ричал, что он вовсе не
еретик,  что  он  верит в воплотившегося Христа и в святую Мадонну, божился,
что  говорит  правду,  просил  у  народа  пощады,  но  каждый раз мольбы его
встречались  взрывами  хохота. Он призывал на помощь герцога Беррийского, но
каждый раз крики "Смерть! Смерть!" были ответом на его мольбы.
     В  конце  концов  стражники  притащили  Бетизака  к  костру. И здесь он
увидел  старика:  тот стоял, опершись на одно из бревен, загораживавших вход
к костру.
     - Негодяй!  -  воскликнул  Бетизак.  -  Это ты привел меня сюда!.. Люди
добрые!  Я  ни  в чем не виноват, этот человек околдовал меня. Спасите, люди
добрые, пощадите!..
     Старик рассмеялся.
     - Память,  видать,  у  тебя  хорошая!  -  крикнул  он Бетизаку. - Ты не
забываешь  друзей,  которые  советуют  тебе  добро.  Вот  тебе мой последний
совет: подумай о своей душе!
     - Да-да...  -  промолвил  Бетизак,  надеясь  выиграть время, - да-да...
священника... священника!..
     - А  на что он нужен, священник-то? - спросил старик. - У этого изверга
нет души, а тело его уже погибло!
     - Смерть ему! Смерть ему! - ревела толпа.
     К Бетизаку подошел палач.
     - Бетизак,  -  обратился  он  к  нему, - вы осуждены на смертную казнь,
ваши дурные поступки привели вас к печальному концу.
     Бетизак  не  двигался,  глаза  его бессмысленно смотрели вокруг, волосы
встали  дыбом.  Палач  схватил  его  за руку, и он пошел покорно, совсем как
ребенок.  Взойдя  на  эшафот,  палач  приподнял  преступника,  а  подручные,
раскрыв  ошейник,  надели  его Бетизаку на шею: он повис, хотя удушья еще не
наступило.  В  эту  самую  минуту  старик схватил уже приготовленный горящий
факел  и  поджег  костер;  палач  со  своими помощниками соскочил с помоста.
Пламя,  готовое  поглотить  несчастного, возвратило ему энергию. И тогда он,
без  единого  крика,  уже не прося больше пощады, схватился обеими руками за
цепь,  на  которой  висел, и, цепляясь за ее кольца, стал карабкаться по ней
все  выше  и  выше,  пока  не  добрался до перекладины. Обхватив ее руками и
ногами,  он таким образом, насколько это было возможно, удалился от пламени.
Пока  еще  костер  только  разгорался, пламя его не достигало, но вскоре оно
охватило  весь костер и, как живое, одушевленное существо, как змея, подняло
голову  к  Бетизаку, меча в него дым и искры, и наконец принялось лизать его
своим  огненным  языком.  От  этой  смертоносной  ласки несчастный закричал:
одежда на нем запылала.
     Воцарилась  глубокая  тишина:  толпа  замерла,  боясь  упустить хотя бы
малость  в  этой  последней  схватке  между человеком и стихией; слышны были
только  жалобные  его  стоны  и  ее  ликующий рев. Человек и огонь, жертва и
палач,  казалось, сплелись друг с другом в смертельном объятии, но наступила
минута,  и  человек  признал  себя  побежденным:  колени  его ослабели, руки
отказывались  держаться  за  раскаленную  цепь; он испустил истошный крик и,
свалившись,  висел,  охваченный  пламенем.  Это  бесформенное  существо, уже
утратившее  человеческий  облик,  еще  несколько секунд судорожно извивалось
среди  огня, потом остановилось в неподвижности. Еще через мгновение кольцо,
державшее  цепь,  высвободилось,  ибо  и  сама виселица уже горела, и тогда,
словно увлекаемый в преисподнюю, труп упал вниз и исчез в пламени костра.
     Несметная  толпа народу сразу же молча рассеялась, подле костра остался
только  старик,  так  что  каждый  задавал  себе вопрос, уж не сам ли сатана
явился за душой грешника.
     Старик  этот  был  человеком,  дочь  которого оказалась жертвой насилия
Бетизака.


