за  юношей,
взобравшимся  на  крепостную  стену,  тот обнадеживающе взмахнул на прощанье
рукой,  вложив  в  этот жест все свое почтение к королеве, и исчез, спрыгнув
по ту сторону стены.
     Среди всеобщей суматохи никто ничего не заметил.
     В   то  время  как  королева  возвращается  к  себе,  мы  последуем  за
Леклерком.   Проделав   долгий   путь,   он   достиг  наконец  Бастилии,  не
останавливаясь,  по  улице  Сент-Антуан  выехал  к  Гревской площади, бросил
тревожный  взгляд на виселицу, простершую к воде свою тощую руку, задержался
на  миг,  чтобы  отдышаться, на мосту Нотр-Дам, затем подъехал к углу здания
Скотобойни  и, отметив, что отсюда ему будет видно, если кто-нибудь войдет в
Шатле  или  выйдет  оттуда,  замешался в толпе горожан, судачивших об аресте
шевалье.
     - Уверяю  вас,  мэтр  Бурдишон,  -  говорила  пожилая  женщина мужчине,
которого  она  удерживала за пуговицу на камзоле, стараясь, чтобы он обратил
на  нее внимание, - уверяю вас, он пришел в сознание, мне сказала Квохтушка,
дочка  тюремщика  Шатле,  по  ее  словам,  у  него только синяк на затылке и
больше ничего.
     - Я  не  спорю, тетушка Жанна, - отвечал мужчина, - одно неясно: за что
его арестовали.
     - Ну  как же, очень просто: он сговаривался с англичанами и Бургундцами
насчет  Парижа,  чтобы  предать  его  огню  и  мечу,  а из церковных сосудов
понаделать  монет...  Более  того,  говорят,  его  толкала  на  это королева
Изабелла,  она  до  сих  пор  не  может  простить парижанам убийство герцога
Орлеанского.  Она,  мол,  только тогда успокоится, когда сметут с лица земли
улицу Барбетт и сожгут "Божью матерь".
     - Дорогу, дорогу! - закричал какой-то мясник. - Палач идет.
     Толпа   раздвинулась   и  пропустила  человека  в  красном...  При  его
приближении  дверь  Шатле  открылась  сама  собой,  словно  признала  его, и
закрылась за ним.
     Глаза всех неотрывно следили за палачом.
     На миг наступила тишина, но вот разговор возобновился.
     - Прекрасно,  -  сказала  пожилая  женщина, перестав наконец дергать за
пуговицу  Бурдишона,  -  я  ведь  знакома  с  дочерью  тюремщика, может, мне
удастся  кое-что выведать. - И она засеменила к Шатле так быстро, как только
позволял ей ее возраст и ее ноги, из которых одна была короче другой.
     Добежав,  женщина  постучала  в дверь, окошечко в двери отворилось, и в
него  просунулось  веселое  круглое личико молоденькой блондинки. Завязалась
беседа,  но  ожидаемого результата не получилось: дверь оставалась закрытой,
девушка  только  показала  рукой  на  оконце  в  темнице  и исчезла. Старуха
сделала  знак  ожидавшим  ее  людям,  чтобы  они  подошли; несколько человек
отделились  от  толпы,  а она, припав к оконцу, сказала окружавшим ее людям:
"Идите  все  сюда,  это  оконце  в  темницу;  увидеть мы его не увидим, зато
услышим, как он будет кричать, - все лучше, чем ничего".
     Люди  в  нетерпении  столпились  вокруг  этого  входа в ад, не прошло и
десяти минут, как оттуда послышался звон цепей, проклятия, замигал огонь.
     - О,  я вижу жаровню, - сказала женщина. - Палач кладет на нее щипцы...
Вот он начал раздувать огонь.
     Каждый  раз,  как  палач дул на жаровню, она изрыгала такой силы пламя,
что казалось, это вспыхивают подземные молнии.
     - Вот  он  берет  щипцы,  они  та накалились, что жгут ему пальцы... Он
ушел  в  глубь темницы, мне сейчас видны только его ноги... Тише! Замолчите,
сейчас услышим...
     Раздался душераздирающий крик... Все головы склонились к оконцу.
     - Ага,  сейчас его допрашивает судья, - продолжала женщина, выступавшая
в  роли  чичероне;  по праву первенства она завладела всем оконцем, просунув
лицо  между железными прутьями, - он молчит. Что молчишь, разбойник? Отвечай
же, убийца! Признавайся в своих преступлениях.
