продал,  погубил  его
отца? А доктор непременно скажет ему об этом. Так он решил. Это его долг.
   Много раз казалось,  что  Петер  Батори  вот-вот  скончается.  Раненный
физически и морально, он был так близок к смерти, что уже не узнавал графа
Матиаса Шандора, сидевшего у его изголовья. У него уже не  было  сил  даже
произнести имя Савы.
   Однако заботливый  уход  взял  верх,  и  перелом  произошел.  Молодость
восторжествовала! Больной стал выздоравливать  физически  гораздо  раньше,
чем  началось  выздоровление  нравственное.   Рана   стала   затягиваться,
восстановилась нормальная  деятельность  легких,  и  семнадцатого  июля  у
доктора появилась полная уверенность в том, что Петер будет спасен.
   В этот день юноша узнал его. Еще совсем слабым голосом он назвал  графа
его подлинным именем.
   - Да, сын мой, для тебя я Матиас Шандор, - ответил доктор, - но  только
для тебя!
   А когда Петер посмотрел на него, как бы прося объяснений,  которые  ему
не терпелось получить, доктор добавил:
   - Подожди немного! Подожди!
   Петер лежал в обставленной со вкусом комнате; в окна ее, выходившие  на
север и запад, врывался живительный  морской  ветерок;  под  окнами  росли
вечнозеленые тенистые деревья, возле которых протекал ключ. Больной быстро
поправлялся. Доктор все время наблюдал за ним, то и дело  подходил  к  его
кровати. Но, уверившись в выздоровлении Петера, он взял к себе в помощники
человека, которому мог вполне доверять, зная его ум и доброту.
   Это был Пескад, преданный Петеру Батори не меньше, чем самому  доктору.
Нет нужды говорить с том, что Матифу и Пескад сохранили в  глубокой  тайне
все, что произошло на рагузском кладбище; они никому ни слова не сказали о
том, что молодого человека живым извлекли из могилы.
   Пескад был непосредственным участником всех событий, имевших  место  за
последние месяцы; поэтому он проявлял самую живую  заботу  о  больном,  за
которым ему было поручено ухаживать. Любовь Петера Батори,  которому  стал
поперек  дороги  Саркани  -  наглец,  внушивший  Пескаду  вполне  понятную
ненависть;  встреча  похоронной  процессии  со  свадебным  поездом   возле
особняка на Страдоне; извлечение юноши из могилы ка рагузском  кладбище  -
все это глубоко взволновало доброго и отзывчивого Пескада, не говоря уже о
том, что ему радостно было сознавать себя  помощником  доктора  Антекирта,
хотя конечная цель доктора еще от него ускользала.
   Поэтому Пескад очень охотно принял на  себя  обязанность  ухаживать  за
больным. Ему было дано указание по возможности развлекать юношу. И  Пескад
старался вовсю.  Помимо  всего  прочего,  он  еще  со  времен  гравозского
праздника считал себя в долгу у Петера Батори и собирался при  случае  так
или иначе его отблагодарить.
   Вот почему Пескад,  сидя  возле  выздоравливающего,  всячески  старался
отвлечь его от мрачных мыслей, беседовал с ним, без  умолку  болтал  и  не
давал ему задумываться.
   И вот однажды, отвечая на вопрос Петера, Пескад рассказал ему,  как  он
познакомился с доктором Антекиртом.
   - Все дело в трабаколо, господин Петер! - сказал он.  -  Вы,  вероятно,
это  помните.  Все  дело  в  трабаколо,  благодаря  которому  Матифу  стал
прямо-таки героем!
   Петер, конечно, не  забыл  несчастного  случая,  которым  ознаменовался
праздник в Гравозе во время прибытия яхты; но он не знал, что  доктор  тут
же предложил акробатам бросить их ремесло и перейти к нему на службу.
   - Да, господин Батори, - продолжал Пескад.  -  Да,  так  было  дело,  и
подвиг Матифу принес нам счастье! Но как бы мы ни  были  обязаны  доктору,
нам не следует забывать, что мы многим обязаны и вам!
   - Мне?
   - Вам, господин Петер! Помните, в тот день вы чуть было не стали  нашим
зрителем? За нами два флорина, которых мы не заработали,  раз  публика  от
нас сбежала, хотя и уплатила за вход!
   И Пескад напомнил Петеру Батори, как в тот день,  уплатив  за  билет  и
совсем уже собравшись войти в провансальский балаган, он внезапно исчез.
