х этих
рептилий. Тебе следует присоединиться к нам. Он здесь?
   - Да, но не принимает.
   Если Африка  стала приемной  страной  Тессы  Куэйл,  читал  Вудроу,  то
африканские женщины - ее обретенной религией.
   "Тесса боролась за  нас,  где бы ни находилось поле битвы, какие  бы ни
противостояли  ей табу.  Она боролась  за нас на  приемах  с  шампанским, на
званых обедах, на  всех закрытых для простых  смертных  вечеринках,  куда ее
приглашали,  и  везде  говорила  об  одном  и  том  же.  Только  эмансипация
африканских женщин может спасти нас от ошибок и продажности наших мужчин. И,
обнаружив,  что  забеременела,  Тесса настояла на  том,  чтобы родить своего
африканского ребенка среди африканских женщин, которых любила".
   - Боже мой, - вырвалось у Вудроу.
   - Мои  слова, -  покивал  Донохью. Последний абзац  набрали  заглавными
буквами. Механически Вудроу прочитал и его.
   "ПРОЩАЙ, МАМА ТЕССА.  МЫ - ДЕТИ ТВОЕЙ  ХРАБРОСТИ. СПАСИБО ТЕБЕ, СПАСИБО
ТЕБЕ, МАМА ТЕССА, ЗА ТВОЮ  ЖИЗНЬ.  АРНОЛЬД БЛЮМ, ВОЗМОЖНО,  ЖИВ, НО ТЫ ТОЧНО
МЕРТВА. ЕСЛИ  БРИТАНСКАЯ КОРОЛЕВА  НАГРАЖДАЕТ ПОСМЕРТНО,  ТОГДА ВМЕСТО ТОГО,
ЧТОБЫ  ВОЗВОДИТЬ  В РЫЦАРИ  МИСТЕРА ПОРТЕРА  КОУЛРИДЖА ЗА  ЕГО ЗАСЛУГИ ПЕРЕД
БРИТАНСКОЙ  САМОДОВОЛЬНОСТЬЮ,  БУДЕМ  НАДЕЯТЬСЯ,  ЧТО ОНА  ДАСТ  ТЕБЕ  КРЕСТ
ВИКТОРИИ, МАМА ТЕССА, НАША ПОДРУГА, ЗА ТВОЕ ВЫДАЮЩЕЕСЯ МУЖЕСТВО  В БОРЬБЕ  С
ПОСТКОЛОНИАЛЬНЫМ ФАНАТИЗМОМ".
   -  Самое  главное  на обороте,  - заметил  Донохью.  Вудроу  перевернул
листок.
   "АФРИКАНСКИЙ РЕБЕНОК МАМЫ ТЕССЫ
   Тесса  верила,   что  жизнь,   которую   она  вела,   должна  полностью
соответствовать  ее убеждениям. Она ожидала  того  же и от остальных.  Когда
Тессу поместили в больницу Ухуру в Найроби,  ее очень близкий  друг,  доктор
Арнольд  Блюм, бывал  там каждый день и, согласно имеющимся  свидетельствам,
проводил с ней большинство ночей, приносил с собой раскладушку, чтобы  спать
радом в ее палате".
   Вудроу сложил листок и сунул в карман.
   -  Думаю,  надо показать  это Портеру,  если  ты не  возражаешь. Я могу
оставить его у себя?
   -  Разумеется, старина. Фирма всегда  готова помочь.  Вудроу двинулся к
двери, но Донохью не последовал за ним.
   - Идешь? - спросил Вудроу.
   -  Если  ты  не возражаешь,  я  задержусь.  Выражу  свои соболезнования
старине Джастину. Где он? Наверху?
   - Я думал, мы согласились в том, что делать этого не следует.
   - Согласились, старина?  Нет проблем.  В  другой  раз.  Твой дом,  твой
гость. Блюма ты у себя, надеюсь, не прячешь?
   - Не говори чушь.
   Донохью пристроился к Вудроу, нисколько не обидевшись.
   - Хочешь, подвезу? Машина за углом. Тебе не придется выгонять из гаража
свою. Для прогулки пешком жарковато.