                                  Глава VI

     А   теперь,  если  читатель  желает  в  подробностях  представить  себе
описываемые  нами  события  и  готов  для этого вместе с нами покинуть стены
Безье;  если  он согласен оставить цветущие равнины Лангедока и Прованса, их
знаменитые  города,  где  звучит  язык,  пришедший  из  древних Афин и Рима,
оставить  сребролистые  оливковые  рощи,  пересеченные водными потоками, что
струятся  в  густо  поросших олеандром берегах, омываемых волной, еще теплой
от  лучей босфорского солнца, - если он готов покинуть все это ради гористой
Бретани,  ради ее вековых дубрав и древнего языка, ради ее зеленых океанских
пучин,  тогда  давайте перенесемся в окрестности древнего Ванна, остановимся
в  нескольких  лье  от  этого города и войдем в укрепленный замок - надежную
резиденцию  одного  из  тех  могучих феодалов, которые в любую минуту готовы
превратиться  в  опасных  бунтовщиков.  Там,  отворив  резную  дверь  низкой
столовой,  мы  увидим  двух  человек,  сидящих  за  столом, на котором стоит
чеканной  работы  серебряный  кубок, наполненный вином с пряностями. Видимо,
один  из  них  был с этим напитком в большой дружбе, между тем как другой от
питья  воздерживался,  словно бы по предписанию медиков, и всякий раз, когда
товарищ,  не  в  состоянии  заставить  его  выпить до дна драгоценную влагу,
пытался  хотя  бы  подлить  ему  в неполный стакан, тот упорно закрывал свой
стакан рукою.
     Первый,  означенный  нами  как  противник  трезвости,  был  человек лет
пятидесяти  -  шестидесяти,  состарившийся  под боевыми доспехами, которые и
сейчас  покрывали  его с ног до головы; смуглый, чуть порозовевший лоб этого
человека,   обрамленный  расчесанными  на  пробор  седеющими  волосами,  был
изборожден  морщинами,  причем  не  столько  от старости, сколько от тяжести
постоянно  носимого им шлема; в короткие промежутки отдыха, предоставляемого
ему  занятием,  за  коим мы его застали, он опирался локтями о стол, положив
подбородок  на свои сильные руки, так что рот его, спрятанный в густых усах,
которых  он  то  и  дело  касался нижней губой, оказывался как раз на уровне
серебряного  кубка,  куда он поминутно заглядывал, словно следя за убывающей
при каждом очередном глотке влагой.
     Второй  был  красивый молодой человек, одетый в шелк и бархат; небрежно
развалившись  в широком герцогском кресле и положив голову на его спинку, он
не  менял  этой  позы, разве что время от времени протягивал, как мы видели,
руку,  чтобы  закрыть  ею свой стакан, когда старый воин пытался подлить ему
напиток, чьи достоинства они, должно быть, ценили столь различно.
     - Ей-богу,  кузен  мой  де  Краон, - воскликнул старик, в последний раз
ставя  кубок  на  стол,  -  хоть вы по женской линии и происходите от короля
Робера,  вы,  по  правде сказать, весьма философски отнеслись к оскорблению,
которое нанес вам герцог Туренский!
     - Да  что же, герцог Бретонский, мне было делать против брата короля? -
отвечал Пьер де Краон, не меняя позы.
     - Брата  короля?  Пусть так... Впрочем, я бы с этим не посчитался. Ну и
что  ж  из  того, что брат короля? Он всего-навсего герцог и дворянин, такой
же,  как  я,  и  поступи  он со мной, как поступил с вами... Но я никогда бы
этого  не  допустил,  а  потому и говорить о нем не будем. Однако скажу вам,
существует человек, который все это затеял...
     - Надо думать, - равнодушно заметил Краон.
     - И  человек  этот,  скажу  вам...  - продолжал герцог, вновь наливая в
свой  стакан  и  поднося  его к губам, - человек этот... это столь же верно,
как  и  то,  что  сей  напиток, который вам, видать, не по вкусу, состоит из
отличнейшего   дижонского   вина,   лучшего  нарбоннского  меда  и  отборных
пряностей,  привозимых  из  Азии...  -  Герцог  опорожнил стакан. - Так вот,
человек этот есть не кто иной, как мерзавец Клиссон!
     И он ударил по столу кулаком и одновременно стаканом.
     - Совершенно  с  вами согласен, - по-прежнему безучастно ответил мессир
Пьер  де  Краон,  словно  решивший  выказывать  тем  больше спокойствия, чем
большую горячность станет выказывать герцог Бретонский.
     - И  вы  оставили  Париж,  будучи  в  этом уверены, даже не попытавшись
отомстить?
     - У меня мелькнула такая мысль, но помешало одно соображение.
     - Какое же? - поинтересовался герцог, откинувшись в кресле.