   Молодой человек уже  позабыл  об  этом  случае,  но,  выслушав  рассказ
Пескада, он улыбнулся. Улыбнулся печально,  ибо  вспомнил,  что  вышел  из
толпы только затем, чтобы последовать за Савой Торонталь!
   Глаза его вновь сомкнулись. Он вспоминал, что последовало за  событиями
того дня. Размышляя о Саве, которую он считал, да и  не  мог  не  считать,
женою другого, он впал в мучительную тоску и готов был проклясть тех,  кто
вырвал его из когтей смерти!
   Пескад догадался, что разговор  о  гравозском  празднестве  пробудил  в
Петере грустные воспоминания. Поэтому он не стал продолжать этой беседы  и
даже немного помолчал, рассуждая про себя: "Давать больному  по  пол-ложки
хорошего настроения через каждые пять минут - таково предписание  доктора.
Но не так-то просто это выполнить!"
   Немного погодя Петер раскрыл глаза и заговорил первый.
   - Значит, до случая с  трабаколо  вы  не  знали  доктора  Антекирта?  -
спросил он.
   - Сроду не видывали, господин  Петер,  и  даже  имени  его  никогда  не
слыхали.
   - А с того дня вы с ним уже не расставались?
   - Ни на один день, если не считать тех случаев, когда доктор давал  мне
какое-нибудь поручение.
   - А в какой стране мы находимся? Можете вы мне это сказать, Пескад?
   - Насколько я понимаю, господин Петер, мы находимся  на  острове;  ведь
море окружает нас со всех сторон.
   - Это верно. Но в какой части Средиземного моря расположен остров?
   - Вот уж этого я не знаю, - отвечал Пескад. - В южной ли, в северной, в
восточной или западной - понятия не имею. Да, впрочем, не  все  ли  равно?
Одно несомненно: мы находимся у доктора Антекирта, кормят  нас  прекрасно,
одевают замечательно, спим мы всласть, относятся к нам так, что лучшего  и
желать нечего...
   - Но если вам неизвестно, где находится этот остров, то знаете ли вы по
крайней мере, как он называется? - спросил Петер.
   - Как называется? Еще бы не знать! - возразил Пескад. -  Он  называется
Антекирта.
   Петер Батори тщетно рылся в памяти, припоминая такой остров;  затем  он
посмотрел на Пескада.
   - Так точно, господин Петер! - ответил добродушный малый. -  Антекирта!
И без всякой долготы, без всякой широты! Просто: Средиземное море. Будь  у
меня дядюшка, ему пришлось бы писать  мне  именно  по  такому  адресу.  Но
судьба не наградила меня дядюшкой. Впрочем, нет ничего удивительного,  что
остров называется Антекирта, раз он  принадлежит  доктору  Антекирту.  Но,
будь я даже ученым секретарем Географического  общества,  я  не  сумел  бы
сказать, доктор ли  заимствовал  свое  имя  у  острова,  или  остров  стал
называться по имени доктора.
   Между тем выздоровление Петера шло своим чередом.  Осложнений,  которых
можно было опасаться, не последовало.  Больного  стали  усиленно,  хоть  и
осторожно, питать, и силы его  восстанавливались  с  каждым  днем.  Доктор
часто навещал его и беседовал с ним на разные  темы,  кроме  тех,  которые
особенно интересовали юношу. А Петер,  не  желая  преждевременно  вызывать
доктора на откровенный разговор, выжидал подходящего случая.
   Пескад всегда в точности передавал доктору свои  разговоры  с  больным.
Видимо, таинственность, окружавшая не только графа Матиаса Шандора,  но  и
остров, который он избрал своим местопребыванием, очень  волновала  Петера
Батори. Без сомнения, он по-прежнему думал о Саве Торонталь, которая  была
теперь так далека от него, поскольку  никакой  связи  между  Антекиртой  и
европейским материком не существовало, Однако Петер Батори уже  достаточно
окреп и вскоре должен был узнать всю правду!
   Да! Всю правду! И в этот день, как хирург  во  время  операции,  доктор
будет глух к воплям пациента.
   Прошло несколько дней. Рана Петера совсем  зарубцевалась.  Он  уже  мог
вставать и  сидел  в  кресле  у  окна.  Его  ласкало  животворными  лучами
средиземноморское солнце, а бодрящий морской ветерок, проникая  в  легкие,
приносил ему здоровье и силы. Петер чувствовал, что возвращается к  жизни.