   Опасаясь,  что Донохью  вернется,  чтобы в  его  отсутствие  попытаться
увидеться с  Джастином, Вудроу принял приглашение  и  оставил свою  машину в
гараже.  Портера  и  Веронику  Коулридж  он  нашел  в  саду.  Особняк  посла
возвышался среди  лужаек и ухоженных, без  единого сорняка, клумб.  Коулридж
сидел на качелях и читал какие-то документы. Его светловолосая жена Вероника
в  васильковой  юбке и широкополой соломенной шляпе расположилась  на  траве
радом с  манежем. В манеже их дочь Рози  лежала  на  спине, гладя  на листву
большого  дуба.  Вероника  что-то  ей  напевала. Вудроу  протянул  Коулриджу
информационный листок и приготовился к взрыву эмоций. Не дождался.
   - Кто читает эту газетенку?
   - Полагаю, все журналисты этого города, - бесстрастно ответил Вудроу.
   - Их следующий шаг?
   - Больница, - тяжело вздохнул Вудроу.
   Сидя  в  кресле  кабинета  Коулриджа, слушая  вполуха  его  разговор  с
Пеллегрином  по телефону спецсвязи, который Коулридж держал запертым в ящике
стола, Вудроу погрузился в  воспоминания. Он знал, что ему до донца жизни не
забыть  тот  день,  когда  он,  белый, шагал  по  кишащим  черными коридорам
больницы, останавливаясь только  затем, чтобы  спросить  у сестры или врача,
как пройти на нужный этаж, в нужную палату, к нужному пациенту.
   - Этот говнюк Пеллегрин требует, чтобы мы не допустили  распространения
этой информации, - объявил Портер Коулридж, швырнув трубку.
   Через  окно  кабинета  Вудроу  наблюдал, как Вероника вынимает Рози  из
манежа и несет к дому.
   - Мы  и пытались,  -  откликнулся  Вудроу,  не  в  силах  вырваться  из
воспоминаний.
   - Чем  занималась Тесса в  свое свободное время  - это  ее  дело. В том
числе общение  с Блюмом и борьба за  идеи, которые она исповедовала.  Не для
цитирования и только если  спросят,  мы уважали борьбу, которую она вела, но
полагали  ее  недостаточно  информированной  и слишком  эксцентричной. Мы не
комментируем  безответственные  заявления  паршивых  газетенок.   -   Пауза:
Коулридж боролся с отвращением к себе. - И должны намекнуть, что она сошла с
ума.
   - Почему мы должны это делать? - Вудроу вышвырнуло из воспоминаний.
   - Почему  - разбираться  нет нужды. На нее сильно подействовала  смерть
ребенка,   она  и  раньше  не  отличалась  уравновешенностью.  Она  посещала
психоаналитика в Лондоне, что к лучшему. Мерзко, конечно,  и я это ненавижу.
Когда похороны?
   - Не раньше середины следующей недели.
   - Быстрее нельзя?
   - Нет.
   - Почему?
   - Мы ждем вскрытия. О похоронах надо договариваться заранее. Очередь.
   - Херес?
   - Нет, благодарю. Пожалуй, пора на ранчо.
   -  Форин-оффис ожидает,  что мучиться  нам  придется  долго. Она -  наш
крест, но мы мужественно несем его. Способен ты на долгие страдания?
   - Думаю, что нет.
   - Я тоже. Меня  от всего этого просто тошнит. Слова эти  посол произнес
такой скороговоркой, что у Вудроу поначалу возникли сомнения, а слышал ли он
их.
   -  Этот  говнюк Пеллегрин  говорит, что мы должны заткнуть все  дыры, -
продолжил  Коулридж сочащимся презрением  голосом. - Чтобы не  было у нас ни
сомневающихся, ни предателей. Ты можешь с этим согласиться?
   - Полагаю, что да.
