Намюр! -
кричал Оливье де Клиссон.
     Знаком  дав  понять,  что принимает вызов, Гийом де Намюр утвердился на
стременах,  приготовил  копье  к  бою,  подобрал  поводья  и  устремился  на
Клиссона,  который  пустил лошадь галопом, чтобы противнику пришлось скакать
не более половины расстояния. И они встретились.
     Мессир  Гийом  направил  острие  своего  копья  прямо  в шлем Клиссона,
причем  настолько  точно,  что  попал  в  цель  и  шлем  свалился  с  головы
коннетабля.  В ту же минуту мессир де Клиссон копьем нанес удар в щит своего
противника.  Гийом  де  Намюр  был  отличным всадником и остался в седле, но
сила  удара  оказалась  столь велика, что у лошади его лопнула подпруга и он
вместе  с  седлом  откатился  шагов  на  десять.  Со  всех  сторон раздались
рукоплескания,  дамы  махали  платками.  Удар  мессира  Оливье  и впрямь был
отличным.
     Клиссон   даже  не  успел  потребовать  другой  каски:  он  видел,  что
небольшой  его  отряд,  не сумевший вернуть себе преимущество, сильно теснят
противники,  и  с  обнаженной головою бросился в середину схватки. Он сломал
свое  уже видавшее виды копье о каску мессира Жана де Арпедана, одним ударом
сбил  с  него  шлем  и, обнажив шпагу, стал так сильно атаковать, что Жан де
Арпедан  и  опомниться  не  успел,  как  уже  коснулся барьера. Тогда только
коннетабль  окинул  взглядом  поле сражения. Всего два всадника еще вели бой
друг  с  другом:  это  были  мессир  де  Краон  и сеньор де Бомануар. Что до
короля,  то  он был теперь лишь зрителем и после схватки с Клиссоном участия
в  битве  не  принимал.  Коннетабль последовал этому примеру и ожидал исхода
сражения  между  последним  своим  рыцарем  и  своим  последним противником.
Складывалось  впечатление,  что  перевес на стороне сеньора де Бомануара, но
внезапно  шпага  его  сломалась  на  щите Пьера де Краона. Так как сражаться
разрешалось  лишь  копьем  и  шпагой,  а сеньор де Бомануар этого оружия уже
лишился,  он, к своему великому отчаянию, принужден был сделать знак рукою и
признать  себя  побежденным.  Пьер  де  Краон, полагая, что на поле битвы он
остался  один,  обернулся  назад  и  в  десяти шагах от себя внезапно увидел
Клиссона,  давнего  своего  врага,  который,  смеясь,  смотрел  на него: кто
станет победителем этого дня, должен был решить поединок между ними.
     Лицо  Пьера  де  Краона,  скрытое  шлемом,  побагровело.  Хоть он и был
опытным  рыцарем,  искушенным  во  всех тонкостях боевого ремесла, он хорошо
знал,  с  каким  упорным  противником ему предстояло сразиться. Однако он ни
минуты  не колебался. Опустив поводья на шею лошади, он почти опрокинулся ей
на  спину,  взял шпагу в обе руки и ринулся на коннетабля. Подскакав к нему,
он  дважды  описал  своею  сверкающей  шпагой  круг  в воздухе и с грохотом,
подобным  грохоту  молота,  бьющего о наковальню, обрушил ее на щит, которым
Клиссон  прикрывал  свою  обнаженную  голову.  Разумеется, если бы шпага его
была  наточена,  щит  Клиссона,  хоть  он  и был сделан из прочнейшей стали,
оказался  бы  слабой  защитой  от  подобного  удара. Но противники сражались
тупым  оружием, и коннетабль лишь покачнулся, и то не более, чем если бы его
хлестнула ивовым прутом детская ручонка.
     Старый  воин повернулся к Пьеру де Краону, который ускакал уже довольно
далеко  вперед,  но  успел  приготовиться  и  ожидал противника. На этот раз
атаковал  коннетабль, а Краон защищался. Атака была несложной: шпагой мессир
Оливье  отстранил  шпагу  противника  затем  взял  свое оружие в обе руки и,
словно  забыв  о том, что это шпага, нанес ее рукоятью столь могучий удар по
шлему  де  Краона, что шлем прогнулся, как от удара булавой. Мессир де Краон
упал в беспамятстве, не произнеся ни слова.