     - Какое?  Сейчас  вам  отвечу,  -  сказал  Пьер,  облокотившись о стол,
оперев  подбородок  на  руки и пристально глядя в лицо герцогу. - Я подумал:
этот  человек,  оскорбивший  меня, простого рыцаря, однажды нанес куда более
дерзкое  оскорбление  одному  из первых людей Франции, герцогу, да еще столь
могущественному  и  богатому,  что  он  мог  бы вести войну с любым королем!
Герцог  этот  подарил  знаменитому  Джону  Шандосу  Гаврский  замок, и когда
объявил  Клиссону  об этом даре, который он, разумеется, был вправе сделать,
Клиссон,  вместе  того  чтобы  выразить одобрение, воскликнул: "Черта с два,
милостивый  государь,  англичанин будет когда-нибудь моим соседом!" В тот же
вечер  Гаврский замок был взят, а на другой день его стерли с лица земли. Уж
не  припомню точно, кому коннетабль нанес эту обиду, но знаю, что есть некий
герцог, которому она была нанесена. За ваше здоровье!
     Пьер  де  Краон  взял  свой  стакан, залпом опорожнил его и поставил на
стол.
     - Клянусь  своим  отцом,  -  побледнев, воскликнул герцог Бретонский, -
этим  рассказом вы, кузен, замыслили обидеть нас! Ибо вы отлично знаете, что
все  это  случилось  с  нами,  однако  вам  хорошо известно и то, что спустя
полгода  оскорбитель  стал  узником  того  самого замка, в котором мы сейчас
находимся...
     - ...И из которого он вышел целым и невредимым.
     - Да, заплатив мне сто тысяч ливров, отдав один город и три замка...
     - Но  сохранив  свою проклятую жизнь, - продолжал Краон, повышая голос,
-  жизнь,  которую  могущественный  герцог  Бретонский  не  осмелился у него
отнять,  убоявшись  навлечь  на  себя  ненависть  своего государя. Сто тысяч
ливров,  один город и три замка! И это месть человеку, который имеет миллион
семьсот  тысяч  ливров, десяток городов и два десятка крепостей! Нет уж, мой
милый  кузен,  давайте  говорить  откровенно:  Клиссон был обезоружен, сидел
закованный  в цепи в самой мрачной и глубокой из ваших темниц, вы смертельно
его ненавидели и все-таки не осмелились предать смерти!
     - Я дал приказ Бавалану, но он его не исполнил.
     - И  правильно  сделал,  потому  что, когда король потребовал бы выдать
Бавалана  как  убийцу  коннетабля,  тогда тот, кто давал убийце приказ, быть
может,  убоялся  бы королевского гнева и действовавший всего лишь как орудие
был  бы,  возможно,  покинут  тем, чья рука его направляла, а ведь чем шпага
тоньше, тем легче ее сломать.
     - Кузен   мой,   -  сказал  герцог,  поднимаясь,  -  вы,  сдается  мне,
сомневаетесь  в нашем слове? Мы обещали Бавалану защитить его, и мы, клянусь
богом,  защитили  бы  его  от  кого  угодно,  будь  то  французский  король,
германский  император или римский папа. - Опустившись в кресло, он продолжал
с  тем  же  ожесточением:  -  Мы  сожалеем  только  о  том,  что Бавалан нас
ослушался  и  что  нет  никого,  кто  взялся  бы  за  дело,  от  которого он
отказался.
     - А  если  такой  объявится, он мог бы рассчитывать, что найдет потом у
герцога Бретонского убежище и защиту?
     - Убежище  столь  же  надежное,  как  церковный алтарь, - сказал герцог
торжественным   голосом,   -   защиту  столь  могучую,  какую  только  может
предоставить  эта  рука.  Клянусь  прахом моих предков, собственным гербом и
шпагой! Пусть только явится такой человек: он получит все.
     - Я  получу,  ваша  светлость! - воскликнул Краон, вскочив и пожав руку
старого  герцога  с такой силой какой тот в нем и не предполагал. - Жаль, не
сказали раньше: дело было бы уже сделано.
     Герцог смотрел на Краона с удивлением.
     - Значит,  вы  думали,  -  продолжал  рыцарь,  скрестив руки, - что эта
обида  скользнула  по  моей  груди,  как  копье  по стали кирасы? О нет, она
глубоко  ранила  мое сердце. Я казался вам веселым и беззаботным, и все-таки
вы  часто замечали, что я бледен. Знайте же теперь: вот эта болезнь и грызла
меня  изнутри,  грызла зубами этого человека и будет мучить до тех пор, пока
он  жив.  Отныне  цвет  радости  и  здоровья  вновь  возвратится  ко  мне, с
нынешнего  дня  я  начинаю  выздоравливать и надеюсь, что очень скоро совсем
поправлюсь.