   - Это хорошо. А я не уверен, что могу. Все, что она выделывала вне стен
посольства,  одна  или  с  Блюмом,  вместе  или  по  отдельности,  все,  что
говорила...  любому,  включая  тебя  и  меня...  о  чем  угодно,  растениях,
животных,  политике, фармацевтике... - долгая пауза, в течение которой глаза
Коулриджа  не отрывались  от Вудроу, -  ...все  это  лежит  вне  сферы нашей
юрисдикции, и мы  абсолютно ничего об  этом не знаем. Я выразился достаточно
ясно, или ты  хочешь, чтобы  я все это написал на стене гребаными секретными
чернилами?
   - Ты выразился ясно.
   -  Потому что Пеллегрин  выразился  ясно, видишь ли. По-другому  он  не
выражается.
   - Нет. По-другому - нет.
   - Мы оставили копии тех материалов, которые она никогда не давала тебе?
Материалов, которые мы никогда  не  видели, никогда не касались, которыми не
марали свои белоснежные, чистейшие совести?
   - Все, что она давала, улетело к Пеллегрину.
   - Какие мы  умные. Ты в хорошем настроении, не так ли,  Сэнди?  Держишь
хвост пистолетом и все такое, учитывая, что времена сейчас нелегкие и ее муж
живет в твоей комнате для гостей?
   - Думаю, что да. А ты? -  спросил  Вудроу, который, не без подзуживания
Глории, с  одобрением воспринимал  углубление пропасти  между  Коулриджем  и
Лондоном, полагая, что лично ему от этого хуже не будет.
   -  Не уверен,  что у  меня  хорошее  настроение, -  в  голосе Коулриджа
слышалось больше искренности, чем раньше.  - Совсем не уверен. Более того, я
чертовски  не  уверен, что смогу подписаться под его  указаниями. Куда  там,
просто  не   смогу.   Отказываюсь.  Утопить  бы  этого   Бернарда  гребаного
Пеллегрина, вместе  со всеми его указаниями. Размазать по стенке. И в теннис
он играет хреново. Надо ему об этом сказать.
   В любой  другой день Вудроу с радостью бы встретил  подобные проявления
инакомыслия  и  даже постарался  бы, в  меру  своих  скромных  способностей,
раздуть из  искры пламя, но воспоминания  о  больнице,  такие  яркие,  такие
живые, не  отпускали,  наполняя  ненавистью к  миру, который,  помимо  воли,
зажимал его в очень уж жесткие рамки.  Прогулка от резиденции посла  до дома
заняла у Вудроу не больше  десяти минут. Он превратился в  движущуюся мишень
для   лающих  собак,   нищих-мальчишек,  выпрашивающих   пять  шиллингов,  и
добросердечных водителей автомобилей,  которые  притормаживали  и предлагали
подвезти. Но и за столь короткое время он со всеми подробностями прокрутил в
памяти самый ужасный час своей жизни.

x x x

   В  палате  больницы Ухуру  стояло шесть кроватей, по  три  у  стены. Ни
простыней, ни подушек. Бетонный пол. Окна есть, но закрыты. На улице зима, в
палате - ни дуновения воздуха, запах экскрементов  и дезинфицирующих средств
столь силен, что ощущается не только  носом,  но  и желудком. Тесса сидит на
средней кровати по левую руку, кормит ребенка грудью. Его взгляд выхватывает
ее последней, сознательно. Кровати по обе стороны  пустуют. Матрасы  покрыты
тонкой, непрочной клеенкой. У противоположной стены  очень молодая африканка
лежит на боку,  головой на матрасе, со  свешивающейся голой рукой. Подросток
сидит на корточках на полу,  тревожно вглядывается в ее лицо, обмахивает его
куском  картона.  Радом с  ними величественная старуха с седыми волосами и в
очках  с роговой  оправой  читает Библию. Одета  она в  кангу,  национальную
женскую одежду, по существу кусок  хлопчатобумажной  материи, какие  продают
туристам.  Еще  одна  женщина, в  наушниках,  хмурится. Должно  быть, ей  не
нравится то, что она слышит. Лицо ее прорезано
   морщинами боли. Все это Вудроу видит, как шпион, уголком  глаза, потому
что смотрит на Тессу и гадает, знает ли она о его присутствии.