     - Тише! - крикнуло сразу несколько голосов.
     Женщина  вытащила  голову из отверстия, но руки ее вцепились в железные
прутья:  она  не  хотела уступать занятой позиции и ждала, когда заключенный
заговорит.
     С   убежденностью   человека,  привыкшего  к  таким  зрелищам,  женщина
заявила:
     - Можете быть уверены, если он не признается, его не повесят.
     Снова раздался крик, который заставил ее прильнуть к окну.
     - Так,  ничего  особенного, - сообщила она, - щипцы лежат на полу рядом
с жаровней. Видали? Он уже устал, палач-то.
     Послышались удары молотка.
     - Все  в  порядке,  -  радостно  возвестила старуха, - на него надевают
колодки.
     Колодками  назывались  деревянные планки, которые привязывали веревками
к  ногам  узника,  между  ними  просовывали  кусок  железа и ударяли по нему
молотком до тех пор, пока не раздробятся кости и не расплющится плоть.
     Видимо,  шевалье  ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились.
Палач входил в раж.
     Крики  прекратились,  уступив  место  глухому  стону, но потом и его не
стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка.
     Тетушка Жанна поднялась и сказала:
     - На сегодня все, он лишился чувств, ни в чем не признавшись.
     Она  отряхнула  пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная
в том, что сегодня больше нечего ждать.
     Остальные  побрели  за  старухою, доверяя ее осведомленности в подобных
вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк.
     Спустя некоторое время, как и предсказывала мамаша Жанна, палач вышел.
     Вечером в тюрьму вошел священник.
     Когда  стало  совсем  темно,  у дверей поставили часовых, и один из них
вынудил  Леклерка  покинуть  свой  пост.  Тот  уселся на тумбу на углу улицы
Понт-о-Менье и стал ждать.
     Истекло  два  часа.  Ночь  была  очень  темная,  но  глаза Леклерка уже
настолько  привыкли к темноте, что он различал то место на сероватых стенах,
где  находилась  дверь  Шатле.  За все это время он не произнес ни слова, ни
разу не отнял от кинжала руки и не помышлял ни о питье, ни о еде.
     Пробило одиннадцать часов.
     Еще  не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге
показалось  двое  солдат,  державших  в  одной  руке  шпаги, а в другой - по
факелу;  потом из дверей вышло четверо мужчин, несших в руках какую-то ношу,
а  за  ними  следовал  человек,  чье лицо скрывал красный капюшон; они молча
приблизились к Понт-о-Менье.
     Когда  они  поравнялись  с  Перине,  тот  увидел, что они несли в руках
большой  кожаный  мешок,  Перине  навострил  уши:  до  него  донесся стон, -
сомнений быть не могло.
     Он,  не  медля  ни  секунды,  выхватил  из ножен кинжал и тут же уложил
двоих:  тех,  что  несли  мешок,  который  Леклерк вспорол по всей длине. Из
мешка выпал человек.
     - Бегите,    шевалье!   -   вскричал   Леклерк.   И,   воспользовавшись
замешательством,   которое   произвело   его   нападение,  он,  спасаясь  от
преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду.
     Тот,  кому  он  с  таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести
свободу,  и  хотел  бы  бежать, - он слегка приподнялся, но разбитые ноги не
слушались его, и он, вскрикнув от боли и отчаяния, упал без чувств.
     Человек  в красной шапке сделал знак тем двоим, что не были ранены, они
взвалили  ношу  на плечи, а когда подошли к середине моста, тот скомандовал:
"Остановитесь здесь, бросайте его".
     Приказ  был  немедленно исполнен, бесформенный предмет мгновение кружил
между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела.
     В  ту  же  минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде,
где  исчезло  тело,  и  некоторое  время  плыла  по течению реки. Потом один
остался  на  веслах,  а другой длинным багром подцепил предмет, показавшийся
на  поверхности воды, и втащил его в лодку. Но в это время человек в красной
шапке  поднялся  на  закраину  моста  и  громовым  голосом прокричал роковые
слова, которые ветер разнес далеко вокруг:
     - Да свершится королевское правосудие!
     Матрос  вздрогнул  и,  несмотря  на  уговоры товарища, бросил обратно в
воду тело шевалье де Бурдона.


