линный
телефонный номер.
   - У нее пока есть дом, но она скоро съедет оттуда. Вы можете справиться
о ней в университете, но очень осторожно, потому что там ее ненавидят.
   - Лорбир спал не только с Эмрих, но и с Ковач?
   - Меня бы это не удивило. Но я уверена, что  причиной ссоры женщин стал
не  секс, а  молекула. - Она замолчала,  проследив за  его взглядом.  Но  он
смотрит вдаль, где  из тумана торчат  только вершины холмов.  - Тесса  часто
писала,  что любит вас,  - продолжила она,  повернувшись к нему. - Не прямо,
необходимости в этом не было. Она говорила, что вы - человек чести и никогда
ею не поступитесь.
   Бирджит собиралась уезжать. Карла устроили в "кенгуру",  надели на него
пластиковую  накидку,  из  которой  торчала  только его  сонная голова.  Она
взялась за руль.
   - Тогда прощайте. Вы пройдетесь?
   - Я пройдусь.
   Она вытащила из-под плаща конверт.
   - Здесь все, что я запомнила из романа Лорбира.
   И записала. Почерк у меня плохой, но вы сможете его расшифровать.
   - Вы очень добры, - Джастин убрал конверт во внутренний карман.
   - Удачной вам прогулки.
   Она хотела пожать ему  руку, но передумала и поцеловала в губы, выразив
самые  теплые  чувства  и попрощавшись. Джастин подержал велосипед, пока она
надевала  шлем,  а  потом она  оседлала своего двухколесного коня и покатила
вниз по склону.

x x x

   "Я пройдусь".
   Он  шагал,  держась  середины  дороги,  поглядывая  на  темные  заросли
рододендронов по обе стороны. Фонари стояли на расстоянии пятидесяти метров.
Он всматривался в темноту между ними.  Добрался  до подножия холма, прошел в
десяти  ярдах от  припаркованного "Мерседеса". В салоне не горела  лампочка.
Двое  мужчин застыли на переднем сиденье.  По их темным силуэтам он  не смог
определить,  те ли это мужчины, что проезжали  мимо. Он продолжал  шагать, и
вскоре  автомобиль  обогнал  его.  Он  не удостоил  "Мерседес" и взгляда, но
воображение подсказало ему, что  мужчины  не оставили его  без внимания.  На
перекрестке  автомобиль  повернул  налево.  Джастин - направо, направляясь к
городским огням. Рядом остановилось такси,  водитель спросил, не подвезти ли
его.
   - Благодарю, благодарю, - торопливо ответил он, - но я хочу пройтись.
   Такси уехало. Он  шел  по тротуару,  держась  подальше от мостовой. Еще
перекресток, и  он свернул на ярко освещенную боковую улицу. В дверных арках
сидели на корточках  молодые мужчины и женщины с мертвыми глазами. Мужчины в
кожаных куртках, широко разведя локти, стояли на углах,  говорили по сотовым
телефонам. Оставив позади еще два перекрестка, он увидел впереди свой отель.
   В  холле  царила привычная  вечерняя суета.  Регистрировалась делегация
японцев,  сверкали  фотовспышки,  коридорные  загружали  дорогие чемоданы  в
единственный лифт. Заняв место в  очереди,  он снял плащ  и перебросил через
руку,  убедившись, что конверт Бирджит лежит во  внутреннем  кармане. Кабина
лифта спустилась, он отступил  в сторону, чтобы пропустить выходящую из  нее
женщину. Поднялся на  третий этаж,  где вышел один. Плохо освещенный коридор
напомнил  ему  больницу  Ухуру.  В каждой комнате на полную  мощность гремел
телевизор.  Он жил в номере три-одиннадцать,  и пластиковый  прямоугольник с
черной   стрелой  заменял  ключ.   Грохот  перехлестывающихся  телевизионных
программ раздражал, и  у него возникло желание кому-то на это  пожаловаться.
"Как я  смогу писать Хэму в таком шуме?" Он  вошел в номер, положил плащ  на
спинку  стула  и  увидел,  что его  телевизор  тоже  работает. Должно  быть,
горничная  включила  его,  когда прибиралась,  а  потом забыла выключить. Он
шагнул к телевизору. Шла одна из тех передач, которые он т
   ерпеть не  мог. Полуголый певец  что-то выкрикивал в микрофон под вопли
вошедшей в раж молодежи, на которую с потолка падали снежные хлопья.
