одоспело ли время этой монархии
уступить  место другой и не бунтуем ли мы против бога, пытаясь сохранить ее,
вместо  того  чтобы  отступиться,  ибо...  да  простит  мне  господь, если я
богохульствую...  ибо,  вот  уже  тридцать лет, как он обращает свой взор на
вашу   достойную   династию   лишь   для  того,  чтобы  покарать  ее,  а  не
облагодетельствовать.  И  впрямь,  -  продолжал  он,  -  можно подумать, что
династия  отмечена  роковым  знаком,  ибо  глава ее болен и душой и телом, я
говорю  о  его  величестве  нашем  короле; все словно перевернулось с ног на
голову,   ибо   первый   вассал   короны  срезает  топором  и  шпагой  ветви
королевского  ствола,  я  имею  в  виду  изменника  Жана, поднявшего руку на
благородного  герцога  Орлеанского, вашего дядю; наконец, невольно начинаешь
думать,  что  всему  государству грозит погибель, ибо вдруг умирают странной
смертью  два  благородных  молодых  человека  -  два  старших  брата  вашего
высочества,  сначала  один,  потом  другой,  и если бы я не боялся оскорбить
своими  словами  бога  и  людей, я бы сказал, что он устранился от участия в
этом  событии  и  все  отдал  вершить  людям;  а чтобы противостоять войне с
иноземцами,  гражданской войне, народным бунтам, провидение посылает слабого
молодого  человека  - вас, монсеньер, простите мне мои сомнения, ведь судьба
столько раз пытала мое сердце.
     Дофин бросился ему на шею.
     - Танги,   сомневаться   дозволительно   тому,  кто,  как  ты,  сначала
действует,  а  потом  сомневается - кто, как ты, полагает, будто бог в своем
гневе  поразил династию до ее последнего колена, и кто, как ты, отводит гнев
бога от последнего отпрыска этой династии.
     - Я  не  колебался ни минуты, мой молодой повелитель, когда увидел, что
Бургундцы  вошли  в город, я тотчас бросился к вам, как мать к ребенку, да и
кто,  кроме меня, мог вас спасти, несчастный юноша? Не король же - ваш отец;
а  королева  так  далеко, что не смогла бы этого сделать, а если б и смогла,
то  да  простит  ее бог, возможно, не захотела бы. Вы же, монсеньер, будь вы
вольны  распоряжаться  собой, знай вы все ходы и выходы во дворце Сен-Поль и
даже  если  б двери были распахнуты настежь, вы бы запутались в перекрестках
и  улицах  вашего  города,  где  так  уверенно  себя чувствует последний ваш
подданный.  У  вас  оставался  только  я; я вдруг почувствовал, что силы мои
удвоились  и, значит, бог не покинул своим покровительством вашу династию. Я
схватил  вас,  монсеньер,  для  моих  рук  вы  были  не  тяжелее, чем птаха,
уносимая  орлом.  И  впрямь,  попадись  в  этот  час мне навстречу вся армия
герцога  Бургундского  во  главе  с  ним  самим,  я  бы  отбросил  герцога и
прорвался  сквозь  армию,  и  ни один волос не упал бы ни с вашей, ни с моей
головы,  -  я  верил  тогда,  что  бог с нами. Но теперь, монсеньер, теперь,
когда  вы в безопасности, за неприступными стенами Бастилии; теперь, когда я
всякую  ночь  созерцаю  один,  стоя на этой площадке, зрелище, на которое мы
сейчас  смотрим  вдвоем;  теперь,  когда я вижу, что Париж, город королей, -
добыча  революции,  что  народ  правит,  а  королевство подчиняется; теперь,
когда  мои уши устали от этого шума, а глаза - от этих фейерверков, - всякий
раз,  спускаясь  к  вам  в  комнату,  где  вы,  склонивши голову на подушку,
спокойно  спите,  -  а ведь в вашем государстве идет гражданская война, ваша
столица  пылает в пожарищах, - я начинаю думать: достоин ли королевства тот,
кто  так  беззаботно,  так  спокойно  спит,  в  то время как его королевство
взбудоражено и залито кровью.
     Тень недовольства прошла по лицу дофина.
     - Так ты, оказывается, шпионил за мной, когда я спал?
     - Нет, я молился у вашего ложа за Францию и за вас, ваше высочество.
     - А  что  бы  ты  сделал,  если  б  в  тот  вечер  я  оказался в другом
положении?