                                Глава XVIII

     С  момента  описанных  событий  прошло около полугода. На великий город
опускалась  ночь;  с  холма  Сен-Жермен  было  видно,  как медленно, друг за
другом,  в  зависимости  от  того,  насколько  они  были  удалены  от  него,
растворялись  в  тумане  колокольни  и  башни, которыми щетинился Париж 1417
года.   На   первом  плане  были  видны  острые  башни  колоколен  Тампля  и
Сен-Мартен,  с севера на них набегала, подобно морскому прибою, густая тень,
которая  вскоре  накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека
они  выступали  из  сумерек,  словно  готовые  к  бою  гиганты; затем облако
подобралось   к   Сен-Жак-ла-Бушри,   который   темной  вертикальной  чертой
вырисовывался  в  тумане,  и  сомкнулось  с  туманом, поднимавшимся от Сены;
низкий  с  изморосью  ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную
завесу  глаз  мог  различить  еще  древний Лувр, его чреду башен, Нотр-Дам и
острый  шпиль  Сент-Шапель.  Затем  туман  жадно  набросился на Университет,
окутал  Сент-Женевьев,  добрался  до Сорбонны, завихрился над крышами домов,
опустился  на  улицы,  перешагнул  крепостной  вал, распростерся по равнине,
стер  с  горизонта  красноватую  ленту,  которую  оставило солнце в качестве
последнего  "прощай" земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще
выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
     Однако  на  линии  крепостных  валов, опоясывающих спящий колосс, можно
различить  на  расстоянии  ста  шагов  друг от друга часовых, которые бдят о
безопасности  города;  размеренный,  монотонный  шум  их  шагов  похож, если
позволительно  такое  сравнение,  на  биение  пульса, возвещающее, что жизнь
идет  своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени
раздается  крик  часового: "Слушай!", эхо пробегает по всей округлой линии и
возвращается в изначальную точку.
     В  тени,  отбрасываемой  воротами  Сен-Жермен,  чья  квадратная громада
высится   над   крепостным  валом,  прохаживается  один  из  часовых,  более
печальный   и   более   молчаливый,   чем  остальные.  По  его  полувоенной,
полумещанской  одежде можно догадаться, что тот, кто сейчас в нее одет, хотя
временно   и   исполняет  обязанности  часового,  принадлежит  к  корпорации
ремесленников,  -  согласно  приказу  коннетабля Арманьякского, она выделила
пятьсот  человек  для защиты города; иногда он останавливается, опирается на
копье,  которое  ему  дали,  и вперяет рассеянный взгляд в одну какую-нибудь
точку  в  пространстве,  а  затем,  вздохнув,  продолжает расхаживать взад и
вперед, как предписано ночному часовому.
     Но  тут  его  внимание  привлек  голос,  - человек, стоявший на дороге,
опоясывающей   внешний   ров,   спрашивал,  где  тут  проезд  через  заставу
Сен-Жермен;  запоздавший  путник,  видимо,  рассчитывал  на  участие стража,
который  только  под  свою  личную  ответственность  мог  разрешить проехать
страннику,  ибо  уже давно пробило девять часов вечера. Надо полагать, он не
заблуждался  насчет  того  действия,  которое  окажут его слова, ибо молодой
часовой,  едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с
внутренней   стороны   рва   и   постучал   в  окошко,  о  наличии  которого
свидетельствовал  свет  от  лампы,  а  чтобы  его  лучше  слышали, он громко
крикнул:
     - Отец,  скорее  поднимайтесь и пойдите отворить ворота мессиру Ювеналу
Юрсен.
     Свет  стал  перемещаться,  -  значит,  его слова были услышаны: держа в
одной  руке  фонарь,  а  в  другой  связку  ключей, из дома вышел старик и в
сопровождении  молодого  человека,  окликнувшего  его,  направился под свод,
образованный массивными воротами.
     Однако   прежде   чем  вложить  ключ  в  замочную  скважину,  он  решил
удостовериться,  не ошибся ли сын, и, обратившись к человеку, расхаживавшему
по ту сторону двери, в которую он иногда ударял ногой, спросил:
     - Кто вы такой?
     - Отворите,  мэтр  Леклерк,  я  Жан-Ювенал Юрсен, советник в парламенте
его    величества    короля.    Я    задержался   у   настоятеля   аббатства
Сен-Жермен-де-Пре, я рассчитывал на вас - ведь мы старые знакомые.