Но его глаза упорно устремлялись к бескрайнему горизонту,  за  который  он
хотел бы проникнуть взором, и тогда он чувствовал, что его  душевная  рана
еще свежа. Широкий морской простор, расстилавшийся перед ним, почти всегда
бывал пустынен. Лишь изредка какое-нибудь  каботажное  судно,  шебека  или
тартана, полакра или шхуна, показывалось на горизонте; но суда эти никогда
не приставали к острову. В поле зрения ни разу не появлялись грузовые  или
пассажирские пароходы из  тех,  что  бороздят  по  всем  направлениям  это
огромное европейское озеро.
   Можно было подумать, что  Антекирта  действительно  находится  на  краю
света.
   Двадцать четвертого июля доктор заявил Петеру  Батори,  что  на  другой
день, после обеда, ему можно будет пойти погулять, и  предложил  составить
ему компанию.
   - Доктор, раз у меня уже достаточно сил, чтобы гулять, значит я в силах
и выслушать ваш рассказ, - заметил Петер.
   - Выслушать мой рассказ? Что ты хочешь сказать, Петер?
   - Я хочу сказать, что вы знаете мою историю во всех подробностях,  а  я
вашей не знаю!
   Доктор внимательно посмотрел на него, но уже не как друг, а  как  врач,
решающий вопрос: прижечь или не прижигать каленым  железом  открытую  рану
больного? Потом он сел возле юноши и сказал:
   - Ты хочешь знать мою историю, Петер? Так слушай же!



2. ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

   - Прежде всего выслушай историю доктора  Антекирта.  Она  начинается  с
того момента, когда граф Матиас Шандор погрузился в волны Адриатики.
   Несмотря на залпы полицейских, на целый град  пуль,  я  остался  цел  и
невредим. Ночь была очень  темная.  Видеть  меня  никто  не  мог.  Морское
течение шло от берега в открытое море, и я при  всем  желании  не  мог  бы
вернуться на сушу. Но я этого и не хотел. Лучше было  умереть,  чем  вновь
попасть в руки полиции и быть расстрелянным в тюрьме  Пизино.  Если  бы  я
утонул - все было бы кончено. Если же мне суждено было спастись - меня  по
крайней мере считали бы умершим. Тогда уже ничто не мешало бы мне покарать
виновных, как я поклялся графу Затмару и твоему отцу. И  это  возмездие  я
осуществлю любой ценой!
   - Возмездие? - повторил Петер это неожиданное для него слово,  и  глаза
его вспыхнули.
   - Да, Петер, и ты сам будешь свидетелем этого возмездия, ибо именно для
того, чтобы тебя привлечь к нему, я извлек тебя  из  могилы  на  рагузском
кладбище, где ты был заживо погребен!
   Слушая графа, Петер Батори как бы переносился в далекое прошлое,  в  те
дни, когда его отец был казнен в крепости Пизино.
   - Передо мной, - продолжал доктор, - простиралось безбрежное море. Хотя
я и был превосходным пловцом,  все  же  я  не  надеялся  его  переплыть  и
добраться до итальянского побережья. Я был обречен на гибель, если  только
само небо не придет мне на помощь - либо послав мне обломок  какого-нибудь
судна, либо направив ко мне моряков, которые подберут меня.  Но  тот,  кто
жертвует  жизнью,  всегда  находит  силы  ее  защищать,  как  только   это
становится возможным.
   Прежде всего я несколько раз  нырнул,  спасаясь  от  последних  залпов.
Потом, убедившись, что меня никак нельзя разглядеть, я поплыл, удаляясь от
берега. Одежда почти не мешала мне, потому что была очень легкой и  плотно
облегала тело.
   Было, вероятно, около половины десятого. По моим расчетам, я  плыл  уже
больше часа, удаляясь от порта Ровинь, последние огоньки которого потонули
во мгле.
   Куда я плыл, на что мог надеяться? Я не надеялся решительно ни на  что,
Петер, но я был полон энергии и готов был до последнего издыхания бороться
со стихией. Я не просто хотел спасти свою жизнь, нет, я хотел сберечь  ее,
чтобы осуществить свою великую задачу. И покажись в это время какой-нибудь
рыбачий баркас, я нырнул бы, прячась  от  людей.  Ведь  близ  австрийского
побережья я легко мог встретиться  с  предателем,  -  на  одного  честного
Андреа Феррато там приходится множество подлецов вроде Кар пены.