   Но Блюм точно замечает  его. Поднимает голову, как только Вудроу входит
в палату.  Блюм  поднимается  с  кровати  Тессы, наклоняется,  чтобы  что-то
шепнуть ей  в  ухо,  потом  идет к  нему, протягивает  руку,  шепчет: "Добро
пожаловать", - как мужчина - мужчине. Добро пожаловать  куда? К Тессе, чтобы
убедиться  в  хороших манерах ее  любовника?  Или в  этот  ад  человеческого
страдания? Но ответ Вудроу предельно вежлив: "Рад видеть тебя, Арнольд", - и
Блюм скромно ретируется в коридор.
   "Английские  женщины кормят  детей, соблюдая рамки приличий", - подумал
Вудроу,  хоть и не  считал себя экспертом в этом вопросе. Глория определенно
их соблюдала. Да, они расстегивали  блузку, но при этом искусно скрывали то,
что  находилось  под  ней.  Но  Тесса  в  спертом  африканском  воздухе   не
скромничает. Она обнажена до талии, прикрытой все той же кангой, аналогичной
наряду старухи, и пока она прижимает младенца к левой груди, правая висит  у
всех  на  виду  и  ждет.  Выше талии  Тесса  очень  худенькая,  чуть  ли  не
прозрачная. Груди  ее, даже после родов, небольшие и идеальной формы, какими
он себе  их и представлял. Младенец черный. Исссиня-черный на фоне мраморной
белизны ее  тела.  Одна крохотная  черная ручка  нашла  грудь,  которая  его
кормит, и Тесса  смотрит, как миниатюрные пальчики медленно перебирают кожу.
Потом она поднимает огромные серые глаза и встречается взглядом с Вудроу. Он
пытается что-то сказать, но не  находит слов. Наклоняется и,  взявшись рукой
за левую от нее спинку кровати, целует в бровь. При
   этом с  удивлением замечает блокнот с  той стороны кровати,  где  сидел
Блюм. Блокнот лежит  на столике, рядом со  стаканом воды  и двумя шариковыми
ручками.  Он  открыт, и  она  что-то писала  в  нем,  знакомым  ему неровным
почерком. Он садится  на кровать, все  еще в поиске приличествующих слов. Но
молчание нарушает  Тесса.  Голос у нее слабый, натужный от боли,  которую ей
пришлось перетерпеть,  но в  этом голосе слышатся  насмешливые нотки,  какие
всегда присутствовали в разговорах с ним.
   - Его зовут Барака. Это означает угодный богу. Но ты это знаешь.
   - Хорошее имя.
   -  Ребенок  не  мой. -  Вудроу молчит. - Мать не может  его кормить,  -
поясняет  Тесса.  Говорит  медленно,  словно  в глубокой  задумчивости:  еще
сказываются последствия анестезии.
   - В  таком случае ему повезло, что у него есть ты, - отвечает Вудроу. -
Как твое самочувствие, Тесса? Ты и представить себе не можешь, как я за тебя
тревожился. Ужасно жаль, что все так вышло. Кто приглядывает за тобой, кроме
Джастина? Гита, кто еще?
   - Арнольд.
   - Я хотел сказать, помимо Арнольда.
   -  Ты  как-то  говорил мне, что  я  привлекаю к себе случайные стечения
обстоятельств,  -  его вопрос она проигнорировала. - Выходя на линию огня, я
вызываю его на себя.
   - Я восхищался тобой за это.
   - По-прежнему восхищаешься?
   - Разумеется.
   - Она  умирает,  - взгляд переместился к  противоположной стене.  - Его
мать. Ванза, - она смотрела на  женщину со свешивающейся рукой и молчаливого
подростка, сидевшего рядом. - Давай, Сэнди. Разве ты не собираешься спросить
об этом?
   - О чем?
   - О  жизни. Которая, как говорят нам  буддисты,  и  есть первая причина
смерти. Перенаселении. Недоедании. Ужасной антисанитарии, - она обращалась к
младенцу. - И жадности. В конкретном  случае жадных людях. Это чудо, что они
не убили  и  тебя. Но  они не убили, не так ли? Поначалу они приходили к ней
дважды в день. Они были в ужасе.