     Тогда  коннетабль,  подъехав  к  королю, спрыгнул с лошади и, взяв свою
шпагу  за  острие,  протянул  ее  государю,  как  бы объявляя тем самым, что
признает  свое поражение и уступает ему лавры победителя этого дня. Понимая,
что  поступок  коннетабля  -  простая учтивость, король тоже сошел с лошади,
обнял  Клиссона  и  под  рукоплесканья кавалеров и дам подвел к балкону, где
его   долго  поздравляли  и  сама  королева,  и  герцог  Туренский,  не  без
удовольствия  наблюдавший  за  неудачей Пьера де Краона, и герцог Невэрский,
который  хотя  и не был расположен к коннетаблю, но сам хороший боец, не мог
не восхищаться боевым искусством другого.
     В  это  время  у  входа  в  церковь  св.Екатерины  остановилась  группа
всадников.  Человек,  по-видимому,  возглавлявший  группу,  сошел с лошади и
зашагал   в   сторону   ристалища,  куда  он  явился  весь  покрытый  пылью.
Направившись  прямо  к  королю,  он  преклонил перед ним одно колено и подал
письмо,  скрепленное  печатью  с  гербом  английского короля Карл распечатал
письмо:  Ричард  уведомлял  о  трехлетнем  перемирии,  которое он и дяди его
соглашались  предоставить  Франции  как  на  суше,  так и на море; перемирие
должно  было  продолжаться  с  1  августа 1389 года до 19 августа 1392 года.
Карл  сразу  же  огласил  письмо,  и  столь  долгожданное  известие,  да еще
полученное  в такое время, казалось, тоже сулило благоденствие царствованию,
начинавшемуся  при  столь  добрых  предзнаменованиях.  Вот  почему принесший
благую  весть сеньор де Шатоморан был так обласкан двором. Желая оказать ему
честь  и выразить свое удовольствие, король пригласил его отобедать вместе с
ним и, даже не дав переменить платья, повел прямо к себе.
     Вечером  того  же  дня  сеньор  де  Ла Ривьер и мессир Жан Лемерсье, со
стороны  короля,  а  также мессир Жан де Бейль и сенешаль Турени, со стороны
герцога  Туренского,  явились  в  дом мессира Пьера де Краона, неподалеку от
кладбища  Сен-Жан,  и от имени короля и герцога объявили ему, что ни тот, ни
другой  в  службе  его  надобности  более  не имеют. Не успев еще оправиться
после  полученного  удара  и  падения  с  лошади,  мессир  Пьер  де Краон на
следующую   же  ночь  выехал  из  Парижа  в  Анжу,  где  он  владел  большим
укрепленным замком под названием Сабле.


                                  Глава IV

     На  другой  день,  едва рассвело, герольды в ливреях герцога Туренского
уже   разъезжали   по  парижским  улицам  с  трубачами  впереди  и  на  всех
перекрестках  и  площадях оглашали уведомление о вызове, которое за месяц до
того  было  разослано  во  все  части  королевства, равно как и в главнейшие
города Англии, Италии и Германии. В уведомлении этом говорилось:

     "Мы,  Людовик  Валуа,  герцог  Туренский,  милостью  божьей  сын и брат
королей  Франции,  желая  встретиться  и свести знакомство с благороднейшими
людьми,  рыцарями  или  оруженосцами  как  Французского  королевства,  так и
других    королевств,   извещаем   -   не   из   гордости,   ненависти   или
недоброжелательства,  но  единственно ради удовольствия насладиться приятным
обществом  и  с  согласия  короля, нашего брата, - что завтра с десяти часов
утра  и  до трех часов пополудни мы готовы будем выйти на поединок с каждым,
кто  этого  пожелает.  При  входе  в  наш  шатер,  рядом с ристалищем, будут
выставлены  щит войны и щит мира, украшенные нашими гербами, так что всякий,
кто  пожелает  с нами состязаться, да соблаговолит послать своего оруженосца
или  явиться  сам  и  прикоснуться  древком  своего  копья к щиту мира, если
желает  участвовать  в мирном поединке, или острием к щиту войны, если хочет
участвовать  в  поединке  военном.  Дабы  все  дворяне, благородные рыцари и
оруженосцы   могли   считать   это   извещение   твердым  и  неизменным,  мы
распорядились  огласить его и скрепили печатями с нашими гербами. Составлено
в Париже, в нашем дворце, 20 июня 1389 года".

