Бургундским получили приказ явиться с возможно большим количеством
людей.  Приказ  был  исполнен  без  промедления,  ибо  все истинные французы
ненавидели  герцога Бретонского; говорили, что король уже давно бы решился с
ним   разделаться,  если  бы  не  удерживали  граф  Фландрский  и  герцогиня
Бургундская;  что  герцог  Бретонский в душе англичанин и Клиссона ненавидит
больше  всего  за  то,  что тот предан французам. Но на сей раз приказы были
весьма  строги.  Казалось,  король  доведет  теперь свое намерение до конца,
если  не  случится  вдруг какой-нибудь измены, ибо было известно, что многие
из  тех, кто должен был отправиться в поход вместе с королем, идут неохотно,
и   среди   них  втихомолку  даже  называли  имена  герцогов  Беррийского  и
Бургундского.
     Герцог  Бургундский  и  в самом деле не торопился: он говорил, что этот
поход  чересчур  обременителен  для  его  провинции; что затеваемая война не
имеет  смысла  и  что  она  плохо  кончится;  что распря между коннетаблем и
мессиром  Пьером  де  Краоном  многих  людей  не  касается  вовсе  и  потому
несправедливо  ради нее насильно вовлекать их в войну; что надо предоставить
коннетаблю  и  де  Краону самим уладить свои споры и не взваливать еще новое
бремя  на  плечи  народа.  Того  же  мнения  был и герцог Беррийский, однако
король,  герцог  Орлеанский  и  весь  королевский  совет  держались  другого
мнения, так что обоим герцогам пришлось повиноваться.
     Едва  только коннетабль смог наконец сесть в седло, король отдал приказ
выступать  из  Парижа.  В тот же вечер он попрощался с королевой, герцогиней
Валентиной,  с  дамами  и  девицами,  жившими во дворце Сен-Поль, после чего
вместе  с  герцогом  Орлеанским,  герцогом  Бурбонским,  графом  Намюрским и
сеньором  де  Куси  отправился  ужинать  к  сиру  де  Монтегю, где и остался
ночевать.
     На  другой  день  Карл  с  большим  обозом  двинулся в поход, но сделал
остановку  в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы дождаться герцога Беррийского и герцога
Бургундского.  Видя,  что  они не являются, он отправил им такие приказы, не
подчиниться  которым  было  бы явным бунтарством, и пошел дальше, хотя врачи
советовали  ему  не  делать этого, предупреждая, что он не вполне здоров. Но
Карл  был  преисполнен  такой решимостью, что на все их уговоры отвечал: "Не
понимаю, о чем вы толкуете! Никогда я себя так хорошо не чувствовал".
     Короче,  невзирая  ни  на  что,  он  двинулся далее, переправился через
Сену,  пошел  по  дороге  на  Шартр  и,  не  останавливаясь,  прибыл в Анво,
великолепный  замок,  принадлежащий сиру де Ла Ривьер, который принял короля
со  всею  роскошью  и  со всеми подобающими почестями. Карл провел здесь три
дня,  а  на  четвертый  день  утром  снова  двинулся  в  Шартр, где вместе с
герцогами  Бурбонским  и  Орлеанским  был  принят  братом  сира  де Монтегю,
занимавшим здесь епископскую кафедру.
     Через  два  дня  в  Шартр  прибыли герцог Беррийский и граф де Ла Марш.
Король  справился  у  них  о  герцоге Бургундском и узнал, что он следует за
ними.  Наконец на четвертый день королю доложили, что герцог Бургундский уже
в городе.
     Король  провел в Шартре неделю, потом направился в Ле-Ман. На всем пути
к  нему присоединялись войска из Артуа, из Пикардии, Вермандуа, словом, даже
из  самых отдаленных областей Франции, и все эти люди были страшно озлоблены
против  герцога  Бретонского,  по  вине  которого  им приходилось переносить
такие  тяготы.  Король  всячески  старался  поддержать  в  них  этот  гнев и
разжигал его своим собственным гневом.
     Однако  он  слишком понадеялся на свои силы и свое здоровье. Постоянное
раздражение,  в  которое приводили Карла всяческие помехи, то и дело чинимые
его  дядями  для  того,  чтобы  помешать  начатому  походу,  приводили его в
ярость,  так  что  в  Ле-Ман  он прибыл уже совсем больным и еле держался на
лошади.  Пришлось  здесь  остановиться,  хотя  Карл и говорил, что отдых для
него  тягостнее,  чем  дело.  Однако  врачи,  дяди  и  сам герцог Орлеанский
считали, что недели на две, а то и на три надо сделать передышку.
