и
по  его  длинным  светло-русым  волосам,  по  голубым  глазам его, нескольку
крупному  рту с великолепными белыми зубами и особенно по всей его изящной и
благородной  осанке  народ  узнал своего монарха, своего короля, которого он
наперед,  еще  в день восшествия Карла на престол, нарек Благословенным и за
которым   сохранил   это   имя,   несмотря   на  все  невзгоды  и  бедствия,
ознаменовавшие его царствование.
     Приветственные  возгласы  "Да  здравствует король!" раздавались со всех
сторон:  пажи  и  оруженосцы  стали  размахивать штандартами своих сеньоров,
дамы   махали  шалями  и  платками;  огромная  процессия,  которая,  подобно
гигантской  змее, ползущей по оврагу, растянулась вдоль всей улицы Сен-Дени,
заметно  оживилась,  все разом подались вперед, ибо каждому хотелось увидеть
короля.  Но,  воспользовавшись  тем, что он был узнан и почтение к его особе
заставило толпу расступиться, Карл успел уже скрыться из виду.
     Прошло   не   меньше   получаса,  прежде  чем  порядок  и  спокойствие,
нарушенные   неожиданным   происшествием,   водворились   вновь.   Участники
процессии  были  так возбуждены, что не сразу заняли свои места. В суматохе,
вызванной  заминкой,  мессир  Пьер  де  Краон  язвительно  заметил герцогине
Валентине,  что  теперь  только  ее  супруг, пожалуй, и задерживает шествие:
вернись  он  на  свое  место рядом с нею, королевские носилки тронулись бы в
путь,  а  за  ними  и  вся  процессия, но герцог по-прежнему разговаривает с
королевой.  Хотя  герцогиня  и пыталась ответить на это улыбкой, из ее груди
вырвался вздох и взор ее подернулся печалью.
     - Мессир  Пьер,  - сказала она, напрасно стараясь скрыть свое волнение,
-  почему  бы  вам  не обратить этих слов к самому герцогу? Ведь вы же такие
друзья!
     - Без  вашего  приказания, сударыня, я ни за что этого не сделаю: разве
его возвращение не лишит меня счастья быть вашим телохранителем?
     - Единственный  мой  защитник и хранитель - это герцог Туренский. И раз
уж  вы  ждете  моего  приказания,  то  подите и скажите ему, что я прошу его
вернуться.
     Пьер  де  Краон  отвесил поклон и отправился к герцогу передать просьбу
его  супруги.  Когда  они вместе приближались к герцогине Валентине, в толпе
послышался  пронзительный  крик:  какой-то  девушке вдруг сделалось дурно. В
подобных  обстоятельствах  такое  случается,  и посему высокие особы, о коих
идет  у нас речь, не обратили на это ни малейшего внимания. Даже не взглянув
в  ту  сторону,  откуда раздался крик, они подъехали к герцогине Туренской и
заняли  свои  места  рядом с нею. Процессия, казалось, только этого и ждала,
ибо  она  тотчас  же  тронулась  в  путь. Однако очень скоро произошла новая
заминка.
     У  ворот  Шатле,  на  возвышении, был построен деревянный, раскрашенный
под  камень замок с двумя круглыми сторожевыми вышками, в которых находились
вооруженные  часовые;  большое  помещение  в нижнем этаже было открыто взору
публики,  словно  постройка  не  имела  наружной  стены;  тут  стояло  ложе,
убранное  так же роскошно, как королевское ложе во дворце Сен-Поль, а на нем
возлежала молодая девушка, олицетворявшая св.Анну.