     - Каким же образом?
     Краон сел.
     - Послушайте,  герцог,  я  только  и  ждал этого вопроса, чтобы все вам
рассказать.  В  Париже,  неподалеку  от  кладбища Сен-Жан*, у меня есть дом,
который  охраняется всего одним смотрителем, человеком мне вполне преданным,
в  коем я совершенно уверен. Месяца три назад я написал ему, чтобы он сделал
в  доме изрядный запас вина, муки и солонины, чтобы закупил оружия, кольчуг,
стальных  рукавиц  и  касок  для  вооружения  сорока человек, а набрать этих
людей  я  взял  на себя, и я их уже набрал. Это отчаянные смельчаки, которым
ни  бог, ни черт не страшен и которые готовы идти даже в ад, если я буду ими
предводительствовать.
     ______________
     * Ныне - рынок Сен-Жан.

     - Но  если  вы  с  этим  отрядом  войдете  в Париж, ведь вас заметят? -
сказал герцог.
     - Потому  я  этого  и не сделаю. Вот уже почти два месяца, как я вербую
людей  и  отправляю  их  небольшими  группами,  человека  по  три-четыре,  в
столицу.  Им  приказано  по  прибытии остановиться в моем доме и не выходить
оттуда,  а  смотрителю велено ни в чем им не отказывать. Они из тех монахов,
которым  уготована  преисподняя.  Теперь  вы  понимаете, герцог? Этот подлый
коннетабль  почти все вечера проводит у короля, уходит от него в полночь, и,
возвращаясь  к  себе  в дом на Бретонской улице, он непременно должен пройти
позади  укреплений  Филиппа-Августа, по пустынным улицам Сент-Катрин и Пули,
мимо кладбища Сен-Жан, где находится мой дом.
     - Право же, дорогой кузен, начато недурно!
     - И  кончится  хорошо,  ваша  светлость, если господь бог не вмешается,
ибо это поистине дьявольская затея.
     - И  сколько  времени  вы  еще  погостите  у нас? Впрочем, мы вам очень
рады!
     - Ровно   столько,  сколько  понадобится,  чтобы  оседлать  коня,  ваша
светлость.  Вот письмо от моего смотрителя, доставленное сегодня утром одним
из  слуг.  Он  уведомляет,  что последние завербованные уже прибыли, так что
теперь весь отряд в сборе.
     При  этих словах Пьер де Краон вызвал своего оруженосца и велел седлать
себе лошадь.
     - Не  останетесь ли еще на одну ночь в нашем замке, любезный мой кузен?
- спросил герцог, наблюдая эти приготовления.
     - Очень  вам  благодарен,  милостивый  государь,  но  теперь, когда мне
известно,  что  все  готово и что дело только за мной, могу ли я задержаться
хотя  бы  на час, на минуту, на одну секунду? Могу ли нежиться в постели или
посиживать  за  столом? Я должен ехать самой прямой, самой короткой дорогой:
я  жажду  воздуха,  простора,  движения!  Прощайте же, герцог, увожу с собой
ваше слово!
     - Готов его повторить.
     - Требовать  от  вас  этого  -  значит  усомниться  в уже данном. Итак,
спасибо.
     При  этих  словах  мессир  Пьер  де Краон повязал вокруг пояса портупею
своей  шпаги,  подтянул  голенища  серых  кожаных  сапог,  подбитых  красным
плюшем, и, последний раз простившись с герцогом, ловко вскочил в седло.
     Ехал  он  столь быстро и столь умело, что на седьмой день после отъезда
из  замка  герцога Бретонского, к вечеру, был уже возле Парижа. Он дождался,
когда  совсем  стемнеет, чтобы въехать в город, и проник к себе в дом так же
бесшумно  и незаметно, как до него проникали туда посланные им люди. Сойдя с
лошади,  он  позвал привратника и велел никого не впускать к себе в комнату,
пригрозив  за  ослушание  выколоть ему глаза. Привратник передал то же самое
приказание  смотрителю  и  запер  на  замок  свою жену, детей и служанку. "И
хорошо  сделал,  -  простодушно  замечает  Фруассар, - ибо ежели жена и дети
расхаживали  бы  по  улицам,  то о прибытии мессира де Краона скоро стало бы
известно:  ведь  женщинам  и  детям по самой их природе нелегко скрывать то,
что они увидели, и то, что желают сохранить в тайне".