     Известие  о  поединке,  в  котором  должен был участвовать первый принц
крови,  наделало в Париже много шуму. Когда герцог Туренский явился к своему
брату  просить  позволения  по  случаю  прибытия  королевы Изабеллы устроить
турнир,  члены  королевского  совета  попытались воспротивиться. Король, сам
любивший  турниры  и великолепно владевший оружием, пригласил к себе герцога
и  просил  его  отказаться  от  своего намерения, но герцог ответил, что сам
вызвался  на  это в присутствии придворных дам, и король, знавший цену таким
словам, дал свое согласие.
     Впрочем,  участники подобных рыцарских забав подвергали себя не слишком
большому  риску:  противники вели бой тупым оружием, и щит войны, помещаемый
перед  шатром  устроителя  рядом  со  щитом  мира,  лишь  указывал,  что его
владелец  готов  принять  любой  вызов.  Однако  же иногда бывало и так, что
кто-либо,   движимый   личной   ненавистью,   нет-нет   да  и  воспользуется
возможностью,   под  личиной  дружбы  проникнет  на  ристалище  и  внезапно,
отбросив  притворство,  предложит настоящее, а не шуточное сражение. На этот
случай  в  шатре всегда имелось наготове отточенное оружие и снаряженная для
боя лошадь.
     Хотя  герцогиня Валентина разделяла рыцарские увлечения своего времени,
она   сильно   тревожилась   за  исход  предстоявшего  поединка.  Требование
королевского  совета  казалось  ей  вполне  справедливым: по внушению своего
сердца  она  опасалась  того же, чего другие опасались по внушению разума. И
вот,  когда  герцогиня сидела одна, погруженная в эти думы, ей доложили, что
та  самая  девушка, за которой она третьего дня посылала, ожидает в прихожей
и  просит  герцогиню  ее принять. Валентина сделала несколько шагов к двери.
Одетта вошла.
     На   всем   облике  этого  кроткого,  непорочного  существа,  столь  же
прекрасном и грациозном, лежала на сей раз печать глубочайшей грусти.
     - Что  с  вами?  -  обратилась  к  ней герцогиня, испуганная бледностью
молодой девушки. - Чем обязана я счастью вас видеть?
     - Вы  были  слишком  добры  ко мне, - отвечала Одетта, - и я не хотела,
чтобы  монастырские  стены  разлучили  меня  с миром, прежде чем я прощусь с
вами.
     - Как,  бедное  дитя?! - воскликнула герцогиня с нежностью. - Неужто вы
идете в монахини?
     - Еще  нет, сударыня. Отец взял с меня слово, пока он жив, не принимать
обета.  Но  я  так плакала на его груди, так его молила, что он разрешил мне
поселиться  при  монастыре  Святой  Троицы, где настоятельницей моя тетка. И
вот я уезжаю...
     Герцогиня взяла ее за руку.
     - А  ведь  это  не  все,  что  вы  хотели мне поведать, не правда ли? -
сказала она, видя в глазах девушки выражение глубокой печали и страха.
     - Еще я хотела поговорить с вами о...
     - О ком?
     - Да  о  ком  же  мне  с вами говорить, как не о нем? За кого, скажите,
тревожиться, как не за него?
     - Чего же вы боитесь?
     - Вы   мне   простите,  герцогиня,  что  я  говорю  с  вами  о  герцоге
Туренском... Однако же, если какая-нибудь опасность...
     - Опасность?..  -  перебила ее Валентина. - Что вы хотите сказать?.. Не
мучьте меня!
     - Сегодня герцог участвует в поединке...
     - Ну и что же?..
     - Вчера  приходили  к моему отцу, - а ведь вы знаете, мой отец известен
тем,  что  держит лучших лошадей, каких только можно найти во всем Париже, -
так  вот,  вчера  пришли  к  нему  люди и попросили показать самую сильную и
выносливую  боевую  лошадь,  которую  он может продать. Отец спросил, не для
завтрашнего  ли  поединка  она  нужна, и эти люди ответили, что да, мол, для
завтрашнего,  что  один  иностранный рыцарь желает в нем участвовать. "Стало
быть,  состязание  будет настоящим?" - спросил отец. "Разумеется, - ответили
они,  смеясь,  -  и жестоким". Затрепетав от страха при этих словах, я пошла
за  ними,  спустилась  по  лестнице.  Они  выбрали  в  конюшне самую сильную
лошадь,  примерили  ей  боевой  наголовник...  Вы  понимаете,  сударыня?.. -
продолжала  Одетта,  рыдая. - Предупредите, ради бога, герцога, скажите, что
против  него  что-то замышляют, ему грозит опасность... Пусть защищается изо
всех  сил,  со  всею  ловкостью... - Она упала на колени. - Пусть защищается
ради  вас,  ведь  вы  так прекрасны и так его любите! О, скажите ему об этом
так  же, как я вам говорю, скажите на коленях, молитвенно скрестив руки, как
я бы сама ему сказала, будь я на вашем месте!..