   Белые хлопья на экране стали  последним, что увидел Джастин  перед тем,
как свет потух у  него  перед  глазами.  Он окунулся в темноту, чувствуя при
этом, что  его  бьют  и  душат.  Человеческие руки крепко прижали его руки к
бокам,  в  рот  ему вставили  кляп  из жесткой материи.  Ноги стали ватными,
подогнулись, он решил,  что  у него  сердечный приступ. Эта версия  не нашла
подтверждения,  потому  что  второй  удар  обрушился на  его  живот и у него
перехватило дыхание.  Он  пытался кричать, но  едва мог  дышать,  да и  кляп
затыкал рот.
   Почувствовал,  как чьи-то колени уперлись в грудь.  Что-то  завязали на
шее. Петля,  решил он и  подумал, что  его  повесят. Перед  мысленным взором
возник Блюм,  приколоченный  гвоздями  к  дереву.  На  него пахнуло  мужским
лосьоном, он  вспомнил  запах  тела  Вудроу,  вспомнил, как  нюхал  любовное
письмо,  чтобы  понять, идет  ли  от  него  тот же  запах.  На  эти короткие
мгновения Тесса исчезла из его памяти. Он лежал  на  полу, на  левом боку, и
тот, кто врезал ему в живот, теперь нанес еще более страшный удар в пах. Ему
на голову  надели мешок, но  пока не повесили,  и он  все лежал  на боку. Из
желудка  выплеснулась рвота, но кляп  не дал ей выйти  наружу, и она потекла
обратно в желудок. Его перекатили на спину,  широко развели руки, костяшками
пальцев  к  ковру,  ладонями  вверх.  "Они  собираются  распять  меня,   как
Арнольда".  Но  его  не распинали,  пока.  Его руки держали  и  одновременно
выкручивали, вызывая дикую боль. Болело все,  руки, грудь, ноги, живот, пах.
"Пожалуйста, - думал он, - только не ломайте правую руку. Я же не смогу
   написать Хэму". Должно  быть, они услышали его просьбу, потому что боль
исчезла, и он услышал мужской голос, с северогерманским  выговором, возможно
жителя Берлина.  Голос приказал снова положить свинью на бок и завязать руки
за спиной. Голосу подчинились.
   - Мистер Куэйл? Вы меня слышите?
   Тот  же голос, но теперь перешедший на английский. Джастин не  ответил.
Не из недостатка воспитания. Просто ему удалось выплюнуть кляп, и  теперь он
блевал,  а  блевотина  собиралась  у  шеи  внутри   мешка.   Телевизор  чуть
приглушили.
   - Этого достаточно, мистер Куэйл? Теперь вы угомонитесь, хорошо? Или вы
разделите участь вашей жены. Вы меня слышите? Вы хотите, чтобы мы продолжили
наказание, мистер Куэйл?
   И тут же Куэйала со всей силы пнули в пах.
   - Возможно, вы вдруг оглохли. Мы оставим вам маленькую записку, хорошо?
На вашей кровати. Когда вы придете в себя, вы ее прочитаете и все вспомните.
Потом вы  вернетесь  в  Англию, слышите меня?  И больше  не  будете задавать
лишних вопросов. Поедете домой, будете хорошим мальчиком. В следующий раз мы
убьем вас, как Блюма. Это долгая мучительная смерть. Вы меня слышите?
   Еще  пинок  в  пах,  чтобы слова лучше  запомнились.  Он  услышал,  как
закрылась дверь.
   Он  лежал один,  в темноте и  собственной  блевотине,  на  левом  боку,
подтянув  колени к подбородку,  со связанными за  спиной руками, гудящими от
боли головой и телом. Лежал в агонии,  проводя проверку своим разбросанным в
стороны войскам:  ступням, голеням, коленям,  паху, желудку,  сердцу, рукам,
убеждаясь, что все на месте, пусть  и не в лучшей  форме. Он  шевельнулся  и
почувствовал, будто его бросили на раскаленные угли. Замер, и вдруг в голове
возникла греющая душу и тело мысль:  "Они сделали  это со мной, но я остался
таким  же, как прежде. Я устоял. Я выдержал испытание. Внутри остался тот же
человек. Если они вернутся и  проделают то же самое, им никогда не добраться
до человека, который внутри. Я сдал экзамен, которого избегал всю жизнь. Я -
выпускник университета боли".