   - Кто они?
   - Обстоятельства. Жадные обстоятельства. В чистейших белых халатах. Они
наблюдали  за  ней, щупали, что-то  назначали,  говорили  с сестрами. Теперь
перестали приходить. -  Ребенок причиняет Тессе боль. Она  перекладывает его
поудобнее и  продолжает: -  Для  Христа это нормальное дело.  Христос  может
сесть у кровати умирающих, произнести магические слова, люди оживают,  и все
аплодируют. Обстоятельства  сделать  этого не могут.  Вот почему они уходят.
Они убили ее, а магических слов не знают.
   - Бедняги, - говорит Вудроу в надежде рассмешить.
   - Нет, - Тесса поворачивается к  нему, кривится от боли, мотает головой
в  сторону  противоположной  стены. - Бедняги  - они.  Ванза.  И  мальчишка,
сидящий на  полу. Киоко, ее брат. Твой дядя прошел восемьдесят километров от
своей  деревни, чтобы  отгонять от  тебя  мух,  не  так  ли?  -  говорит она
младенцу, приподнимает  его,  легонько  постукивает  по  спине, пока  он  не
отрыгивает, потом перекладывает к другой груди.
   -  Тесса,  послушай  меня,  -  Вудроу  наблюдает,  как  она  меряет его
взглядом.  Она знает этот голос.  Она знает  все его  голоса. Он видит  тень
подозрительности, пробегающую по ее лицу, и  не  продолжает. "Она послала за
мной, потому что  я ей понадобился,  но  теперь  вспомнила, кто я  такой". -
Тесса, пожалуйста, выслушай меня. Никто  не умирает. Никто никого не убивал.
У тебя жар, все это плоды твоего воображения. Ты  страшно утомлена. Отдохни,
Тесса. Позволь себе отдохнуть. Пожалуйста.
   Она  вновь  сосредоточивается на младенце, подушечкой  пальца  легонько
касается его щеки.
   - Ты  - самое прекрасное  существо, к  которому я  прикасалась в  своей
жизни, - шепчет она. - И, пожалуйста, не забывай об этом.
   -  Я  уверен,  что  он не  забудет,  -  вставляет Вудроу,  и  его голос
напоминает ей, что она не одна.
   - Как теплица? - спрашивает Тесса. Так она называет посольство.
   - Цветет и пахнет.
   - Вы  можете собрать вещички  и завтра отправиться домой. Разницы никто
не заметит.
   - Ты всегда мне это говоришь.
   - Африка здесь. Вы - там.
   -  Давай поспорим  об  этом,  когда  ты  наберешься сил,  -  миролюбиво
предлагает Вудроу.
   - А мы сможем?
   - Конечно.
   - И ты будешь слушать?
   - Каждое слово.
   -  И тогда  мы сможем сказать тебе  о  жадных обстоятельствах  в  белых
халатах. И ты нам поверишь. Договорились?
   - Нам?
   - Арнольду.
   Упоминание Блюма возвращает Вудроу на землю.
   -  Я сделаю все, что  в моих силах. О чем  бы ты ни попросила. В рамках
разумного. Я обещаю. А теперь попытайся отдохнуть. Пожалуйста.
   Она обдумывает его слова.
   - Он обещает сделать  все, что в его силах, - говорит Тесса младенцу. -
В рамках разумного. Да, настоящий мужчина. Как Глория?
   - Очень волнуется за тебя. Посылает наилучшие пожелания.
   Тесса  шумно  выдыхает, с  ребенком у  груди откидывается  на  подушки,
закрывает глаза.
   -  Тогда  иди к ней домой. И не пиши мне  больше писем. И оставь Гиту в
покое. Она тоже в эти игры не играет.