     - Спасибо, дитя мое, спасибо...
     - Вы  предупредите  его  оруженосцев, ведь правда же? Пусть выберут ему
самое  надежное  оружие.  Когда  он  ездил за вами в Милан, он, должно быть,
привез  себе  оттуда?  Там,  говорят,  делают  оружие самое лучшее на свете.
Пусть  проверит,  чтобы  как  следует  прикрепили  шлем...  Потом,  если  вы
заметите...  впрочем,  это  невозможно,  потому что герцог Туренский - самый
красивый,  самый отважный и самый искусный рыцарь во всем королевстве... Ах,
что  же  я  говорю?..  Да-да,  если  вы заметите, что его покидают силы, ибо
противник  может  пуститься  и  на  коварство,  попросите  короля,  ведь  он
непременно  будет  присутствовать,  попросите  его  прекратить  поединок. Он
имеет  на  это  право,  я  спрашивала  у отца... Достаточно арбитрам бросить
между  сражающимися  жезл,  и  бой  должен  кончиться. Скажите же ему, чтобы
остановил  это  злосчастное сражение, никто другой этого сделать не может...
А я в это время...
     Одетта умолкла.
     - Что вы будете делать? - уже хладнокровнее спросила герцогиня.
     - Я  запрусь в монастырской церкви. Теперь, когда моя жизнь принадлежит
одному  богу,  я  должна молиться за всех, и прежде всего за моего государя,
его  братьев  и  сыновей. Я буду истово за него молиться. Буду просить бога,
чтобы  он  взял мою жизнь, к чему мне она?.. Взял ее взамен его жизни. И бог
услышит  меня.  Быть может, он сжалится надо мною... И вы тоже молитесь. Ваш
голос  господь,  безусловно,  услышит  скорее,  чем  мой.  Потому  что  вы -
герцогиня,   а   я   всего  лишь  бедная  девушка.  Прощайте  же,  сударыня,
прощайте...
     С  этими словами Одетта встала, последний раз поцеловала руку герцогини
и бросилась прочь из комнаты.
     Герцогиня  Туренская тотчас кинулась на половину своего супруга, но уже
более  часа  он  находился  у  себя в шатре, куда направился для того, чтобы
приготовить лучшие доспехи.
     В  это  самое  время  герцогине  доложили о том, что королева ждет ее и
желает вместе с нею ехать на поле св.Екатерины.
     Поединок  был  назначен  на том же месте, что и накануне, только внутри
ограды  под  королевским балконом был раскинут шатер герцога Туренского, над
которым   развевался  штандарт  с  гербом.  Шатер  сообщался  с  бревенчатым
помещением  для  оруженосцев  и  лошадей.  Всего  лошадей  было  четыре: три
предназначались  для  мирного  поединка,  четвертая - для военного. На левой
стороне  шатра висел боевой щит герцога без герба; в качестве эмблемы на нем
была  изображена  суковатая  дубинка  с  надписью:  "Бросаю вызов". С правой
стороны  шатра  находился  щит  мира  с  изображением  в  его середине герба
королей  Франции  -  трех  золотых лилий на лазурном поле. Напротив, в самом
конце  ристалища,  виднелись  ворота  с  башенками  по  бокам, служившие для
въезда рыцарей.
     Как  только  король с королевой, придворные дамы и кавалеры заняли свои
места,  выехал герольд в сопровождении двух трубачей и огласил уведомление о
вызове,  с  которым  мы  уже познакомили читателя. При этом арбитры поединка
добавили  одно  условие,  касающееся  способа  ведения боя: любой рыцарь или
оруженосец,  который  коснется  щита мира, имел право лишь на две схватки, а
тот, кто коснется боевого щита, по обычаю мог выбрать себе оружие.
     Огласив  объявление,  герольд  вернулся в шатер. Арбитры, мессир Оливье
де  Клиссон  и  герцог  Бурбонский, заняли места по обе стороны ристалища, и
трубы  возвестили  начало  поединка.  Герцогиня  Валентина  была бледна, как
смерть.