     Вокруг  замка был насажен целый лес пышных зеленых деревьев, и по этому
лесу  бегало  множество зайцев и кроликов; стаи разноцветных птиц перелетали
с  ветки  на  ветку, к глубочайшему удивлению зрителей, недоумевавших, каким
образом  удалось приручить столь пугливые создания. Но каков же был всеобщий
восторг,  когда из этого леса вышел прекрасный белый олень величиной с оленя
из  королевского  зверинца.  Он был так искусно сделан, что его вполне можно
было  принять  за  настоящего  живого  оленя:  спрятанный внутри человек при
помощи  особого  устройства приводил в движение его глаза, рот, ноги. Рога у
оленя  были позолочены, на голове сияла корона - точная копия королевской, а
грудь  украшал герб французского короля в виде щита с тремя золотыми лилиями
на   голубом   фоне.   Гордым,   торжественным  шагом  благородное  животное
приблизилось  к  ложу  Правосудия,  схватило  меч,  служащий его символом, и
потрясло  им  в  воздухе.  В  ту  же минуту из леса напротив появились лев и
орел,  олицетворявшие  Насилие,  и  попытались завладеть священным мечом; но
тогда  из леса, в свою очередь, выбежали двенадцать девушек, символизирующих
Веру,  в  белых  одеяниях,  с  золотым  ожерельем  в одной руке и обнаженной
шпагой  -  в  другой;  они  окружили прекрасного оленя и защитили его. После
нескольких  слабых  попыток  осуществить свое намерение лев и орел оказались
побеждены  и возвратились обратно в лес. Живая стена, охранявшая Правосудие,
расступилась,  и олень, подойдя к носилкам королевы, покорно опустился перед
нею  на  колени.  Королева  ласково и нежно погладила оленя, как обыкновенно
гладила   животных   в   зверинце:  она  сама  и  вся  ее  свита  сочли  это
представление очень забавным и милым.
     Между   тем   уже  стемнело,  и  процессия  двигалась  очень  медленно:
разнообразные  увеселения  на  всем  пути  от  Сен-Дени сильно ее задержали.
Наконец  подошли  к собору Парижской богоматери, куда направлялась королева.
Осталось  проследовать  по мосту Менял, и казалось, что ничего нового просто
невозможно   придумать,   когда   все   увидели   совершенно  неожиданное  и
великолепное  зрелище:  высоко-высоко  над  головами, там, где уже кончаются
башни  собора, появился вдруг человек, переодетый ангелом. Он шел по тонкой,
едва  заметной глазу веревке, неся в каждой руке зажженный факел, и каким-то
чудом  словно  парил  над домами, выделывая самые замысловатые пируэты, пока
не опустился на крышу одного из строений, окружавших мост*.
     ______________
     *  Фруассар  и  монах из монастыря Сен-Дени рассказывают об одном и том
же  факте, только местом действия Фруассар называет мост Сен-Мишель, а монах
-  мост  Менял.  Но  Фруассар явно ошибается: подобное зрелище не могло быть
подготовлено  на  мосту  Сен-Мишель,  который  находится  по  другую сторону
собора   Парижской   богоматери,  и,  следовательно,  королева  по  нему  не
проезжала.

     Когда  он  оказался  перед  королевой,  она  запретила  ему  продолжать
опасные  трюки,  но  он,  понимая,  какими побуждениями вызван ее запрет, не
посчитался  с  ним  и,  изловчившись,  дабы  не  оказаться  спиной  к  своей
повелительнице,  снова  поднялся  на  вершину  собора и исчез в том же самом
месте,  откуда появился. Королева полюбопытствовала, кто этот столь ловкий и
гибкий  человек,  и  ей объяснили, что он генуэзец по происхождению, большой
мастер на такого рода трюки.
     Во   время  этого  последнего  представления  в  ожидании  королевского
кортежа  на  мосту  Менял собралось множество продавцов птиц, и в ту минуту,
когда  королева  пересекала  мост,  они  раскрыли  свои  клетки  с птицами и
выпустили   пернатых  на  волю.  Таков  был  старинный  обычай.  Он  выражал
неизменную  надежду  народа на то, что новое царствование принесет ему новые
вольности; обычай этот теперь забыт, но надежда в людях жива и поныне.
     Возле  собора  королеву встречал парижский епископ. Он вышел на ступени
храма,  облаченный в митру и епитрахиль; вместе с ним были высшие священники
и  представители университета, коему прозвание старшего детища короля давало
право  быть  представленным  на  коронации. Королева спустилась с носилок, а
следом  за  нею  и  дамы ее свиты, тогда как кавалеры поручили лошадей своим
пажам   и   слугам,   и,  сопровождаемая  герцогами  Туренским,  Беррийским,
Бургундским  и  Бурбонским,  Изабелла  вошла  в  собор.  Впереди  шествовали
епископ  и духовенство, стройным и торжественным хором вознося хвалу господу
богу и пречистой деве Марии.
     Приблизившись  к  главному  алтарю,  королева  Изабелла  опустилась  на
колени  и,  сказав  речь, передала в дар собору четыре золоченых покрывала и
венец,  который  возложили на нее ангелы у вторых ворот Сен-Дени. Монсеньеры
Жан  де  Ла  Ривьер  и  Жан  Лемерсье,  в  свой черед, преподнесли ей венец,
превосходящий  первый  красотой и ценностью: он очень напоминал тот, который
украшал голову короля, когда он восседал на троне.