     Пребыванием  в  Ле-Мане  воспользовались для того, чтобы убедить короля
снова  обратиться  с  письмом  к  герцогу  Бретонскому.  В Нант были посланы
мессир  Реньо де Руа, сир де Гарансье, сир де Шатель-Маран и мессир Топен де
Кантемель,  управитель  замка  Жизор: на этот раз король хотел, чтобы герцог
Бретонский  не  мог  усомниться в характере направленного к нему посольства.
Четверо  королевских  посланцев  отбыли  из  Ле-Мана  в сопровождении сорока
вооруженных  всадников,  с  трубами  впереди  и  с развернутыми штандартами,
проследовали  через  Анжер  и  на  третий  день  прибыли в Нант, где застали
герцога Бретонского.
     Они  изложили герцогу требование короля выдать Пьера де Краона. Но, как
и  в первый раз, щедро одарив посланцев, герцог ответил, что не может выдать
им  человека, которого от него требуют, поскольку не знает, где этот человек
скрывается;  год  назад  он  якобы  слышал  о  том, что мессир де Краон люто
ненавидит  коннетабля  и  объявил ему смертельную войну; этот рыцарь сам ему
говорил,  что  где бы и когда бы он ни повстречал Клиссона, он убьет его; но
более  ничего  ему не известно и он удивлен, что король грозит ему войною за
дело, столь мало его касающееся.
     Когда  королю  передали  этот  ответ,  он  был  очень  болен, однако же
приказал  идти вперед и призвал оруженосцев, чтобы они надели на него оружие
и  доспехи. В то время как он поднимался с постели, явился гонец из Испании.
Он  привез  письмо,  на  котором значилось: "Королю Франции, нашему грозному
господину"  и  стояла  подпись:  "Иоланда де Бар, королева Арагона, Майорки,
правительница Сардинии".
     Королева  писала Карлу, что, стараясь во всем ему угодить и зная, каким
делом   он   теперь   озабочен,   она  приказала  задержать  и  заключить  в
Барселонскую  тюрьму  одного  неизвестного  рыцаря,  пытавшегося  за большие
деньги  нанять  корабль  и  уплыть  на  нем  в  Неаполь; она добавляла, что,
заподозрив  в  этом  рыцаре  Пьера  де  Краона, сообщает о своих подозрениях
королю,   дабы  он  немедленно  выслал  людей,  которые  могли  бы  опознать
задержанного   и,  если  она  не  ошиблась,  доставить  его  королю.  Письмо
заканчивалось  заверениями,  что  она  была  бы  счастлива,  если  бы  могла
доставить этим известием удовольствие своему кузену и господину.
     Сразу  же  по  получении  этого письма герцоги Бургундский и Беррийский
воскликнули,  что  поход окончен и остается только всех распустить по домам,
ибо  тот,  кого  искали, безусловно, арестован. Однако король не хотел этого
делать,  и единственное, чего удалось от него добиться, так это того, что он
послал  в  Барселону  человека,  дабы  удостовериться  в  истине. Спустя три
недели  посланец  возвратился  и  сообщил,  что арестованный рыцарь вовсе не
Пьер де Краон.
     Тут  король  страшно  разгневался  на  своих  дядей, поняв, что все эти
проволочки  дело  их  рук;  отныне  он  решил  никого  больше  не слушаться,
поступать  по собственному усмотрению и вызвал к себе своих маршалов. Сам он
был  так  болен,  что  никуда  не  выходил.  Маршалам  же  приказал поскорее
направить  все  войско  вместе  с  обозами  в  Анжер, поскольку имел твердое
намерение   возвращаться   назад   лишь  после  того,  как  сместит  герцога
Бретонского и на его место назначит губернатора.
     На  другой день в десятом часу утра, после обедни, во время которой ему
сделалось  плохо,  Карл  сел  в  седло;  он  был  до  того слаб, что герцогу
Орлеанскому  пришлось  помочь  ему  подняться  на  лошадь.  Видя, как король
упорствует,  герцог  Бургундский, пожав плечами, сказал, что рваться вперед,
когда  против  этого предостерегает само небо, значит искушать господа бога.
Слышавший эти слова герцог Беррийский подошел к нему и шепнул:
     - Не  беспокойтесь, братец, я приготовил кое-что напоследок, и если бог
нам поможет, надеюсь, мы вернемся ночевать в Ле-Ман.