   Он поднимается и  поворачивается, подсознательно ожидая увидеть Блюма у
двери,  в той позе, которая  ему особенно противна: Блюма,  привалившегося к
косяку, с большими пальцами,  по-ковбойски  засунутыми за ремень,  белозубой
улыбкой, сверкающей в черной бороде. Но дверной проем  пуст, коридор темен и
без окон, освещен, как  бомбоубежище, тусклыми лампочками. Вудроу идет  мимо
сломанных каталок, на  которых лежат недвижные тела,  вдыхая запахи  крови и
экскрементов,  смешанные  со  сладковатым,  конским запахом Африки.  Идет  и
думает, а не из-за всей ли этой мерзости его так влечет к ней. "Я провел всю
жизнь, убегая от реальности, но эта реальность притягивает меня обратно".
   Он  спускается в заполненный  толпой  вестибюль и  видит Блюма, который
что-то горячо  доказывает другому мужчине. Сначала слышит  только голос - не
слова,  резкий,  обвиняющий,  эхом отражающийся  от  стальных  балок.  Потом
приходит черед мужчины. Некоторые люди, даже увиденные однажды, застревают в
памяти.  Таким и становится для  Вудроу второй мужчина, крепкого сложения, с
большим животом, мясистым, блестящим  от  пота лицом,  на  котором  написано
отчаяние.  Его  светлые волосы заметно поредели.  У него ротик  бантиком,  в
круглых глазах - обида. Руки в веснушках и очень сильные. Рубашка цвета хаки
у  воротника  потемнела  от пота. Остальное тело скрывает  белый медицинский
халат.
   И  тогда  мы  сможем  сказать  тебе  о  жадных обстоятельствах в  белых
халатах.
   Вудроу движется к ним. Подходит чуть ли не вплотную, но  ни одна голова
не поворачивается. Они слишком увлечены  спором. Он широкими шагами проходит
мимо незамеченным. Их громкие голоса тают вдали.

x x x

   Автомобиль  Донохью  стоял на подъездной  дорожке.  Увидев  его, Вудроу
пришел в ярость. Взлетел на  второй этаж, принял душ, надел чистую  рубашку,
но ничуть  не  успокоился. В доме стояла необычная  для  субботы тишина, но,
выглянув в окно ванной, Вудроу понял, в чем дело. Донохью, Джастин, Глория и
дети сидели за столом в саду и играли в "Монополию" (22).
Вудроу терпеть не мог  все настольные игры, но  к  "Монополии" питал особую,
ничем не объяснимую  неприязнь, в чем-то схожую с неприязнью  к "друзьям"  и
другим  членам  непомерно раздутой общины  разведчиков.  "Какого дьявола  он
посмел вернуться сюда, когда я настоятельно просил его держаться подальше от
моего дома?  И что  это за муж, если он садится играть в такую веселую игру,
как  "Монополия", буквально  через несколько дней после того, как убили  его
жену?" Гости, как Вудроу  и Глория частенько  говорили друг  другу,  цитируя
китайскую  пословицу,  подобны рыбе:  на третий день начинают пованивать. Но
Глория с каждым днем проникалась к Джастину в
   се большим сочувствием.
   Вудроу  спустился вниз,  постоял  на  кухне,  выглянул  в  окно.  После
полудня, само  собой,  никаких слуг  не  просматривалось. "До  чего  приятно
побыть одним, дорогой". "Только сейчас ты не со мной, а с ними.  И выглядишь
куда  более  счастливой в  компании  этих  двух  мужчин  среднего  возраста,
которые, словно ласковые собачки, виляют перед тобой хвостом, чем в моей".
   На столе Джастин посягнул на чью-то улицу и из своих  фишек заплатил за
аренду. Глория и мальчишки  визжали от  удовольствия, а Донохью протестовал,
требуя оговорить время аренды. Джастин был в этой дурацкой соломенной шляпе,
которая, как и все, что он надевал, идеально ему шла. Вудроу наполнил чайник
водой, поставил на плиту, включил газ.  "Приготовлю им чай, дам знать, что я
вернулся...  при условии, что  они не  слишком увлечены  друг другом  и таки
заметят меня". Но вдруг передумал, вышел в сад, прямиком направился к столу.
   - Джастин.  Извини, что помешал. Но не могли