выставлял напоказ свои мускулы, на  которых  вены
выступали, как ветви плюща на  узловатом  стволе!  Ни  единый  зритель  не
проявлял желания проникнуть за холщовый занавес.
   - Ну и тяжелы же далматинцы на подъем, - говорил Пескад.
   - С места не сдвинешь, - соглашался Матифу.
   - Право же, сегодня, видно,  почину  так  и  не  будет!  Придется  нам,
Матифу, складывать пожитки.
   - А куда мы отправимся? - осведомился великан.
   - Много хочешь знать, - ответил Пескад.
   - А ты все-таки скажи.
   - Как ты думаешь, не отправиться ли нам  в  страну,  где  есть  надежда
поесть хоть раз в сутки?
   - Что же это за страна, Пескад?
   - Она далеко, очень-очень далеко... страсть как далеко...  и  даже  еще
дальше.
   - На краю земли?
   - У земли нет края, - многозначительно изрек Пескад. - Будь у нее край,
она не была бы круглой. А не будь она круглой, она не вертелась бы.  А  не
вертись она - она стояла бы на месте, а стой она на месте...
   - Что же тогда? - спросил Матифу.
   - Ну, тогда она свалилась бы на солнце, да так быстро, что за это время
и кролика не своровать.
   - А тогда что?
   - А тогда случилось бы то, что  бывает,  когда  у  неуклюжего  жонглера
сталкиваются в воздухе два шара. Крак! Все трещит,  все  валится,  публика
свистит, требует, чтобы ей вернули деньги, и их приходится  возвращать,  и
уж в такой день ужина не бывает.
   - Значит, - уточнил Матифу,  -  если  бы  земля  свалилась  на  солнце,
ужинать уж не пришлось бы.
   И Матифу погрузился в бескрайние размышления. Он уселся на  подмостках,
скрестил руки на груди, обтянутой трико, покачивал головой, как  китайский
болванчик, ничего не видел, ничего не слышал и  молчал.  Он  был  захвачен
течением причудливых мыслей. Все смешалось в его огромной башке.  И  вдруг
он почувствовал,  что  где-то  внутри,  в  самых  глубинах  его  существа,
разверзлась некая бездна. Ему показалось, будто он куда-то  поднимается  -
очень,  очень  высоко.  Страсть  как  высоко.   (Выражение,   только   что
употребленное Пескадом, произвело на Матифу  сильное  впечатление.)  Потом
ему почудилось, что кто-то выпустил его из  рук  и  он  падает...  в  свой
собственный желудок, то есть в пустоту!
   Истинный кошмар! Бедняга встал со скамейки и протянул руки как  слепой.
Еще немного, и он свалился бы с подмостков на землю.
   - Что с тобой, Матифу? - воскликнул Пескад, схватив товарища за руку  и
не без труда оттаскивая его назад.
   - Со мной... со мной... Что?
   - Да, что с тобой?
   - Вот что... - проговорил Матифу, собираясь с мыслями; хоть их  было  и
не много, задача все же была не из легких. - Вот что... Надо мне  с  тобой
поговорить, Пескад.
   - Ну так говори, друг мой. Можешь не бояться, нас никто не  подслушает,
- вся публика разбрелась!
   Матифу присел на скамейку  и  могучей  рукой  осторожно,  словно  боясь
переломать своему маленькому товарищу кости, привлек его к себе.



2. СПУСК ТРАБАКОЛО

   - Значит, ни с места? - спросил Матифу.
   - Что ни с места? - переспросил Пескад.
   - Да дела.
   - Они могли бы идти походче, слов нет, но могло бы быть и того хуже.
   - Пескад!
   - Что, Матифу?
   - Ты не рассердишься, если я что-то скажу?
   - Может быть, и рассержусь, если оно того стоит.
   - Так вот... тебе бы лучше со мной расстаться.
   - Как это "расстаться"? Оставить тебя в беде? - спросил Пескад.
   - Да.
   - Говори, говори, чудак. Что ты еще придумал?
   - Ну да... Я уверен, что если ты останешься один, ты  живо  выпутаешься
из беды. Я тебя связываю, а без меня тебе ничего не стоит...
   - Скажи-ка, Матифу, - серьезно  отвечал  Пескад,  -  ты  ведь  толстый,
правда?
   - Толстый.
   - И большой?
   - Большой.
   - Так вот, никак не пойму, как это в тебе, хоть ты и толстый и большой,
могла уместиться такая непомерная глупость, какую ты сейчас отмочил.
   - Да почему же, Пескад?