     - Не  знаю, что вы имеете в виду, - ответил герцог Бургундский, - но по
мне  любое  средство  хорошо,  лишь  бы  только  остановить этот злосчастный
поход.
     А  король  между  тем двинулся дальше, и все последовали за ним. Вскоре
вошли  в  густой темный лес. Король был печален и задумчив; он пустил лошадь
по  ее  собственной  воле  и едва отвечал, если кто-нибудь к нему обращался.
Ехал  он  впереди  в полном одиночестве и, казалось, жаждал этого уединения.
Все  двигались  молча или тихо переговариваясь между собой. Так продолжалось
около  часа.  Вдруг  из  чащи  выскочил  какой-то  старик  в белом саване, с
непокрытой  головою,  схватил  за  узду  королевскую лошадь и, остановив ее,
воскликнул:
     - О король! Король! Возвращайся лучше назад, впереди тебе грозит беда!
     При  этом  неожиданном  появлении  Карла  охватила  дрожь;  он протянул
вперед  руки  и  хотел  закричать, но голос ему изменил, и он только жестами
мог  попросить,  чтобы старика убрали с его глаз. Солдаты тотчас набросились
на  незнакомца  и  стали его бить, так что он живо выпустил узду. Но в ту же
минуту  на  помощь  ему  прибежал  герцог  Беррийский, высвободил его из рук
солдат,  сказав  при  этом,  что  грешно бить сумасшедшего старика, а что он
сумасшедший  -  это  видно  сразу,  так  что  пусть  себе идет на все четыре
стороны.  Хоть  и  не  следовало, конечно, слушаться подобного совета и надо
было  задержать  незнакомца  и  разузнать,  кто  он  и  откуда,  все до того
растерялись,   что   предоставили  говорить  и  действовать  одному  герцогу
Беррийскому;  и  пока  что  окружающие  оказывали помощь королю, незнакомец,
устроивший  весь  этот переполох, исчез. С тех пор никто его больше не видел
и ничего о нем не было слышно.
     Несмотря  на  это  происшествие,  которое, должно быть, вселило тогда в
герцогов  Беррийского и Бургундского большую надежду, король двинулся вперед
и  вскоре из леса выехал на опушку. Здесь, на открытом месте, сумрачную тень
сменил  яркий  солнечный  свет,  лучи  полуденного  солнца раскалили воздух.
Стояли  жаркие  июльские дни, но такого знойного дня, как этот, еще не было.
Насколько  хватало  глаз,  вокруг простирались песчаные поля, колыхавшиеся в
светлом  мареве. Самые резвые лошади брели, опустив голову, и жалобно ржали;
самые  выносливые  люди  задыхались  от  зноя. Король, для здоровья которого
утренняя  прохлада  считалась опасной, был одет в черный бархатный камзол, а
голову  его  защищала  шапочка  из  ярко-красного  сукна, в складках которой
вилась  нить крупного жемчуга, подаренная ему королевой перед отъездом. Карл
ехал  чуть  в стороне, отдельно от других, чтобы его меньше беспокоила пыль;
только  два  пажа находились поблизости, следуя один позади другого: у того,
что  ехал  первым, на голове была полированная каска из сверкавшей на солнце
отличной  монтобанской  стали;  второй  держал  в  руке  красное, украшенное
шелковой   кистью   копье   тулузской   работы   с   великолепным   стальным
наконечником.  Сир  де  Ла  Ривьер  закупил  дюжину  таких копий и преподнес
королю,  король  же  три  из них подарил герцогу Орлеанскому и три - герцогу
Бурбонскому.
     Случилось  так,  что  второй  паж,  сморенный  жарою,  уснул  в седле и
выронил  из  рук  копье;  падая,  копье задело каску пажа, ехавшего впереди,
отчего  раздался  резкий  и  пронзительный  звук. Король внезапно вздрогнул.
Побледнев  как  полотно,  он  устремил вперед блуждающий взгляд, потом вдруг
пришпорил  коня  и,  вынув  шпагу  из  ножен,  бросился  на  пажей с криком:
"Вперед,  вперед  на  изменников!" Перепугавшись, пажи обратились в бегство.
Король,  однако,  мчался туда, где находился герцог Орлеанский. Последний не
знал,  что  ему делать: ждать ли своего брата или бежать от него прочь. Но в
эту минуту он услышал голос герцога Бургундского, который кричал ему:
     - Бегите, племянник, бегите, государь хочет вас убить!