     - Я  отвел  бы ваше высочество в надежное место, я бы бросился один, не
прикрытый  доспехами,  безоружный, навстречу врагу, окажись он на моем пути,
ибо мне ничего другого не оставалось, как умереть, и чем раньше, тем лучше.
     - Так  вот, Танги, ты бы не один бросился на врага, нас было бы двое, и
причем вооруженных; что ты на это скажешь?
     - Что господь наделил вас волей, пусть теперь он дарует вам силу.
     - И ты поддержишь меня?
     - Война,  которая  нам  предстоит,  монсеньер,  будет  долгой, долгой и
изнурительной,  не для меня, - ведь я уже тридцать лет не снимаю доспехов, а
для  вас вы все свои пятнадцать лет ходите в бархате. Вам придется сразиться
с  двумя  врагами,  имя  одного  из  них  заставило бы содрогнуться великого
короля.  Но коли уж вы вытащите шпагу из ножен и вынесете знамя из Сен-Дени,
вы  не вложите шпагу обратно в ножны и не вернете знамя на его место, прежде
чем   не  похороните  в  земле  Франции  первого  из  ваших  врагов  -  Жана
Бургундского  и  не  выгоните вон с французской земли другого вашего врага -
Генриха   Английского.   Вам   придется   многое   испытать.   Ночи,   когда
вглядываешься  во  тьму,  холодны,  а  дни,  когда  сражаешься  с  врагом, -
смертоносны;  такова  жизнь  солдата,  ради  нее  вам придется отказаться от
изнеженной  жизни  принца.  И это не какой-нибудь час турнира, это дни и дни
боев;  и  это  не  какие-нибудь  два-три месяца вылазок и стычек, это годы и
годы борьбы, сражений. Подумайте об этом хорошенько, монсеньер.
     Дофин  молча  отстранил  руку  Танги  и  направился  к солдату, который
дежурил  в  одной  из башен Бастилии; дофин снял со стрелка его пояс и надел
на  себя,  взял у него лук и произнес, обернувшись к удивленному Дюшателю, с
твердостью, какой никто за ним не знал:
     - Отец  мой, я полагаю, ты будешь спокойно спать, покуда твой сын будет
стоять на часах впервые в жизни.
     Дюшатель  собирался  было  ответить  дофину,  но  тут  у  стен Бастилии
разыгрались события, которые дали иное направление его мыслям.
     Шум,  услышанный  ими  несколько  минут  назад,  все нарастал, на улице
Серизе  взметнулось  пламя,  однако  невозможно  было  разглядеть  тех,  кто
производил  шум,  равно как выяснить истинную причину яркого огня, ибо улица
шла  наискосок,  и  высокие дома загораживали людей, собравшихся там. Но тут
из  общего  гула  вырвались  более  отчетливые  крики,  и  какой-то человек,
полураздетый,   кинулся,   взывая   о   помощи,  с  улицы  Серизе  на  улицу
Сент-Антуан.  За  ним  по пятам следовало несколько человек. "Смерть, смерть
Арманьяку,  убить  его!"  -  кричали  они.  Во  главе  преследователей этого
несчастного  можно  было  узнать  мэтра  Каплюша: он был босоног, на плече у
него,  как всегда, лежала большая обнаженная окровавленная шпага, которую он
придерживал  обеими  руками, на голове красовалась шапка цвета бычьей крови.
И  все-таки  беглецу  удалось бы уйти от преследователей: страх придавал ему
сил,   и   он   бежал  с  нечеловеческой  быстротой,  достигнув  угла  улицы
Сент-Антуан  и  де  Турнель,  он  бросился за угол дома, но тут споткнулся о
цепь,  которой каждый вечер перегораживали улицу. Пошатываясь, он сделал еще
несколько  шагов  и  упал  в виду стен Бастилии. Преследователи, которых его
падение  предупредило  о  преграде, кто перепрыгнул через нее, а кто прополз
под  ней, и тут он увидел, как блеснула у него над головой шпага Каплюша. Он
понял,  что  настал конец, и с криком: "Пощады!", обращенным не к людям, а к
богу, встал на колени.
     С   того   момента,   как   ареной   всего  происходящего  стала  улица
Сент-Антуан,  ни  одна  мелочь  не  ускользнула  от  взоров  Танги и дофина.