     Держа  венец  за  стебель лилии, епископ и с ним четыре герцога бережно
возложили  его  на голову Изабеллы. Со всех сторон раздались ликующие крики,
ибо  именно  с  этой  минуты  принцесса  Изабелла  действительно становилась
королевой Франции.
     Когда  королева  вместе  с вельможами вышла из собора, все вновь заняли
свои  места  -  кто  в  носилках,  кто  в  экипаже,  кто на лошади; по обеим
сторонам  королевского  кортежа  шестьсот  служителей несли шестьсот свечей,
так  что  на  улице было светло как днем. Наконец королеву ввели в парижский
дворец,  где ее ожидал король вместе с королевой Иоанной, сидевшей по правую
руку  от  него, и герцогиней Орлеанской, занимавшей место по левую. Представ
перед  Карлом,  королева опустилась на одно колено, так же как сделала это в
соборе,  давая  тем  самым  понять,  что бога она почитает своим владыкой на
небе,  а короля на земле. Король поднял ее и поцеловал; послышались возгласы
радости  и  ликования,  ибо при виде их, таких юных и таких красивых, народу
почудилось,  будто  с  небес  спустились  два  ангела-хранителя французского
королевства.
     Тут  вельможи удалились из монарших покоев, и во дворце остались только
члены  королевской  семьи; что же до народа, то он не покидал площади до тех
пор,  пока  за последним вельможей не проследовал из дворца последний слуга.
После   этого   дворцовые   двери   закрылись,   огни,  освещавшие  площадь,
мало-помалу  погасли,  и  толпа  растеклась по множеству расходящихся во все
стороны  улиц, которые, подобно артериям и венам, несут токи жизни столичным
окраинам;  вскоре  радостное  оживление превратилось в слабый гул, но и этот
гул  понемногу  утих.  Спустя  час все уже погрузилось во мрак и тишину, так
что  слышен  был лишь смутный глухой шум, в который сливаются неясные шорохи
ночи, похожие на дыхание спящего великана.
     Мы  столь  подробно  описали  въезд  королевы Изабеллы в Париж, лиц, ее
сопровождавших,  и  устроенные  по сему случаю торжества не только для того,
чтобы  дать  читателю  понятие  о  нравах  и обычаях того времени; мы хотели
также  приоткрыть  ему  пока  еще  слабые  и  робкие,  подобно рекам в своих
истоках,  роковые  страсти  и  смертельную  вражду, которые в ту пору только
зарождались  у  трона:  теперь  мы  увидим их бушующий ураган, увидим, как в
своем  безумии  пронеслись  они  неудержимым  вихрем над французской землей,
оставив  на  ней  столь  глубокий  след  и  принеся  тяжкие  бедствия  этому
несчастному царствованию.


                                  Глава II

     Вряд  ли  найдется  такой  романист  или  историк,  которому удалось бы
избежать   метафизических   преувеличений,   когда  речь  идет  о  ничтожных
причинах,  порождающих  грандиозные  последствия.  Ибо,  проникая  в глубины
истории  или  сокровеннейшие  тайники  человеческого  сердца, порою с ужасом
дивишься  тому,  до  чего  же легко и просто самое, казалось бы, неприметное
событие  в  ряду  множества  других  неприметных  событий, составляющих нашу
жизнь,  может  потом  обернуться катастрофой для отдельного человека, а то и
целого  государства.  Вот  почему  поэты  и философы, как в кратер потухшего
вулкана,  самозабвенно  погружаются  в изучение уже свершившейся катастрофы,
прослеживая  все  ее  перипетии  и доискиваясь до самых ее истоков. При этом
надо  заметить,  что  люди,  склонные  к  такого  рода  занятию,  долго  и с
увлечением  ему  предающиеся, рискуют мало-помалу совершенно переменить свои
воззрения  и,  в зависимости от того, ведет ли их за собой светоч знания или
пламенная  вера,  превратиться  из  атеистов  в  истинно  верующих  либо  из
верующих  в  атеистов.  Ибо  в причудливом сплетении событий одни видят лишь
прихотливую  игру  случая,  другие  же надеются открыть мудрое вмешательство
десницы  божьей; одни, подобно Уго Фосколо, говорят: "Рок"; другие же, вслед
за  Сильвио  Пеллико,  твердят:  "Провидение";  но  этим двум словам в нашем
языке абсолютно равнозначны два других слова: "отчаяние" и "смирение".