   - Да потому, друг мой, что она больше и толще тебя самого.  Не  хватало
еще, чтобы я тебя бросил, дурья голова! Да если меня с тобой не будет, чем
же ты, спрашивается, станешь жонглировать?
   - Чем стану жонглировать?..
   - Кто с опасностью для жизни станет прыгать через твою башку?
   - Да я не говорю...
   - Или перелетать с одной твоей руки на другую?
   - Н-да, - промычал Матифу, не зная,  что  ответить  на  такие  вопросы,
поставленные ребром.
   - Кто будет с тобой перед неистовствующей публикой... если паче чаяния,
публика соберется...
   - Публика! - повторил Матифу.
   - Итак, замолчи, - продолжал Пескад, - и давай-ка лучше смекнем, как бы
нам заработать на ужин.
   - Мне что-то не хочется есть.
   - Тебе всегда хочется есть, Матифу, значит хочется и сейчас, - возразил
Пескад и тут же обеими руками раздвинул огромные челюсти своего  товарища,
который прекрасно обходился без зубов  мудрости.  -  Это  видно  по  твоим
клыкам, они у тебя, как у доброго бульдога. Да, что там  ни  говори,  есть
тебе хочется, и заработай мы хотя  бы  только  полфлорина,  хоть  четверть
флорина - ты поешь!
   - Ну, а ты, малыш?
   - С меня хватит и зернышка проса! Мне незачем набираться  силы,  а  ты,
сынок, - другое дело! Послушай, как я рассуждаю. Чем больше  ты  ешь,  тем
больше жиреешь! Чем больше ты жиреешь, тем становишься чудней на вид.
   - Чуднее... это верно.
   - А я - наоборот. Чем меньше ем, тем больше худею, а чем больше худею -
тем тоже становлюсь чуднее на вид. Так ведь?
   - Так, - простодушно согласился Матифу. - Значит,  Пескад,  в  моих  же
интересах как можно больше есть?
   - Совершенно верно, толстый пес! А в моих интересах - есть поменьше.
   - Значит, если еды окажется только на одного...
   - Значит, она вся твоя.
   - А если ее будет на двоих?
   - Опять-таки она твоя. Какого черта, Матифу, ведь ты же стоишь двоих!
   - Четверых... шестерых... десятерых... - вскричал силач,  с  которым  и
вправду, не справились бы и десятеро.
   Оставляя в  стороне  склонность  к  преувеличениям,  свойственную  всем
атлетам как в древности, так и в наши дни, все же нельзя не признать,  что
Матифу одолевал всех борцов, которым приходило в голову померяться  с  ним
силою.
   О нем рассказывали  две  истории,  свидетельствующие  об  его  поистине
сказочной силе.
   Как-то  вечером  в   нимском   цирке   покосился   один   из   столбов,
поддерживавших деревянное перекрытие. Раздался  треск,  зрители  пришли  в
ужас, решив, что крыша вот-вот обрушится и всех задавит, а не то они  сами
передавят друг друга в узком проходе. Но,  к  счастью,  в  цирке  оказался
Матифу.  Он  бросился  к  покосившемуся  столбу  и   подпер   его   своими
богатырскими плечами; так он и простоял до тех пор, пока не  опустел  весь
зал. Потом он ринулся вон из помещения, и крыша тотчас же рухнула.
   Тут сказалась мощь его плеч. А вот о силе его рук.
   Однажды в  долине  Камарги  из  загона  вырвался  разъяренный  бык;  он
бросался на людей, ранил несколько человек и натворил бы великих бед, если
бы не каш силач. Он двинулся навстречу быку,  а  когда  тот  стал  к  нему
приближаться, занял  оборонительную  позицию.  Вот  бык,  опустив  голову,
ринулся на великана, но тот схватил его за рога, мощным рывком повалил  на
спину, вверх ногами, и держал его в  таком  положении  до  тех  пор,  пока
животное не связали и не обезвредили.
   Можно   бы   вспомнить   еще   немало   случаев,    когда    проявилась
сверхчеловеческая  сила  Матифу,  но  и  этих   двух   достаточно,   чтобы
представить себе не только ею мощь, но и его отвагу  и  самоотверженность:
ведь он не колеблясь ставил на карту свою жизнь, когда требовалось  помочь
ближним. Итак, это было существо столь же  доброе,  сколь  и  сильное.  Но
как-никак, чтобы не ослабнуть, ему надо было есть, - как утверждал Пескад.