   Не прошло и часа, как мои опасения  сбылись.  Почти  внезапно  из  мглы
выступил баркас. Он шел из открытого моря и держал курс к берегу.  К  тому
времени я изрядно устал и поэтому лег на  спину;  но  тут  я  инстинктивно
перевернулся, собираясь погрузиться в воду. Рыбачий баркас, направляющийся
в истрийский порт, естественно вызывал у меня опасения.
   Я тут же убедился, что был прав. Один из моряков крикнул  по-далматски,
чтобы повернули на другой  галс.  Я  нырнул,  и,  прежде  чем  могли  меня
заметить, судно прошло у меня над головой.
   Мне уже не хватало дыхания, и, всплыв на поверхность, я с  наслаждением
глотнул свежего воздуха. Затем я продолжал продвигаться на запад.
   С наступлением ночи ветер ослаб, и волнение стало затихать. Теперь меня
мерно покачивало на пологих волнах, которые увлекали меня  все  дальше  от
берега.
   Так проплыл я еще час, по временам делая передышки. Я видел перед собою
цель, но не  знал,  как  ее  достигнуть.  Предстояло  пересечь  Адриатику,
другими словами - проплыть пятьдесят миль! Да, такова была моя воля! Да, я
проплыл бы их! Ах, Петер, надо пройти через такие испытания, чтобы понять,
на  что  способен  человек,  когда  он  в  полноте  своих  нравственных  и
физических сил!
   Прошел еще час, я  всячески  подбадривал  себя.  Море  было  совершенно
пустынно. Последние птицы улетели на ночлег в расселины прибрежных скал. У
меня над головой носились только чайки; они летали парами, издавая  резкие
крики.
   Но хотя я твердо решил не обращать внимания на усталость, руки  у  меня
еле двигались, ноги немели. Пальцы уже начали разжиматься, и  я  с  трудом
соединял их. Голова так отяжелела, словно на шее у меня висела гиря, и мне
стоило немалых усилий держать голову над водой.
   Тут у меня начались галлюцинации. Я уже не мог собраться с  мыслями.  В
моем помраченном сознании стали всплывать странные образы.  Я  чувствовал,
что уже не смогу отчетливо расслышать какой-нибудь звук, ни заметить свет,
если он вдруг окажется у меня в поле зрения. Так и случилось.
   Было, вероятно, около полуночи, когда с востока  послышался  отдаленный
глухой шум, - я никак не мог понять, в чем дело. Сквозь веки,  смыкавшиеся
помимо моей воли, я почувствовал вспышку  света.  Я  попытался  приподнять
голову, но для этого мне пришлось еще глубже погрузиться в  воду.  Я  стал
оглядываться вокруг.
   Я привожу все эти подробности потому, что тебе,  Петер,  необходимо  их
знать, а заодно ты узнаешь и меня.
   - Я все знаю о вас, доктор, решительно все! - ответил молодой  человек.
- Неужели вы думаете, что матушка не  рассказывала  мне  о  графе  Матиасе
Шандоре?
   - Я допускаю, что она знала Матиаса Шандора, но доктора  Антекирта  она
знать не могла! А с ним-то тебе и надо познакомиться. Слушай  же,  что  он
тебе говорит! Слушай меня!
   Я увидел судно, шедшее с востока по направлению к итальянскому  берегу.
Белый свет разливал фонарь, подвешенный на  фок-мачте,  -  итак,  это  был
пароход. Я разглядел и бортовые огни - красный слева, зеленый справа; а  я
их видел одновременно, значит пароход шел прямо на меня.
   Надо было на что-то решаться. Скорее  всего  это  австрийский  пароход,
ведь он идет, по-видимому, из Триеста. Попросить на нем убежища значило бы
отдаться в руки жандармов! Я решил  не  делать  этого  и  в  то  же  время
попытаться спастись.
   Пароход был быстроходный. Приближаясь, он быстро  увеличивался,  и  мне
было видно, как пенится вода у его форштевня. Минуты через две  он  должен
бы уже миновать место, где я неподвижно лежал.
   Что пароход австрийский - в этом я уже не  сомневался.  Но  можно  было
допустить, что он держит курс на Бриндизи или на Отранто  или  по  крайней
мере зайдет туда. А если так, он прибудет в один из этих портов  не  позже
как через сутки.
   Я быстро принял решение.  Я  понимал,  что  в  темноте  меня  не  могут
заметить, поэтому поплыл навстречу пароходу. Он шел умеренным ходом,  чуть
заметно покачиваясь на волнах.