     Пренебрежение  наших современных историков этими мелкими подробностями,
этими  любопытнейшими  деталями,  разумеется, и привело к тому, что изучение
французской  истории  стало  для  нас  делом  скучным и утомительным;* самое
интересное  в устройстве человеческой машины - не жизненно важные ее органы,
а  мускулы,  которым  эти  органы  сообщают  силу,  и  сложное  переплетение
мельчайших сосудов, питающих эти органы кровью.
     ______________
     *   Подобные   упреки,   разумеется,  никогда  не  относились  к  Гизо,
Шатобриану и Тьерри.

     Вместо  подобной  же  критики,  которой нам самим хотелось бы избежать,
нас,  возможно,  упрекнут  в обратном; это связано с нашим убеждением в том,
что  как  в  материальном  строении  природы,  так  и  в  нравственной жизни
человека,  как  в  развитии  живых существ, так и в чередовании исторических
событий  есть  некий порядок, и ни одну из ступеней лестницы Иакова миновать
невозможно,  ибо всякая живая тварь связана с другими тварями, всякая вещь -
с вещью, ей предшествующей.
     Итак,   по  мере  сил  мы  будем  стараться,  чтобы  нить,  соединяющая
неприметные  события  с  великими  катастрофами,  никогда не рвалась в наших
руках,  так  что  читателю  останется  лишь  следовать  за этой нитью, чтобы
пройти вместе с нами по всем закоулкам лабиринта.
     Мы  сочли  необходимым  предварить  этим  замечаниям  главу, которая на
первый  взгляд  может  показаться  неуместной  после  той,  что читатель уже
прочитал,  и  никак не связанной с теми, которые последуют далее. Правда, он
очень  скоро  поймет  свое  заблуждение,  но мы уже научены горьким опытом и
опасаемся,  как  бы  нас  не  стали судить поспешно, не успев ознакомиться с
целым. После такого объяснения вернемся к нашему рассказу.
     Если  читатель  готов  пройтись  вместе  с  нами  по безлюдным и темным
парижским  улицам,  описанным в конце предыдущей главы, мы перенесемся с ним
на  угол  улицы  Кокийер  и  улицы  Сежур.  Едва очутившись здесь, мы тотчас
заметим,  что из потайной двери дома герцога Туренского, ныне дома Орлеанов,
вышел  человек;  он  был  закутан в широкий плащ, капюшон которого полностью
скрывал   от   взоров  его  лицо:  человек  этот  не  желал  быть  узнанным.
Остановившись,  чтобы  сосчитать  удары  часов на башне Лувра, - они пробили
десять  раз,  - незнакомец, должно быть, решил, что время опасное: на всякий
случай  он  вынул  шпагу  из ножен, согнул ее, дабы проверить, достаточно ли
она  прочна,  и,  удовлетворенный,  беспечно  зашагал  вперед, острием шпаги
высекая искры из мостовой и напевая вполголоса куплет старинной песенки.
     Последуем  же  за  ним  улицей Дез-Этюв, однако не будем спешить, ибо у
Трагуарского  креста  он останавливается и произносит краткую молитву, затем
вновь  пускается  в  путь,  идет  вдоль  широкой улицы Сент-Оноре, продолжая
напевать  свою  песенку  с  того  места, на котором ее прервал, и постепенно
замолкая  по  мере  приближения к улице Феронри; отсюда он уже молча следует
вдоль  ограды  кладбища  Невинноубиенных;  пройдя  три четверти ее длины, он
быстро,  под прямым углом, пересекает улицу, останавливается перед маленькой
дверью  и  трижды тихонько стучится в нее. Стук его, хоть и очень глухой, по
всей вероятности, был услышан, ибо на него последовал вопрос:
     - Это вы, мэтр Луи?
     На  утвердительный  ответ  незнакомца  дверь  отворилась и захлопнулась
вновь, едва только он переступил порог дома.
     Хотя  поначалу  казалось, что человек, которого назвали мэтр Луи, очень
спешит,  он тем не менее остановился в сенях и, вложив шпагу в ножны, бросил
на  руки  открывшей ему дверь женщины свой широкий плащ. Одет он был просто,
но  элегантно  в  костюм  конюшего  из богатого дома. Костюм этот состоял из
черной  бархатной шапочки, такого же цвета бархатного камзола с разрезанными
от  кисти  до  плеча  рукавами,  сквозь  которые  виднелась рубашка зеленого
шелка,  и узких фиолетовых панталон; на них была вышита герцогская корона, а
пониже - гербовый щит с тремя золотыми лилиями.