     Приняв  эти  меры  предосторожности, мессир Пьер де Краон отобрал среди
своих  людей самых смышленых, приказав смотрителю запомнить их в лицо, чтобы
они  свободно  могли  выходить  из  дома  и  возвращаться  обратно.  Им было
поручено  следовать  за  коннетаблем  по  пятам  и сообщать обо всем, что он
делает.  Поэтому  каждый вечер Пьер де Краон знал, где коннетабль был днем и
куда  отправится  ночью.  Так продолжалось с 14 мая до 18 июня, и за все это
время ни одного удобного случая для мщения не представилось.
     Восемнадцатого  июня,  в  день  праздника тела господня, король Франции
устроил  большой  прием  в  своем  дворце  Сен-Поль,  и  все  знатные особы,
находящиеся  в  Париже,  были  приглашены к обеду, на котором присутствовали
королева  Изабелла  и герцогиня Туренская. После обеда, для развлечения дам,
молодыми  рыцарями  и  оруженосцами в дворцовой ограде был устроен турнир, и
мессир  Гийом  Фландрский,  граф  Намюрский,  вышел  победителем  и  получил
награду  из  рук  королевы и герцогини Валентины. А вечером танцы затянулись
далеко  за полночь. В это позднее время каждый уже мечтал поскорее вернуться
к  себе  домой, и почти все выходили из дворца без провожатых. Мессир Оливье
де  Клиссон  оставался  одним  из  последних,  и, попрощавшись с королем, он
пошел  от  него  через  покои  герцога Туренского. Увидя, что тот одевается,
вместо   того   чтобы   раздеваться,   причем  одевается  весьма  тщательно,
коннетабль,  улыбаясь,  спросил  у  него,  не  идет ли он ночевать к Пулену.
Пулен  этот  был  казначеем  герцога  Туренского, и часто, чтобы чувствовать
себя  свободнее,  герцог,  под  предлогом  проверки  своих  денежных счетов,
покидал  вечерами  дворец  Сен-Поль,  из которого ночью не мог бы выйти, ибо
королевская  резиденция бдительно охранялась стражей, и отправлялся к своему
казначею,  а  уже  от  него  шел, куда заблагорассудится. Герцог понял намек
коннетабля и, положив руку ему на плечо, ответил, смеясь:
     - Коннетабль,  пока  еще  мне неведомо, где я буду ночевать, далеко или
близко. Возможно, останусь во дворце. Но что до вас, то уходите, вам пора.
     - Дай вам бог доброй ночи, ваше высочество, - ответил коннетабль.
     - Спасибо,  спасибо.  Уж  тут-то  я его вниманием не обойден, - пошутил
герцог,  -  я  даже  весьма склонен думать, что мои ночи заботят его больше,
нежели мои дни. Прощайте, Клиссон!
     Коннетабль  понял,  что,  оставшись  долее,  он  стеснил бы герцога; он
поклонился  и  направился к своим людям и своим лошадям, которые ожидали его
у  дворцовой  площади.  Людей  этих  было  восемь человек, да еще двое слуг,
несших факелы.
     После  того  как коннетабль сел на лошадь, слуги зажгли огонь и, идя на
несколько  шагов  впереди  него, направились по улице Сент-Катрин. Остальные
шли  позади,  кроме  одного  оруженосца,  которого  Клиссон подозвал к себе,
чтобы  распорядиться  насчет  обеда,  который  он со всею роскошью собирался
дать  на другой день герцогу Туренскому, сиру де Куси, мессиру Жану Венскому
и еще нескольким приглашенным лицам.
     В  это  время мимо слуг, несших горящие факелы, прошли двое неизвестных
и  погасили  светильники.  Мессир  Оливье тотчас остановился и, подумав, что
это  шутка  герцога  Туренского,  который,  должно  быть, догнал его, весело
воскликнул:
     - Нехорошо,  нехорошо,  ваше  высочество!  Но  вас я прощаю: вы человек
молодой, вам бы только шутить да забавляться!..
     С  этими  словами  он  оглянулся  назад  и  увидел множество незнакомых
всадников:  они смешались с его людьми, а двое находились всего в нескольких
шагах   от  него  самого.  У  Клиссона  мелькнула  мысль  об  опасности,  и,
остановившись, он воскликнул:
     - Вы кто такие? Что это значит?..
     - Смерть!  Смерть  Клиссону!  -  ответил  человек, стоявший к нему всех
ближе, обнажая свою шпагу.
     - Смерть  Клиссону?!  -  вскричал  коннетабль.  -  Да кто ты такой, что
позволяешь себе подобную дерзость?
     - Я  Пь