И Пескад заставлял его есть; он обделял самого себя, когда еды было только
на одного и даже когда ее было на двоих. Однако в этот вечер на  горизонте
не виднелось ужина - даже на одного.
   - Туманно, - шутил Пескад.
   И чтобы рассеять туман,  неунывающий  Пескад  снова  принялся  зазывать
публику и  паясничать.  Он  бегал  по  подмосткам,  кувыркался,  выкидывал
всевозможные трюки, расхаживал на руках, хотя  от  голода  и  на  ногах-то
держался с трудом; но он уже  не  раз  замечал,  что  когда  ходишь  вверх
ногами,   не   так   хочется   есть.   Он   без   устали   выкладывал   на
полупровансальском-полуславянском  наречии  балаганные  шуточки,   которые
будут в ходу до тех пор, пока не переведутся клоуны, пока будут находиться
охотники их слушать.
   - Милости просим, почтеннейшая публика, милости  просим!  -  надрывался
Пескад. - Вход бесплатный, а за выход - всего лишь жалкий крейцер!
   Но чтобы выйти, надо было  сначала  войти,  а  из  пяти-шести  человек,
собравшихся перед размалеванным холстом, ни один  не  решался  перешагнуть
порог балагана.
   Тут Пескад стал палочкой, дрожавшей в его  руке,  показывать  на  диких
зверей,  красовавшихся  на  холщовой  панораме.  Он  не  может,   конечно,
предложить вниманию зрителей настоящий зверинец. Но где-то в дебрях Африки
или Индии все эти страшные хищники в самом деле живут, и случись его другу
повстречать их на своем пути, он бы живо с ними расправился.
   За этим следовал обычный каскад зазываний, который то и  дело  прерывал
силач, ударяя по турецкому барабану с такой силой,  что  получалось  нечто
вроде пушечных выстрелов.
   - Вот  гиена,  господа.  Взгляните  на  гиену,  уроженицу  мыса  Доброй
Надежды; это зверь ловкий  и  кровожадный.  Вот  она  перепрыгивает  через
ограду кладбища в поисках добычи.
   Тут Пескад перебегал на другую сторону и  указывал  на  желтую  воду  и
берег, поросший диковинной синей травой:
   - Смотрите! Смотрите! Вот  любопытный  носорог  пятнадцати  месяцев  от
роду. Он воспитывался на Суматре, а когда его перевозили, чуть не  потопил
корабль, потому что продырявил борт своим ужасным рогом!
   На переднем плане была нарисована куча зеленоватых костей, -  это  были
останки львиных жертв.
   - Смотрите, господа! Смотрите! Свирепый атласский лев! Водится в недрах
Сахары во время самой горячей _атропической_ жары и  прячется  в  пещерах.
Когда ему удается найти несколько  капель  воды,  он  бросается  в  них  и
выходит оттуда весь обкапанный. Очень любит сахар, поэтому и пустыня,  где
он водится, называется Сахара.
   Но все приманки, казалось, были тщетны. Пескад лез из кожи вон зря. Зря
Матифу колотил по барабану с таким остервенением, что инструмент  чуть  не
разлетался в щепки. Какое отчаяние!
   Тем временем несколько коренастых горцев-далматинцев подошли к силачу и
уставились на него с видом знатоков.
   Пескад решил  их  подзадорить  и  предложил  помериться  силами  с  его
товарищем.
   - Входите, господа! Входите!  Вы  подошли  как  раз  вовремя!  В  самый
момент! Сейчас начнется  умопомрачительная  борьба.  Борьба  без  кулаков.
Плечом к плечу! Матифу берется повалить всякого любителя, который удостоит
его своим доверием. Тот,  кто  его  осилит,  получит  прекрасную  пушистую
фуфайку! Не желаете ли  сразиться,  господа  хорошие?  -  добавил  Пескад,
обращаясь к трем молодцам, которые глазели на него разинув рот.
   Но молодцы почли за благо не рисковать своей репутацией, как ни  лестен
был этот поединок для обеих сторон. Поэтому Пескаду пришлось объявить, что
за отсутствием любителей бороться будут Матифу  и  он  сам.  Да,  ловкость
сразится с силой!
   - Итак, милости просим. Милости просим! Торопитесь, пока есть места!  -
надрывался бедняга Пескад. - Вы увидите нечто такое, чего в жизни  еще  не
видывали!  Схватка  Пескада  с  Матифу.   Провансальские   близнецы!   Да,
близнецы... только не ровесники... и не от одной матери. Смотрите, как  мы
похожи друг на друга... в особенности я!