     - Да,  конечно,  -  прошептал  Леклерк,  -  настолько старые, насколько
могут  ими  быть  старик  и  ребенок.  Ваш  отец,  молодой человек, и мог бы
выразиться  так,  поскольку мы оба родились в Труа в тысяча триста сороковом
году,  и  наше  знакомство  в  течение  шестидесяти восьми лет действительно
заслуживает того эпитета, который вы употребили.
     Произнося  эти  слова,  сторож  дважды  повернул  ключ, поднял железный
брус,  которым  закрывались  ворота, и затем, толкнув одну за другой тяжелые
створки,  приоткрыл  ворота,  так  чтобы  молодой  человек  -  ему  было лет
двадцать шесть - двадцать восемь, мог пройти в эту щель.
     - Благодарю,  мэтр  Леклерк,  -  сказал  он, хлопнув старика по плечу в
знак  признательности  и уважения, - в случае чего вы можете рассчитывать на
меня.
     - Мессир  Ювенал,  -  сказал  молодой часовой, - не могу ли и я отчасти
рассчитывать  на  вас, поскольку в услуге, которую оказал вам мой отец, есть
и  моя  доля.  Ведь  это  я  предупредил  его,  вряд  ли вы смогли бы пройти
где-нибудь в другом месте.
     - А,  Перине, это ты! Что ты делаешь здесь в такой поздний час и в этом
одеянии?
     - Я  осуществляю  охрану  города по приказу господина коннетабля. И так
как я был волен сам распоряжаться собой, то и пришел на ужин к отцу.
     - И  слава  богу,  что  пришел,  - подхватил старик, - ибо он достойный
юноша, он боится бога, почитает короля и любит родителей.
     Старик  протянул  сыну  свою морщинистую дрожащую руку, и тот сжал ее в
своих руках, другую взял в свои Ювенал.
     - Еще  раз благодарю вас, мой старый друг. Не стоит более задерживаться
на  улице.  Надеюсь,  что  никто  больше  не  явится  испытывать ваше доброе
сердце.
     - И  правильно  сделает, мессир Юрсен; да будь это сам дофин наш сеньор
Карл,  -  бог  его  спаси,  -  я,  наверное, не сделал бы для него того, что
сделал  для вас. Хранение ключей от города в такое смутное время - это очень
большая  ответственность.  Когда  я бодрствую, я их всегда держу на поясе, а
когда сплю - под подушкой.
     Похваставшись  своим  прилежанием,  старик  еще  раз пожал руки юношей,
подобрал с земли фонарь и, оставив молодых людей вдвоем, отправился домой.
     - Что  ты хотел услышать от меня, Перине? - спросил Ювенал, опираясь на
руку  молодого  торговца  оружием,  которого  мы вывели в предыдущей главе и
вновь встретились с ним здесь.
     - Новости,  мессир. Ведь вы докладчик в совете, советник, вы должны все
знать.  Меня  беспокоит  Тур, где находится королева, говорят, там бог знает
что творится.
     - Да,  действительно,  -  отвечал  Ювенал,  -  лучше меня тебе никто не
расскажет о последних новостях.
     - Не  желаете  ли  подняться  на  крепостной вал? Если коннетабль будет
делать  ночной  обход  и  не застанет меня на посту, мой отец может лишиться
места, а меня выпорют.
     Ювенал  непринужденно  оперся  на  руку  Перине,  и  оба  очутились  на
площадке, на которой в данную минуту никого не было.
     - Вот  что  произошло, - начал Ювенал. (Слушатель был весь внимание). -
Как  тебе  известно,  королева  жила, словно пленница, в Туре под присмотром
Дюпюи,  а он самый подозрительный и самый нелюбезный из всех тюремщиков. Но,
несмотря  на  все  его  усердие,  королеве  удалось  передать письмо герцогу
Бургундскому,   где  она  настоятельно  просила  помочь  ей.  Герцог  быстро
сообразил,   какую  могущественную  союзницу  обретет  он  в  лице  Изабеллы
Баварской,  ибо  в  глазах  многих его бунт против короля выглядел бы отныне
рыцарской защитой женщины.
     За  дочерью короля герцогиней Баварской не был установлен столь строгий
надзор,  как  за  королевой,  и  последняя с ее помощью получила известие от
герцога;  узнав, что он располагается лагерем у Корбея, а его люди добрались
до Шартра, она окончательно уверовала в свое спасение.