Особенно  взволновало  это  событие  дофина,  он  еще  не  привык к подобным
зрелищам  и  весь  дрожал,  а  изо рта вырывались какие-то нечленораздельные
звуки.  Когда  же Арманьяк упал, а Каплюш занес шпагу над его головой, дофин
выхватил  стрелу из колчана и быстро приладил ее к тетиве. Лук согнулся, как
гибкая  лоза, правую руку юноша приподнял, отвел к плечу и натягивал тетиву,
а  левая,  державшая лук, была чуть опущена. Трудно было сказать, что раньше
достигнет  своей  цели:  шпага  Каплюша  или  стрела  дофина, хотя разница в
расстоянии  была  значительная.  Но  тут  Танги  поспешно  выхватил у дофина
стрелу, и королевский стрелок переломил ее пополам.
     - Что  ты  делаешь,  Танги? Что такое? - сказал дофин и топнул ногой. -
Разве  ты  не  видишь,  что  эти  люди  собираются  убить  одного  из наших?
Бургундец убьет Арманьяка.
     - Пусть  умрут  все  Арманьяки,  монсеньер,  но  ваша  стрела не должна
обагриться кровью этого человека.
     - Но, Танги, Танги! О, взгляните!..
     Тогда  Танги вновь бросил взгляд на улицу Сент-Антуан: голова Арманьяка
валялась  в  десяти  шагах  от его тела, и мэтр Каплюш, в то время как с его
шпаги капала кровь, спокойно насвистывал мотив известной песенки:

                Герцог Бургундский,
                Да ниспошлет тебе бог
                Одну только радость.

     - Взгляни  же, Танги, взгляни, - плача от ярости, говорил дофин, - если
б не... если б не ты!.. Взгляни же...
     - Да,  да,  я  вижу,  -  отвечал Танги, - но, повторяю, этот человек не
должен был умереть от вашей руки.
     - Богом заклинаю, кто этот человек?
     - Этот человек, монсеньер, - мэтр Каплюш, палач города Парижа.
     Дофин низко опустил голову, руки его бессильно повисли.
     - О  кузен мой, герцог Бургундский, - глухо сказал он, - не хотел бы я,
дабы  сохранить  четыре  самых  прекрасных  королевства  христианского мира,
использовать  людей  и  средства,  какими вы пользуетесь, дабы отнять у меня
то, что мне осталось.
     Тут  кто-то из свиты Каплюша схватил за волосы голову мертвеца и поднес
к  ней факел, свет упал на лицо, чьи черты не исказила агония, и Танги, стоя
наверху  бастильской  башни,  узнал лицо своего друга детства Анри де Марля,
одного  из  самых горячих и преданных своему делу Арманьяков; глубокий вздох
вырвался из его широкой груди.
     - Черт  побери, мэтр Каплюш, - сказал человек из народа, поднося голову
убитого  к  палачу,  -  вы  мастак  в  своем  деле, вам что первому канцлеру
Франции  голову  отрубить,  что  последнему  бродяге:  чисто сработано и без
задержки.
     Палач удовлетворенно осклабился: и у него были свои почитатели*.
     ______________
     *  Если нас обвинят в том, что мы наслаждаемся такими подробностями, мы
ответим,  что  причиной  тому  не  наши  наклонности,  нашей  вины  тут нет,
виновата  история.  Мы не сгущали красок, не выбирали нарочно самых страшных
картин  этой  мрачной поры, что докажет, может быть, одна цитата, которую мы
взяли  из "Герцогов Бургундских" де Баранта. Когда короли и принцы вооружают
народы  для  гражданских  войн,  когда  они  используют орудия человеческого
труда,  чтобы  решить спорные вопросы и разобраться в своих привилегиях, тут
не  орудие  виновато,  карает  не оно, пролитая кровь - на совести того, кто
приказывает, ею выпачканы руки того, кто направляет.
     Так  обратимся  к  цитате.  Вот  она:  "Крови  во  дворе  тюрем было по
щиколотку.  Убивали  также  и  в  городе,  на  улицах. Несчастные генуэзские
стрелки  были  выдворены  из  домов,  где  они  расположились,  и брошены на
растерзание  озверелой толпе. Не щадили ни женщин, ни детей. Одна несчастная
беременная  женщина  была убита, и когда ее бросили на мостовую, то увидели,
как  в  ней  трепещет  живое  дитя.  "Гляди-ка,  -  сказали в толпе, - сучье
отродье  еще шевелится". Над трупами совершались ужасные надругательства: из
них  вырезали  кровавые ленты, как это сделали с коннетаблем, их волочили по
камням   мостовой,  тела  графа  Арманьякского,  канцлера  Робер-ле-Массона,
Раймона  де  Лар  Гер  протащили  со всевозможными измывательствами по всему
городу и бросили на ступеньки дворца, где они пролежали три дня".
     Вероятно,   де   Барант  почерпнул  это  у  Ювенала  Юрсена,  свидетеля
описываемых событий, с которым наш читатель уже знаком.