   Какой-то юноша остановился перед балаганом.  Он  сосредоточенно  слушал
все эти давным-давно известные шутки.
   Юноше было года двадцать два, роста  он  был  выше  среднего.  Красивые
черты его несколько изнуренного лица, весь его облик, отмеченный  какой-то
строгостью, говорили о том, что это натура задумчивая и что, вероятно,  он
немало выстрадал. Большие черные  глаза,  коротко  подстриженная  бородка,
рот, не привыкший к улыбке, но четко очерченный под тонкой линией усов,  -
все это свидетельствовало о его  венгерском  происхождении.  Он  был  одет
скромно по-современному, без притязаний на  последнюю  моду.  Держался  он
так, что при взгляде на него не оставалось никаких сомнений: в  юноше  уже
созрел мужчина.
   Как уже  было  сказано,  он  внимательно  слушал  бесплодные  зазывания
Пескада. Он наблюдал не без сочувствия, как распинается бедняга. Видимо, и
ему пришлось хлебнуть горя, поэтому он не мог оставаться  равнодушным  при
виде чужих страданий.
   "Это французы, - подумал он. - Несчастные! Сегодня они не заработают ни
гроша!"
   И ему пришла в голову мысль превратиться в публику, - публику  платную.
Это  будет,   конечно,   милостыня,   но   по   крайней   мере   милостыня
завуалированная. Ее  получат  у  входа,  то  есть  у  холщовой  занавески,
которая, приподнимаясь, открывает доступ в огороженный круг.
   - Милости просим, сударь! Милости просим, -  кричал  Пескад.  -  Сейчас
начнем!
   - Но... я один... - немного смущенно заметил молодой человек.
   - Сударь, - ответил Пескад с чуть  насмешливой  гордостью,  -  истинные
артисты ценят не столько количество, сколько качество зрителей.
   - Однако позвольте... - продолжал молодой человек, вынимая  из  кармана
кошелек.
   И он положил на оловянное  блюдо,  стоявшее  на  краю  подмостков,  два
флорина.
   "Вот щедрая душа!" - подумал Пескад. И он обернулся к компаньону:
   - Подтянись, Матифу, подтянись!  Позабавим  молодого  человека  на  все
денежки!
   Единственный зритель французского и  провансальского  цирка  направился
было ко входу, как вдруг  остановился.  Неожиданно  он  увидел  девушку  с
отцом, которая за несколько минут до того слушала гусляра. Молодой человек
и барышня непроизвольно сошлись на одном и том же желании - сделать доброе
дело. Одна помогла цыганам, другой решил поддержать акробатов.
   Но, как видно, той беглой встречи показалось  молодому  человеку  мало,
ибо при виде девушки он  позабыл,  что  он  уже  почти  зритель,  забыл  о
деньгах, уплаченных за  место  в  балагане,  и  опрометью  бросился  в  ту
сторону, где она только что исчезла в толпе.
   - Эй, сударь! Сударь! - кричал Пескад. - А  деньги-то?  Ведь  мы,  черт
возьми, их еще не заработали! Да куда же он девался! Сгинул! Эй, сударь!..
   Но тщетно искал Пескад пропавшую "публику". Ее и след простыл. Потом он
взглянул на Матифу; а тот был так изумлен,  что  замер  на  месте,  широко
разинув рот.
   - А мы-то  собирались  начать  представление,  -  проговорил,  наконец,
великан. - Что и говорить, - не везет!
   - Наперекор всему - начнем!  -  ответил  Пескад,  пристраивая  лесенку,
чтобы спуститься на арену.
   Так они, играя перед пустыми скамьями (которых, впрочем, и не было), по
крайней мере отработали бы полученные деньги.
   Но в это время со стороны набережной донесся какой-то гул. Видно  было,
как толпа заколыхалась и устремилась к  морю,  и  издали  доносился  крик,
вырывавшийся из тысячи грудей:
   - Трабаколо! Трабаколо!
   Действительно, наступил час, когда маленькое судно должны были спустить
на  воду.  Это  зрелище,  всегда  притягательное,  неизбежно  должно  было
привлечь  внимание  толпы.  И  вот  площадь  и  набережные,   только   что
запруженные народом, опустели: все спешили на верфь, где  предстоял  спуск
нового судна.
   Пескад и Матифу поняли, что теперь уже  никак  нельзя  рассчитывать  на
публику. Но им все же хотелось найти единственного зрителя,  который  чуть
было не заполнил собою их балаган, и они ушли, даже не заперев двери, - да
и к чему было ее запирать? - и тоже направились к верфи.