     После  недолгого  молчания  другая  труба,  где-то  в стороне, как бы в
ответ  протрубила  точно такой же сигнал. Тут ворота ристалища распахнулись,
и   появился   рыцарь   с  поднятым  забралом.  Все  узнали  в  нем  мессира
Бусико-младшего.    Галереи   встретили   его   шумом   одобрения,   мужчины
приветственно  замахали  руками,  дамы подняли в воздух свои платки, ибо это
был  один  из  отважнейших и самых искусных бойцов своего времени. Герцогиня
Валентина ободрилась.
     Мессир  Бусико  поклоном  поблагодарил  собравшихся  за  оказанный  ему
прием,  потом  направился  прямо  к  балкону  королевы  и  изящнейшим жестом
приветствовал  ее,  острием  копья  коснувшись  самой  земли. Затем он левой
рукой  опустил  забрало своего шлема, слегка ударил древком копья по мирному
щиту   герцога   Туренского   и,   пустив   лошадь   галопом,   оказался   в
противоположной стороне ристалища.
     В  эту  минуту на поле боя в полном снаряжении выехал герцог Туренский:
щит  его  был  прикреплен  к шее, копье нацелено для удара. Миланское оружие
герцога  из  превосходнейшей  стали сверкало позолотой; попона на его лошади
была  из  червленого  бархата,  удила  и  стремена,  обычно изготовляемые из
железа,  были  сделаны  из  чистого серебра; кираса так послушно подчинялась
всем его движениям, словно это была кольчуга или суконный камзол.
     Если  мессир  Бусико был встречен шумом одобрения, то герцога наградили
бурными  рукоплесканиями,  ибо  представиться  зрителям  и приветствовать их
более  изящно,  чем  это  сделал  он,  было просто невозможно. Рукоплескания
стихли  лишь  после  того, как герцог опустил забрало. Тогда раздались звуки
труб, соперники приготовились, и арбитры скомандовали: "Вперед, марш!"
     Оба  рыцаря, пришпорив коней, во весь опор ринулись в бой; каждый нанес
другому   удар   прямо   в  щит  и  сломал  свое  копье;  обе  лошади  вдруг
остановились,  присели  на  задние  ноги,  но  тотчас  поднялись, дрожа всем
телом,  однако при этом ни один из противников даже не потерял стремени: они
повернули  лошадей  и  поскакали  каждый  на  свое место, чтобы взять из рук
оруженосца новое копье.
     Едва  они  приготовились  для второй схватки, трубы протрубили снова, и
противники  бросились  в  бой,  пожалуй,  еще стремительнее, нежели в первый
раз,  однако  оба  изменили  направление  своих копий, так что каждый ударил
соперника  в  забрало,  сбив с него шлем. Проскочив друг мимо друга, они тут
же   вернулись   назад  и  раскланялись  между  собой.  Равенство  сил  было
неоспоримым,  и  все сочли, что эта схватка принесла честь каждому участнику
в  равной  мере. Оба они оставили свои шлемы на поле боя, поручив их заботам
своих  оруженосцев,  и ушли с обнаженными головами. Мессир Бусико направился
к  воротам, через которые въехал на ристалище, а герцог Туренский - к своему
шатру.
     Шепот  восхищения  сопровождал  герцога.  Красив  он был необыкновенно:
длинные  белокурые  волосы, кроткие голубые глаза младенца, цвет лица, как у
молодой  девушки,  -  всем  своим  обликом  он  напоминал архангела Михаила.
Королева  вытянула шею и низко-низко наклонилась, чтобы как можно дольше его
видеть,  герцогиня  Валентина,  вспомнив, что говорила ей Одетта, с недобрым
предчувствием глянула на Изабеллу.
     Вскоре  трубы  возвестили, что герцог готов к новому поединку; однако в
течение  нескольких  минут  его  вызов  оставался  без  ответа, и многим уже
казалось,  что  столь прекрасный турнир на этом и кончится, как вдруг другая
труба  пропела  какую-то  незнакомую  мелодию.  В  то  же самое время ворота
открылись,  и  на ристалище въехал рыцарь с опущенным забралом и со щитом на
груди.
     Герцогиня  Валентина вздрогнула: этот новый соперник был ей неизвестен,
и  военный  поединок, которого она так страшилась, вселял в ее душу смутную,
но  неистребимую  тревогу,  которая  росла  по  мере  того,  как  незнакомец
приближался  к  шатру герцога. Подъехав к королевскому балкону, от остановил
лошадь,  упер  свое  копье  древком  в землю, прижал его коленом и, отпустив
пружину  шлема,  снял  его  с  головы.  Тут  все  увидели красивого молодого
человека  лет  двадцати  четырех, бледное и гордое лицо которо