     В  ту  же  ночь, за два часа до рассвета, из внешних ворот Бастилии, со
всевозможными  предосторожностями, выехал отряд всадников, малочисленный, но
хорошо  вооруженный;  не  производя  шума, он направился к мосту Шарантон и,
переправившись  по  нему  через  Сену,  в  течение примерно восьми часов шел
вдоль  правого  берега  реки.  За это время не было произнесено ни слова, ни
одно  забрало  не  поднялось. Наконец к одиннадцати часам утра он оказался в
виду укрепленного города.
     - Теперь,  монсеньер,  - сказал Танги всаднику, ехавшему рядом с ним, -
вы  можете  поднять  забрало и восславить святого Карла Французского, ибо вы
видите  белую  перевязь  Арманьяков,  и  сейчас  вы  войдете в преданный вам
Мелен.
     Вот   так   дофин   Карл,   которого   история   впоследствии  прозвала
Победоносным,  провел  свою  первую  в  жизни  бессонную ночь, и это был его
первый военный поход.


                                 Глава XXII

     Нетрудно  объяснить  политические  мотивы,  которые удерживали вдали от
столицы герцога Бургундского.
     В  тот  момент,  когда некто, более удачливый, чем он, овладел Парижем,
он  подумал  о  том, что пусть эта честь выпала на долю другого, отнять ее у
него  он  не  может,  но извлечь из этого наибольшую выгоду для себя должно.
Ему  нетрудно  было  догадаться,  что  естественной реакцией на политические
перемены  будет  резня,  убийства  из чувства мести, что его присутствие все
равно  ничему не помешает, а лишь приведет к падению его авторитета в глазах
его  же  сторонников,  зато  его отсутствие снимет с него ответственность за
пролитую   кровь.   Впрочем,   кровь   текла   из  жил  Арманьяков,  хорошее
кровопускание  надолго  ослабит  противоборствующую партию; его враги падали
один  за другим, а он даже пальцем не дотронулся ни до одного из них. Спустя
некоторое  время, когда он решит, что народ устал от бойни; когда он увидит,
что  город  утомлен,  что  ему  уже  не до мести и теперь нужен отдых; когда
можно  будет пощадить без всяких затруднений и опасности для себя оставшихся
в  живых  членов  покалеченной, обезглавленной партии, - тогда он вернется в
эти   стены,   как   их   ангел-хранитель:   он   потушит  огонь,  остановит
кровопролитие, он объявит мир и амнистию для всех.
     Причина,   которой   он   мотивировал   свое  отсутствие,  имеет  самое
непосредственное  отношение  к  продолжению  нашей  истории,  и  мы не можем
скрыть ее от наших читателей.
     Молодой  сир  де  Жиак, которого мы видели в Венсенском замке и который
оспаривал  у  господ  де Гравиля и де Л'Иль-Адана сердце Изабеллы Баварской,
сопровождал,  как  мы  уже  говорили,  королеву  в  Труа.  От  своей высокой
повелительницы   он   получил   множество   важных   поручений   к   герцогу
Бургундскому.  Находясь при дворе принца, он обратил внимание на мадемуазель
Катрин  де  Тьян,  приставленную  к  герцогине де Шаролэ*. Молодой, смелый и
красивый,  он решил, что этих качеств в соединении с уверенностью в себе - а
сама   его   уверенность   проистекала  из  уверенности  в  обладании  этими
качествами  -  достаточно,  чтобы  покорить  красивую, молодую, благородного
происхождения  девушку. И он был немало удивлен, заметив, что его ухаживания
произвели не большее впечатление, чем ухаживания других кавалеров.
     ______________
     *  Граф  Шаролэ, сын герцога Жана, был женат на дочери короля Карла VI,
принцессе Мишель.

     Первое,  что  пришло  на  ум  сиру  де  Жиаку,  -  это  что у него есть
соперник.  Он  словно  тень следовал всюду за мадемуазель де Тьян, он следил
за  каждым  ее жестом и перехватывал каждый взгляд, но как ни изощрялась его
ревность,  в  конце  концов он пришел к выводу, что ни один из окружавших ее
молодых  людей  не  был предпочтен ему и не был более удачлив. Он был богат,
носил  благородное  имя, и пусть она не любит его, но, может быть, если б он
предложил   ей   руку,   это  польстило  бы  ее  тщеславию.  Вежливый  ответ
мадемуазель  де  Тьян  не  оставлял  и тени надежды, и сир де Жиак замкнул в
своем  сердце  свою  любовь.  Но он находился на грани помешательства, думая
все  время  об одном и не будучи в состоянии что-либо изменить. Единственным
его  спасением  была  разлука,  он  нашел  в  себе  силы  прибегнуть к этому
средству,  вот  тогда-то,  получив  наставления  герцога,  он  и  вернулся к
королеве.