   Верфь находилась на конце мыса, близ порта Гравозы, на отлогом  берегу,
обрамленном легкой пеной набегавших волн.
   Пескад и его товарищ изрядно поработали локтями и  оказались  в  первом
ряду зрителей. Никогда, даже в дни бенефисов, не бывало такой давки  перед
их балаганом! Вот до чего доходит безвкусица!
   С Трабаколо уже сняли подпорки, поддерживавшие его борта, и судно  было
готово к спуску. Якорь уже был наготове, и  как  только  корпус  войдет  в
воду, - достаточно будет  бросить  якорь,  чтобы  сдержать  силу  инерции,
которая может отнести судно слишком далеко  в  канал.  Хотя  водоизмещение
Трабаколо не превышало пятидесяти тонн, все же это было порядочное  судно,
и  при  спуске  его   на   воду   необходимо   было   принять   все   меры
предосторожности. На корме у флагштока, где развевался далматинский  флаг,
стояли двое рабочих с верфи, а двое других поместились на носу,  собираясь
бросить якорь.
   Как исстари ведется, Трабаколо должны  были  спустить  на  воду  кормою
вперед. Киль судна покоился на натертых мылом спусковых салазках,  которые
удерживались при помощи клина, и достаточно было выбить этот  клин,  чтобы
судно начало  скользить  по  наклонной  плоскости.  Набирая  скорость  под
действием тяжести, оно уже само собою погрузилось бы в родную ему стихию.
   Человек шесть плотников колотили железными молотами по клиньям,  вбитым
под носовой частью киля судна, чтобы несколько приподнять и раскачать  его
и таким образом облегчить ему начало скольжения.
   Все присутствующие молча,  с  напряженным  волнением  следили  за  этой
операцией.
   В это время из-за мыса, прикрывающего с юга  порт  Гравозу,  показалась
спортивная яхта. То была шхуна водоизмещением  тонн  в  триста  пятьдесят.
Лавируя,  она  огибала  мол  верфи,  направляясь  в  гавань.  Дул  сильный
норд-вест, и яхта, идя круто к ветру левым  галсом,  направилась  к  месту
своей стоянки. Минут через десять яхта должна была отдать якорь, а  сейчас
она быстро увеличивалась, словно  на  нее  смотрели  в  зрительную  трубу,
которая все время раздвигалась.
   Но чтобы попасть в гавань, шхуне предстояло  миновать  верфь,  где  уже
начался спуск трабаколо. Поэтому, едва с берега завидели яхту, решено было
во избежание аварии приостановить  спуск  трабаколо  и  продолжить  работу
после того, как яхта минует верфь. Столкновение этих двух судов,  одно  из
которых с большой скоростью шло наперерез  другому,  угрожало  катастрофой
для яхты.
   Итак, рабочие перестали бить по клиньям под  носовой  частью  судна,  а
тому из них, который должен был выбить  клин,  было  приказано  подождать.
Речь шла всего лишь о нескольких минутах.
   Тем временем яхта быстро приближалась.  Уже  видно  было,  как  на  ней
готовятся бросить якорь. Два  топселя  были  уже  убраны,  грот-гика-шкоты
выбраны в тугую, в это же время фок взят на  гитовы.  На  яхте  оставались
только стаксель и второй кливер, но благодаря инерции она  все  же  шла  с
большой скоростью.
   Все взоры обратились к этому изящному судну, белые паруса которого были
позлащены лучами  заходящего  солнца.  Матросы,  одетые  по-восточному,  в
красных фесках, бегали на палубе, убирая паруса, а капитан, стоя на  корме
возле рулевого, спокойным голосом отдавал приказания.
   Вскоре яхта, которой оставалось только  обогнуть  мол,  чтобы  войти  в
гавань, оказалась на траверзе верфи.
   Вдруг на верфи раздался крик ужаса. Трабаколо сдвинулось  с  места.  По
какой-то причине клин внезапно подался, и в  тот  самый  миг,  когда  яхта
повернулась правым бортом к эллингу, трабаколо начало медленно сползать на
воду.
   Суда неминуемо должны были столкнуться. Не было ни времени, ни  средств
предотвратить   катастрофу.   Возможность    какого-либо    маневрирования
исключалась. К воплям толпы примешались крики ужаса, доносившиеся с яхты.
   Капитан, не теряя присутствия духа, приказал быстро положить  руль  под
ветер, но яхта не успела ни изменить курса, ни пересечь  канал  достаточно
быстро, чтобы избежать столкновения.
   Действительно, трабаколо уже скользило  по  спуско