   А  потом то ли утихла боль, то ли сработала защитная реакция организма,
но  он забылся  сном, плотно закрыв рот,  дыша носом сквозь вонючую,  черную
ночь  надетого  ему  на голову  мешка.  Телевизор все работал,  он  мог  его
слышать. И,  если  умение  ориентироваться в  пространстве не оставило  его,
лежал  лицом  к нему.  Но  мешок,  похоже,  был  двухслойным,  потому что не
пропускал ни  искорки  света.  Вот и  перевернувшись  на спину, это  удалось
Куэйлу с огромным усилием, он не увидел даже намека на  горящую под потолком
люстру, хотя  зажег  свет,  когда  вошел в  номер,  и не  слышал,  чтобы его
мучители,  уходя,  щелкнули  выключателем.  Он  вновь  перекатился  на  бок.
"Воспользуйся своей глупой головой, - строго приказал  он себе, - раз уж они
ее не тронули.  Почему они  ее не тронули?  Потому что не  хотели  скандала.
Вернее,  тот, кто их послал, не хотел  скандала. "В  следующий раз  мы убьем
тебя, как  Блюма..." -  но не в этот  раз, пусть даже такое желание у них  и
было. Так я закричу. А надо ли? Я могу кататься по полу, пинать
   мебель, стены,  телевизор, вести  себя как  маньяк, пока  кто-нибудь не
решит, что в номере не два садомазохиста, а один избитый англичанин с мешком
на голове".
   Опытный  дипломат тут же представил  себе  последствия такого открытия.
Отель вызовет полицию. Полиция потребует письменного  заявления и свяжется с
английским консульством в Ганновере, если  оно там еще есть. Приедет консул,
вне  себя от ярости,  поскольку  его оторвут от  обеда,  чтобы он  вникнул в
судьбу  еще  одного  избитого  в кровь подданного  Ее  Величества,  проверит
паспорт.  "Если  показывать  паспорт  Аткинсона,  сразу  выяснится,  что  он
фальшивый, - размышлял Джастин.  - Для этого хватит одного  звонка в Лондон.
Если Куэйла  - возникнет другая проблема, но результат будет  тем же: первым
же  самолетом  меня  отправят  в  Лондон  и  на  этот раз  встретят  прямо в
аэропорту".
   Ноги  ему не  связали. Ранее он  не  решался развести их. Когда развел,
боль пронзила пах и живот, перекинулась на бедра и голени. Но он определенно
мог  развести ноги, мог  шевелить ступнями,  мог  ударить  пяткой  о  пятку.
Окрыленный этим открытием, он перекатился на живот и непроизвольно вскрикнул
от боли. После этого плотно сжал губы, чтобы больше не кричать.
   Остался лежать лицом вниз. И медленно, осторожно,  чтобы не потревожить
обитателей соседних номеров, занялся веревками, которые связывали руки.


Глава 17

   Старым   двухмоторным   "Бичкрафтом",   зафрахтованным  ООН,  управляли
пятидесятилетний  капитан  из  Йоханнесбурга и  второй  пилот  -  африканец,
крупного телосложения,  с  бакенбардами.  На каждом из  девяти  продавленных
сидений лежала белая картонная коробочка с ленчем. Взлетали они из аэропорта
Уилсона,  неподалеку  от  кладбища,  на котором  похоронили Тессу,  и  Гита,
выглядывая  в иллюминатор и гадая, сколько еще они будут стоять  на взлетной
полосе,  пыталась  разглядеть   ее   надгробный  камень.  Но  видела  только
серебристую траву, пастуха в красных развевающихся одеждах, который стоял на
одной ноге, приглядывая за козами, да стадо газелей, пасущихся под затянутым
дождевыми облаками небом, Гита пыталась засунуть дорожную сумку под сиденье,
но  она  туда  не  влезла,  и  теперь ей приходилось  сидеть раздвинув ноги,
освободив  место  для сумки.  В  салоне стояла жуткая жара,  и  капитан  уже
предупредил пассажиров, что система кондиционирования включится только после
взлета. В отделении на "молнии" лежали материалы, присланные
   организаторами  семинара, чистый  блокнот и  документы, подтверждающие,
что она - представитель английского посольства в КПЭДП. В основном отделении
- пижама и смена  одежды. "Я делаю это для тебя, Джастин. Я иду путем Тессы.
Мне нет нужды стыдиться неопытности или двойственности своего положения".