     Она   притворилась,   что   испытывает   священное  благоговение  перед
аббатством   Мармутье,   и  наставила  свою  дочь  просить  Дюпюи  позволить
принцессам  и  их  дамам отправиться всем вместе на мессу в аббатство. Дюпюи
хоть  и  был грубоват, не посмел отказать дочери своего короля в милости, на
его  взгляд,  безобидной.  И постепенно королева приучила своего тюремщика к
тому,  что она посещает аббатство Мармутье. Казалось, она больше не замечает
неучтивости  своего  стража,  ибо  говорила с ним неизменно кротким голосом.
Дюпюи,   довольный,  что  его  воля  сломила  гордыню  королевы,  словно  бы
помягчал.  Правда,  его  уязвляло,  что  королева  отправлялась в аббатство,
когда  ей  вздумается; на всякий случай, хоть он и не отлучался от нее ни на
шаг,  он расставлял на всем пути через равные промежутки сторожевые посты, -
правда,  такая предосторожность представлялась ему излишней: ведь враг был в
пятидесяти лье от них.
     Королева  приметила, что солдаты, стоявшие на постах, несли свою службу
с  прохладцей  в полной уверенности, что это никчемное занятие, и, если б их
неожиданно атаковали, успех был бы обеспечен.
     Согласно  составленному  Изабеллой плану, герцог Бургундский должен был
похитить  ее  из  Мармутье,  о всех подробностях королева сообщила ему через
одного  из  своих  слуг.  Герцог оценил ее изобретательность, и через нового
посланника королева указала день, когда она отправится в аббатство.
     Исполнение  задуманного  предприятия  требовало  большой  отваги,  ведь
нужно  было проехать пятьдесят лье и чтобы при этом никто не раскрыл тебя. К
тому  же герцог Бургундский, собиравшийся нанести удар, не мог взять с собой
большой  отряд,  а  Дюпюи  располагал  для  отпора  значительным количеством
солдат.  Но если бы герцог Бургундский привлек много народу, Дюпюи, конечно,
догадался  бы  о затевавшемся деле и перевез королеву в Мэн, Берри или Анжу.
Все  это  не  обескуражило  герцога  Бургундского. Он прекрасно понимал, что
единственное  средство  поддержать  свою  партию - обеспечить себе поддержку
Изабеллы;  он  принял  все  необходимые  меры  и  добился  своего, не будучи
раскрытым, - и вот каким образом.
     Перине весь обратился в слух.
     - Герцог  выбрал  из  своей  армии  десять  тысяч человек на лошадях, -
людей  самых  мужественных,  а  лошадей  самых  крепких, - и тех и других он
приказал  обильно  кормить,  а  на восьмые сутки в ночь он выступил во главе
этого  войска,  покинув  свой лагерь под Корбеем и взяв курс на Тур. Шли всю
ночь,  в глубокой тишине, и только перед рассветом сделали остановку на час,
чтобы  задать  корм  лошадям,  после  этого  снова  тронулись  в  путь и шли
пятнадцать  часов  подряд,  соблюдая  еще большую осторожность, чем ночью; с
наступлением  темноты  вновь сделали привал, - до Тура оставалось шесть лье.
Армия  эта  вызывала  удивление  у  жителей  тех  мест,  через  которые  она
проследовала:  всех поражало, что она продвигалась стремительно и при полном
молчании.  Утром  следующего дня, в восемь часов, герцог Бургундский, боясь,
как   бы,  несмотря  на  все  меры  предосторожности,  сторожа  королевы  не
опередили  его,  окружил церковь в Мармутье и приказал сиру Гектору де Савез
войти  в  нее,  взяв  с  собой  шестьдесят  человек.  Дюпюи,  увидев  войска
бургундцев,   которых   он  узнал  по  красным  крестам,  приказал  королеве
следовать  за  ним,  рассчитывая  вынудить  ее выйти из церкви через боковую
дверцу,  возле  которой  ее  ожидала карета; королева наотрез отказалась. Он
сделал  знак  двум другим стражникам, те попытались воздействовать силой. Но
королева   вцепилась   в   решетку   клироса,   подле  которого  она  стояла
коленопреклоненной;   ухватившись  обеими  руками  за  прутья  решетки,  она
поклялась  Христом, что скорее даст себя убить, но н