     Едва  истекло  полтора  месяца,  как  ему  пришлось вновь отправиться в
Дижон,  дабы  передать  вести  от  королевы.  Его отсутствие оказалось более
благотворным,   нежели   присутствие:   герцог   принял  его  с  необычайною
любезностью,  а  мадемуазель  де Тьян с благосклонностью. Он не мог поверить
такому  счастью,  но  в  один  прекрасный день герцог Жан предложил де Жиаку
свое  посредничество  -  между  ним  и  тою,  кого он любил. Такая серьезная
протекция  устраняла  многие  препятствия,  сир  де  Жиак принял предложение
герцога  с  восторгом,  второй  ответ  мадемуазель  де Тьян был настолько же
обнадеживающим,  насколько  первый  удручающим,  а  это доказывало или - что
мадемуазель  де  Тьян поразмыслила и приняла во внимание достоинства рыцаря,
или  -  что  герцог  имел  на нее очень большое влияние; словом - в подобных
обстоятельствах никогда не следует слишком доверять первому порыву женщины.
     Герцог   объявил,  что  он  вернется  в  Париж  не  раньше,  чем  будет
отпразднована  свадьба.  Свадьба  была великолепной. Герцог пожелал взять на
себя  все  расходы,  утром  состоялись  турниры  и  поединки,  в которых все
участники   показали  прекрасное  искусство;  на  обед  подали  великолепные
кушанья,  отмеченные  высокой  изобретательностью,  а вечером была разыграна
мистерия  "Адам,  получающий из рук бога Еву", принятая всеми с восхищением.
Для  постановки  ее  из  Парижа  специально  вызвали  известного  поэта, его
путешествие  ему  ничего  не  стоило,  а  он  еще получил как вознаграждение
двадцать пять золотых экю. Все это происходило с 13 по 20 июня 1418 года.
     Наконец  герцог  Жан  рассудил,  что  настал  момент  для возвращения в
столицу.  Он  поручил  сиру  де  Жиаку  предупредить  о  его приезде. Но тот
согласился  разлучиться  со  своей  молодой  супругою,  только  когда герцог
пообещал,  что  введет ее в окружение королевы и доставит в Париж. По дороге
в  Париж  де  Жиак  должен был предупредить Изабеллу Баварскую, что герцог 2
июля заедет за ней в Труа.
     Четырнадцатого   июля  Париж  был  разбужен  звоном  колоколов.  Герцог
Бургундский  и  королева подошли к Сент-Антуанским воротам. Народ высыпал на
улицу;  дома,  мимо  которых  должны  были  проследовать в Сен-Поль герцог и
королева,  были  обтянуты  коврами,  словно ждали самого господа бога; город
забросали  цветами, изо всех окон торчали женские головки. Шестьсот буржуа в
голубых  головных  уборах, возглавляемые сеньором де Л'Иль-Аданом и сиром де
Жиаком,  несли  ключи  от  города,  дабы  вручить  их  победителям.  За ними
следовала  огромная  толпа,  разделенная  по  корпорациям, каждая из которых
несла  свое  знамя.  Народ  радостно приветствовал победителей, забыв о том,
что он не ел ничего вчера и ему нечего будет есть завтра.
     Наконец  кортеж  приблизился  к  королеве, герцогу и их свите, сидевшим
верхом  на  лошадях.  Буржуа,  несший  золотые  ключи  на  серебряном блюде,
подошел к герцогу и преклонил перед ним колено.
     - Монсеньер,   -  сказал  де  Л'Иль-Адан,  коснувшись  ключей  кончиком
обнаженной  шпаги, - вот ключи от вашего города: город ждал вашего прибытия,
чтобы вручить их вам.
     - Дайте  мне  их,  сир  де  Л'Иль-Адан, - сказал герцог, - ибо, по всей
справедливости, вам принадлежит право коснуться их раньше меня.
     Л'Иль-Адан  соскочил с коня и, взяв ключи с блюда, почтительно протянул
их  герцогу,  и тот прицепил их к луке седла, рядом с боевым оружием. Многие
сочли  это  вызовом  со  стороны  человека,  - который входил в город не для
войны,  а  для  мира,  что,  однако, не охладило всеобщего энт