     Король  действительно  несся  на  герцога  Орлеанского,  потрясая,  как
безумный,  своею шпагой, так что герцог едва успел отскочить в сторону. Карл
промчался  мимо,  но,  встретив на своем пути гиеньского рыцаря считавшегося
побочным  сыном  Полиньяка, вонзил ему в грудь шпагу. Из раны хлынула кровь.
Рыцарь  упал. Вместо того чтобы усмирить короля, вид крови лишь усугубил его
неистовство.  Не давая передышки своей лошади, он стал метаться из стороны в
сторону,  разил  шпагой  каждого, кто попадался под руку, и кричал: "Вперед,
вперед на изменников!"
     Тогда  те  из  рыцарей  и  оруженосцев, кто был защищен латами, кольцом
окружили  короля, подставив себя под его удары, пока наконец не увидели, что
силы  Карла  иссякают.  Тогда  нормандский  рыцарь  по  имени  Гийом Марсель
подошел  к  нему  сзади  и  обхватил  его  руками.  Король успел нанести еще
несколько  ударов,  но  шпага  выпала у него из рук, и он с неистовым криком
опрокинулся  навзничь.  Его  ссадили  с взмыленной, дрожащей лошади, сняли с
него  одежды, чтобы он немного остыл. Когда к нему подошли брат и дядя, Карл
их  не  узнал,  и  хотя  смотрел он открытыми глазами, было очевидно, что он
ничего не видит вокруг.
     Вельможи  и  рыцари словно остолбенели: все молчали, никто не знал, что
делать.  Герцог  Беррийский  дружелюбно  пожал  Карлу руку и попытался с ним
заговорить,  но король не отвечал ни словом, ни жестом. Тогда герцог покачал
головою и сказал:
     - Придется,   господа,   возвращаться  в  Ле-Ман,  поход  наш  на  этом
закончен.
     Из  опасения,  как  бы с королем вновь не случился приступ безумия, его
связали,  положили  на  носилки,  и,  удрученные,  все направились обратно в
город  Ле-Ман,  куда, как и предсказывал герцог Беррийский, вернулись тем же
вечером.
     Сразу  вызвали  врачей.  Одни  из них полагали, что король был отравлен
еще  до  выезда  из Ле-Мана, другие же искали сверхъестественную причину его
болезни  и  утверждали,  что  на  него  напустили  порчу.  В  обоих  случаях
подозрения  пали  на  принцев, и потому они потребовали, чтобы ученые медики
произвели  тщательное  исследование.  Тогда расспросили тех, кто прислуживал
Карлу  во время обеда, много ли тот ел. Оказалось, что он едва прикоснулся к
кушаньям,  был  задумчив, все только вздыхал, время от времени сжимал руками
виски,  словно  у  него  болела голова. Был вызван главный мундшенк Робер де
Тек,  чтобы  справиться,  кто  из виночерпиев последним подавал королю вино;
оказалось,  это  был Гелион де Линьяк; за ним тотчас послали и спросили, где
он  взял вино, которое король пил перед отъездом. Тот ответил, что ничего не
знает,  но что они вместе с главным мундшенком это вино пробовали. Подойдя к
шкафу,  он  принес  бутылку,  в которой осталось еще довольно напитка, налил
стакан  и  выпил.  Как раз в это время от короля возвращался врач и, услышав
этот разговор, обратился к принцам:
     - Ваши  высочества,  напрасно  вы  хлопочете  и  спорите:  тут  нет  ни
отравления, ни порчи. У короля белая горячка, Карл сошел с ума!
     Герцог  Бургундский  и  герцог  Беррийский  переглянулись:  если король
действительно  сошел  с  ума,  регентство по праву принадлежало либо герцогу
Орлеанскому,  либо  им. Герцог Орлеанский был еще слишком молод, чтобы совет
возложил на него столь важное дело.
     Тут  герцог  Бургундский  нарушил  молчание  и  обратился к двум другим
герцогам.
     - Любезный  брат  и  вы, любезный племянник, - сказал он им, - я думаю,
нам  надобно поскорее вернуться в Париж, ибо там легче будет лечить короля и
ухаживать  за  ним,  чем здесь, в походе, вдали от дома. А уж совет решит, в
чьи руки передать регентство.
     - Я согласен, - ответил герцог Беррийский. - Но куда нам его везти?
     - Только  не  в  Париж,  -  встрепенулся  герцог Орлеанский. - Королева
беременна, и такое зрелище могло бы причинить ей вред.
     Герцоги Бургундский и Беррийский обменялись улыбками.