     Хотя  в  сенях  не  было  ни  огня, ни зеркала, мэтр Луи, скинув с себя
плащ,  занялся  своим  туалетом, и, лишь как следует стянув камзол, чтобы он
сидел  по  фигуре,  и  убедившись,  что  белокурые его волосы лежат гладко и
ровно, он ласково произнес:
     - Добрый  вечер, кормилица Жанна. Ты надежный сторож, спасибо тебе. Что
поделывает твоя прелестная госпожа?
     - Она вас ждет.
     - Вот я и явился. Она у себя, не правда ли?
     - Да, мэтр Луи.
     - А ее отец?
     - Уже почивает.
     - Превосходно.
     В  эту  минуту  носок  его  башмака  коснулся первой ступеньки винтовой
лестницы,  и  хотя  было  темно,  он  уверенно  стал подниматься наверх, как
человек,  хорошо  знающий  дорогу.  На втором этаже он увидел свет, падавший
через  дверной проем, и, подойдя к двери и слегка толкнув ее рукою, оказался
в комнате, обставленной скромно и просто.
     Незнакомец  вошел  на  цыпочках, так что его даже не услышали, и потому
какое-то  время  мог  наблюдать  представшее его взору трогательное зрелище.
Около  кровати с витыми колоннами, занавешенной зеленым узорчатым штофом, на
коленях  стояла  молодая  девушка  и  молилась;  на  ней было белое платье с
ниспадающими  до  пола  рукавами,  скрывавшими  по  локоть округлые белые, с
изящными  тонкими  пальцами  руки,  на  которых покоилась ее голова. Длинные
русые  волосы,  падая  ей  на  плечи,  подобно  золотистой вуали облегали ее
тонкий  стан и касались самого пола. Легкое одеяние девушки было так просто,
так  воздушно,  что,  если бы не сдержанные рыдания, выдававшие в ней земное
существо,  рожденное смертной женщиной и созданное для страданий, можно было
бы подумать, что она принадлежит иному миру.
     Услышав  эти  рыдания, незнакомец вздрогнул; девушка обернулась. Увидав
ее печальное и бледное лицо, он остался недвижен.
     Тогда  она  встала  и  медленно пошла навстречу юноше, который молча, с
глубоким  удивлением  смотрел  на  нее;  остановившись в нескольких шагах от
него, девушка опустилась на одно колено.
     - Что это значит, Одетта? - удивился он. - Как вы себя ведете?
     - Иначе  и  не  может  вести  себя  бедная  девушка в присутствии столь
знатного вельможи, как вы, - ответила она, покорно склонив голову.
     - Уж не бредите ли вы, Одетта?
     - Дай  бог,  сударь,  чтобы  это  был  бред и чтобы, очнувшись, я вновь
оказалась  такой, какой была до встречи с вами: не ведающей слез, не знающей
любви.
     - Да  вы  с  ума  сошли, право, или кто-нибудь сказал вам неправду. Что
случилось?
     С  этими  словами он обвил стан молодой девушки и поднял ее с пола: она
отстранила  его  обеими  руками,  однако  вырваться  из  его  объятий  ей не
удалось.
     - Нет,  сударь,  я  не  сошла с ума, - продолжала она, более не пытаясь
высвободиться  из  его  рук,  -  и никто не говорил мне неправды: я сама вас
видела.
     - Где же?
     - Во  время  торжественного шествия, сударь. Вы говорили с королевой, я
вас узнала, хотя одеты вы были роскошно.
     - Вы ошиблись, Одетта, вас обмануло сходство.
     - Сперва  мне  тоже так показалось, и я уже готова была этому поверить!
Но  к  вам  подошел  другой  вельможа,  и в нем я узнала того, кто позавчера
приходил  сюда  вместе  с  вами, вы назвали его вашим другом и говорили, что
он, как и вы, тоже служит у герцога Туренского.
     - Пьер де Краон?
     - Да, кажется, мне называли это имя...
     Немного помолчав, она с грустью продолжала:
     - Вы,  сударь,  меня не видели, потому что смотрели только на королеву;
вы  не  слыхали, как я вскрикнула, когда мне вдруг стало дурно и я подумала,
что  умираю, ибо вы слышали только голос королевы... И это понятн