   Пароход двигался прямо на меня; его корпус возвышался над уровнем  моря
по крайней мере футов на двадцать. Еще мгновение -  и  меня  всего  залило
бурлящей водой. Проходя мимо, пароход слегка задел меня, но я изо всех сил
оттолкнулся от него.  Все  это  произошло  в  течение  нескольких  секунд.
Разглядев очертания высокой кормы, я ухватился за руль, рискуя,  что  винт
размозжит мне голову.
   На мое счастье, пароход шел с полным грузом, поэтому винт  был  глубоко
погружен в воду; если бы винт вращался у поверхности воды, мне не  удалось
бы выбраться из водоворота и удержать в руках руль, за который я уцепился.
Как всегда, с кормы парохода свешивались две железных цепи, сходившиеся  у
руля. Я ухватился за одну из них, подтянулся до скобы, за которую они были
закреплены, и кое-как примостился у ахтерштевня.  Я  был  в  относительной
безопасности.
   Часа  через  три  начало  светать.  Я  сообразил,  что   если   пароход
направляется в Бриндизи или Отранто,  то  мне  придется  пробыть  в  таком
положении еще часов двадцать. Больше всего я буду  страдать  от  голода  и
жажды. Но главное преимущество состояло в том, что  здесь  меня  никак  не
могли заметить ни с палубы,  ни  даже  с  шлюпки,  подвешенной  на  корме.
Правда, меня могли увидеть с какого-нибудь встречного корабля и  дать  обо
мне знать капитану. Но в этот день нам встретилось лишь два-три  судна,  и
прошли они на таком расстоянии, что обнаружить  человека,  примостившегося
возле руля на цепи, было совершенно невозможно.
   Между тем взошло солнце; вскоре стало жарко, я снял  с  себя  одежду  и
просушил ее. Триста  флоринов,  данные  мне  Андреа  Феррато,  по-прежнему
находились у меня в поясе. Мне будет на что прожить, когда  я  окажусь  на
суше. Там мне уже нечего будет опасаться. В иностранном государстве  графу
Матиасу  Шандору  не  будут  страшны  австрийские   агенты.   Политических
эмигрантов не выдают. Но мне этого  было  мало,  -  я  хотел,  чтобы  меня
считали умершим. Никто не должен знать, что беглец из башни Пизино укрылся
на итальянской земле.
   Желание мое исполнилось. День прошел спокойно. Спустилась ночь. Часов в
десять вечера на юго-западе появился огонек, который то вспыхивал, то гас.
Это был бриндизийский маяк. Два часа спустя пароход вошел в порт.
   Но еще мили за две до берега, до того как  на  борт  ступил  лоцман,  я
связал свою одежду в узелок, прикрепил его к шее, и тихонько  спустился  с
цепи в воду.
   Минуту спустя я уже потерял пароход из виду, только слышал  его  резкие
гудки.
   Море было  спокойно;  через  полчаса  я  вышел  на  пустынный  берег  и
спрятался в расселине скал. Тут я оделся, нашел удобную впадину, улегся на
сухие водоросли и мгновенно заснул. Усталость взяла верх над голодом.
   На рассвете я отправился в Бриндизи, подыскал скромную гостиницу и стал
выжидать дальнейших событий, прежде чем разработать план новой жизни.
   Через два дня я узнал из газет, что  триестский  заговор  ликвидирован.
Сообщалось  также,  что  разыскивают  тело  графа  Шандора,  но  пока  еще
безрезультатно. В моей смерти все были так же уверены, как если бы  я  был
расстрелян во дворе Пизинской крепости вместе со своими  единомышленниками
- Ладиславом Затмаром и твоим отцом, Иштваном Батори!
   Это я-то мертвец! Ну, нет, Петер! И я еще докажу им, что я жив!
   Петер Батори жадно слушал рассказ доктора. Он был потрясен  до  глубины
души. Юноше казалось, что голос  доктора  раздается  из  могилы.  Да,  это
говорил граф Матиас Шандор! Петер был так разительно похож  на  отца,  что
обычно столь замкнутый доктор раскрыл ему свою душу. Столько лет он таился
от людей, а теперь предстал пред Петером в своем истинном облике. Но  граф
еще ни словом не обмолвился о том,  что  Петеру  не  терпелось  узнать,  а
именно о том, какой ждет от него помощи.
   Рассказ доктора об его отважной переправе через Адриатику  был  правдив
до  малейших  подробностей.  Итак,  он  целым  и  невредимым  добрался  до
Бри