     - Ну  что  ж,  -  заметил последний, - тогда остается везти его в замок
Крей:   воздух  там  хороший,  чудесный  вид,  река  поблизости.  Касательно
королевы  наш  племянник  герцог  Орлеанский  говорил справедливо, и если он
хочет  поехать раньше и подготовить ее к печальной новости, мы останемся еще
дня  на  два  подле  короля  и  позаботимся,  чтобы он ни в чем не испытывал
нужды, а потом и сами вернемся в Париж.
     - Пусть  будет  так,  как вы говорите, - согласился герцог Орлеанский и
пошел отдавать распоряжения к отъезду.
     Оставшись  вдвоем,  герцоги  Беррийский  и  Бургундский отошли под свод
оконной ниши, чтобы без помех поговорить друг с другом.
     - Что  же  вы,  кузен  мой,  обо  всем  этом  думаете? - спросил герцог
Бургундский.
     - То  же,  что  думал  прежде:  король  прислушивался к голосу чересчур
неискушенных  советчиков, и бретонский поход не мог окончиться благополучно.
Но  с нами не пожелали считаться: верховодит-то теперь упрямство, прихоть, а
не здравый рассудок...
     - Все   это  надо  будет  поправить,  да  побыстрее,  -  сказал  герцог
Бургундский.  -  Нет  сомнения,  что  регентство достанется нам с вами. Ведь
племянник  наш,  герцог  Орлеанский,  так  занят,  что  не  пожелает принять
правление  в  свои  руки.  Вы  помните,  что я вам говорил, когда в Монпелье
король  дал  нам  отставку?  Я  сказал,  что  мы с вами самые могущественные
вельможи  королевства,  и  пока  мы  вместе, сильнее нас нет никого. Настало
время - и все теперь в нашей власти.
     - Поскольку   польза   королевства  сообразуется  с  нашей  собственной
пользой,  любезный  брат,  надо  отстранить  от дел наших недругов. Ведь они
постараются  воспрепятствовать  всем  нашим  намерениям,  будут  мешать всем
нашим  планам.  Если  мы  будем  тянуть  в  одну  сторону,  а  они в другую,
королевству  придется  нелегко:  чтобы дело шло на лад, голова и руки должны
быть   в   согласии.   Вы  думаете,  коннетабль  охотно  станет  подчиняться
приказаниям,  которые  получит от нас? В случае войны такое несогласие могло
бы  причинить  Франции  огромный вред. Шпага коннетабля должна быть в правой
руке правительства.
     - Совершенно  справедливо, мой брат, однако есть люди, столь же опасные
в  мирное  время, как был бы опасен коннетабль во время войны. Я говорю о Ла
Ривьере, Монтегю, Бэг-де-Виллене и прочих.
     - Да-да,   людей,  толкнувших  короля  к  совершению  стольких  ошибок,
необходимо будет устранить.
     - Однако не станет ли их поддерживать герцог Орлеанский?
     - Вы  не  могли не заметить, - сказал герцог Беррийский, оглянувшись по
сторонам  и понизив голос, - что наш племянник занят теперь своими любовными
делами. Не будем же ему мешать, и он нам перечить не станет!
     - Тише, он здесь!.. - перебил его герцог Бургундский.
     Действительно,  торопясь  в  Париж, как и полагали оба его дяди, герцог
Орлеанский  пожелал  с  ними  проститься. Он вошел в комнату короля вместе с
герцогами  Беррийским и Бургундским; справившись у камергеров, спал ли Карл,
они  узнали,  что не спал и все время метался. Герцог Бургундский сокрушенно
покачал головой.
     - Да,  скверные  новости,  любезный племянник, - обратился он к герцогу
Орлеанскому.
     - Бог сохранит его величество, - отвечал герцог.
     Он  подошел  к постели короля и спросил, как он себя чувствует. Больной
ничего  не  ответил; он дрожал всем телом, волосы его были взъерошены, глаза
глядели  неподвижно,  по  лицу струился холодный пот; то и дело он вскакивал
на  своем  ложе и кричал: "Смерть, смерть изменникам!"; потом, обессиленный,
снова  падал  на  постель,  пока  новый приступ лихорадки не поднимал его на
ноги.
     - Нам  здесь  нечего  делать,  - сказал герцог Бургундский, - мы только
утомляем  его,  помочь  же ничем не можем. Сейчас ему куда нужнее врачи, чем
дяди и брат. Право, нам лучше уйти.
     Оставшись  с  королем  один,  герцог  Орлеанский склонился над постелью
брата,  заключил  Карла  в свои объятия и с грустью посмотрел на него