней.
   Остаток дня и всю ночь я просидел или пролежал не смыкая глаз на сво-
ей койке, а на рассвете новая тревога опять погнала меня на палубу. Этот
вечер и эта ночь были, пожалуй, самыми мрачными в моей жизни. Джонсон  и
Нейрс продолжали сменять друг друга у штурвала, и тот, кто освобождался,
приходил в каюту. Не успев войти, они оба смотрели на  барометр,  затем,
хмурясь, принимались постукивать по стеклу - барометр  продолжал  непре-
рывно падать. Затем, если это был Джонсон, он брал из  буфета  бутерброд
и, стоя у стола, принимался жевать его, иногда обращаясь ко  мне  с  ка-
ким-нибудь шутливым замечанием вроде: "Ну и холодина же на палубе,  мис-
тер Додд!" Это сопровождалось усмешкой. Или: "Уж поверьте,  такая  ночка
не для тех, кто ходит в пижамах". А затем он кидался  на  свою  койку  и
крепко спал положенные ему два часа перед следующей вахтой.
   Но капитан не ел и не спал. "Вы здесь, мистер Додд? -  спрашивал  он,
кончив стучать по барометру. - Ну,  до  острова  сто  четыре  мили  (или
сколько там оставалось), и летим мы как бешеные. Будем там завтра в  че-
тыре часа, а может быть, и нет. Это уж как случится. Вот и все, что есть
новенького. А теперь, мистер Додд, вы же видите, как я  устал,  так  что
ложитесь-ка снова на вашу койку". После этой любезности он крепко прику-
сыва