   Заднюю часть салона занимали тюки с листьями  мираа, обладающими легким
наркотическим  эффектом, но  разрешенными  к  потреблению,  а  потому  очень
ценившимися  у  племен,  обитавших  на  севере. Горько-сладкий  запах  мираа
постепенно  заполнял  салон. Впереди сидели  четверо заматерелых сотрудников
одного  из агентств  гуманитарной  помощи. Двое мужчин,  две женщины. Может,
мираа везли  они.  Она  завидовала их  уверенному  виду, истрепанной одежде,
немытой коже. Упрекнула себя за то, что они ничуть не старше ее. Ей бы очень
хотелось  забыть  многое из того,  чему ее  учили,  скажем, правила хорошего
тона, усвоенные еще в монастыре,  заставляющие сдвигать пятки вместе,  когда
она  здоровалась со старшими. Она  заглянула  в коробку с ленчем, обнаружила
там  два  сэндвича,  яблоко,  шоколадный  батончик  и  пакет  с  соком.  Она
практически  не  спала  ночью, ужасно  хотелось  есть, но  чувство  приличия
запрещало  ей  вгрызться в сэндвич  до  взлета.  Прошлым вечером ее  телефон
разрывался от звонков с того самого момента, как Гита вернулась домой.
   Звонили друзья, чтобы выразить свое  возмущение, вызванное известием  о
том,  что  Арнольда  объявили в  розыск. Никто, разумеется,  не верил в  его
виновность. Служба  в посольстве заставляла ее играть в этих разговорах роль
умудренной  опытом женщины, хорошо знакомой с интригами,  которые плетутся в
коридорах власти.  После полуночи, несмотря  на  смертельную усталость,  она
решилась на отчаянный шаг, после которого пути назад уже не было.  При удаче
она могла покинуть ничейную землю,  где пряталась последние  три недели. Она
порылась  в старом  латунном  ларце, где держала  всякие  мелочи,  и достала
листок бумаги,  который спрятала  там. "Позвони нам по этому телефону, Гита,
если решишь,  что хочешь вновь поговорить с нами. Если нас  не будет, оставь
сообщение,  и  один из нас  свяжется с  тобой  в  течение часа, обещаю".  Ей
ответил агрессивный  мужской африканский голос, и  она подумала, что набрала
не тот номер.
   - Я бы хотела поговорить с Робом или Лесли.
   - Ваша фамилия?
   - Я бы хотела поговорить с Робом или Лесли. Есть кто-нибудь из них?
   - Кто вы? Назовите вашу фамилию и немедленно скажите, какое у вас дело.
   - Я бы хотела поговорить с Робом или Лесли.
   Трубку бросили на рычаг, и она поняла, что, как и подозревала раньше, и
с  этой стороны  помощи ждать не приходится. Она осталась одна. Ни Тесса, ни
Арнольд, ни мудрая Лесли из Скотленд-Ярда не освободят ее от ответственности
за собственные действия. К родителям, пусть она их и обожала,  обращаться не
имело смысла. Отец, адвокат, выслушал бы ее показания и заявил, что, с одной
стороны,  вроде бы  да, но,  с  другой,  вроде бы нет, и пожелал бы получить
объективные доказательства, подтверждающие столь серьезные  обвинения. Мать,
врач, сказала бы: "Ты переутомилась, дорогая, пойди домой и прими что-нибудь
успокаивающее".  С  этой   мыслью  она   включила   свой  лэптоп,  в  полной
уверенности, что он  ломится от криков боли  и негодования Арнольда. Но, как
только   вышла  в  Интернет,   дисплей  мигнул  и  потух.   Она  попробовала
перезагрузить  компьютер,   выключила,   включила   снова.   Безрезультатно.
Позвонила двум приятелям, выяснила, что с их компьютерами все в порядке.
   - Bay,  Гита, ты поймала один из этих вирусов с Филиппин или из другого
места,  где  ошиваются  эти кибер-кретины!  - в  голосе  приятеля  слышалась
зависть: и тут Гите удалось выделиться.
   Может,  и поймала, согласилась она, и спала плохо,  жалея  об утерянных
электронных письмах,  полученных от  Тессы, которые  она не распечатывала, а
предпочитала читать на экране, где, как ей казалось, они были более  живыми,
близкими к Тессе.
   "Бичкрафт" все не взлетал, поэтому Гита, по своей  привычке, задумалась
о важных жизненных проблемах, избегая, правда,  самой важной: что  она здесь
делает и почему? Пару  лет тому назад, в Англии  (этот  период  она называла
"Эра  до  Тессы")  она  сходила  с  ума  от  несправедливостей,  реальных  и
вымышленных, с которыми ей, индо-англичанке, приходилось сталкиваться каждый
день. Она видела себя нежизнеспособным гибридом, получерной девушкой, ищущей
бога, полубелой женщиной, вознесенной выше черных. Днем и ночью, бодрствуя и
во сне,  она  хотела  знать, какое место отведено ей в мире белых,  куда  ей
направить свои  честолюбие  и  гуманизм,  должна  ли  она продолжать учиться
танцам и  изучать музыку в  лондонском  колледже, в который поступила  после
Эксетера, или, следуя примеру родителей, выбрать одну из их профессий.
   Наверное,  только  этой неопределенностью  объяснялось  ее импульсивное
решение сдать экзамен для поступления на  службу  в Министерство иностранных
дел. Поскольку политика ее никогда не интересовала, экзамен она благополучно
провалила, но  ей посоветовали сдать его еще раз через два года. И, каким-то
образом,  решение  сдавать экзамен, пусть успеха она и не  добилась, привело
Гиту к тому,  что она предпочла  присоединиться к Системе, вместо того чтобы
оставаться вне ее и совершенствовать свои артистические способности.
   Чуть  позже, навещая родителей  в Танзании,  она  попыталась, опять  же
импульсивно,  устроиться  вольнонаемной  в  английское посольство, выдержала
конкурс и поступила на работу. Если б она этого не сделала, то никогда бы не
встретила Тессу.  Никогда  бы, об  этом она думала сейчас, не  оказалась  на
передовой, где и намеревалась остаться, сражаясь за то, во что верила, пусть
ее идеалы не отличались оригинальностью: правда, терпимость, справедливость,
ощущение  красоты жизни и болезненное неприятие их  противоположностей,  но,
главное, вера привнесенная родителями  и поддержанная Тессой, в то, что саму
Систему должно заставить уважать эти ценности,  или она не будет иметь права
на  существование. Вот  эта цепочка умозаключений и вернула Гиту  к главному
вопросу. Она любила Тессу, любила Блюма, по-прежнему  любила  Джастина, если
уж говорить откровенно, чуть больше чем... эту мысль она  отогнала. И работа
в рамках Системы  не обязывала принимать  за  правду  ложь,  которой Система
потчевала ее, как это было вчера, в разгл
   агольствованиях Вудроу.  Наоборот,  эта работа  обязывала ее  отторгать
ложь, возвращать Систему на путь истинный, на сторону правды. То есть Гита с
чувством  глубокого удовлетворения наконец-то  разобралась,  что  она  здесь
делает и почему. "Лучше быть внутри Системы  и  бороться с ней, - говорил ее
отец, бунтарь по убеждениям, - чем вне Системы и гавкать на нее".
   И Тесса, вот здорово, рассуждала точно так же.
   "Бичкрафт" задрожал,  как  старый пес,  рванулся  вперед,  оторвался от
земли. В маленький  иллюминатор  Гита увидела  под собой  Африку:  трущобные
города,   стада  бегущих   зебр,  цветочные   фермы   около  озера  Найваша,
национальные  парки  Абердэр  и  Маунт-Кения,  показавшиеся  на   горизонте,
желто-коричневый буш  под  крылом. Самолет вошел в слой  дождевых облаков, в
салоне сразу потемнело. Но  темнота тут же сменилась ярким солнечным светом,
и одновременно что-то  взорвалось слева от Гиты. Без предупреждения  самолет
завалился набок. Коробки с ленчем,  рюкзаки, дорожная  сумка Гиты  пришли  в
движение.  Завыла  сирена,  замигали   красные  лампочки.  Все  молчали,  за
исключением старика-африканца, который  вдруг  загоготал и  воскликнул:  "Мы
любим  тебя,  господи, и  не  забывай об этом!" Напряжение в  салоне  спало,
другие  пассажиры  нервно  рассмеялись.  Самолет,  пусть  и  не  совсем,  но
выровнялся.  Гудение  двигателей стало  заметно  тише.  Второй пилот  листал
толстый том инструкций. Капитан обернулся к пассажирам. Его перекошенный рот
находилс
   я под тем же углом, что и крылья.
   - Как вы  заметили, дамы и господа, один двигатель вышел  из строя. Сие
означает, что мы возвращаемся в Уилсон, чтобы заменить его.
   "Я не боюсь, - отметила Гита, весьма довольная собой. - До смерти Тессы
такое  случалось с другими людьми. Теперь случается со мной, и  я знаю,  как
вести себя в подобных ситуациях".
   Четырьмя часами позже она стояла на бетоне аэропорта в Локикоджио.

x x x

   -  Ты  -  Гита?  -  Девушка-австралийка перекрикивала  рев  авиационных
моторов и крики людей, встречавших других пассажиров. - Я - Джудит. Привет!
   Высокая, с румянцем во всю щеку, радостная, она носила мужскую  шляпу и
футболку с  надписью  "Объединенная чайная  компания Цейлона". Они обнялись,
мгновенно  став  подругами.  Белые  транспортные  самолеты  ООН  взлетали  и
садились,