я под навес.
     Пусть рыцарь продолжает свой путь, а мы войдем в изящный дом королевы.
     Это  был  прелестный  особняк,  который  она купила у сира де Монтегю и
куда  она  удалилась,  когда  в  приступе  безумия король порезал ей лезвием
шпаги  руки.  После  этого случая она приезжала во дворец Сен-Поль только на
какие-нибудь   торжества   и   оставалась  там  столько,  сколько  требовали
приличия.  Впрочем,  это  давало  ей  возможность более свободно предаваться
любви с герцогом.
     В  тот  день,  о  котором идет речь, королева, как обычно, находилась в
своем  особняке,  но  постели  не  покидала,  ибо у нее был выкидыш: ребенок
родился  мертвым.  В изголовье у нее сидел герцог Орлеанский, они только что
отужинали,  ужин прошел очень весело - больная чувствовала себя превосходно.
Глядя  на  любовника  глазами, которые снова, как только вернулось здоровье,
засверкали любовью, она сказала:
     - Несравненный  мой  герцог, когда я совсем поправлюсь, пригласите меня
отужинать  в ваш дворец, как мы только что отужинали в моем, тогда я попрошу
вас об одной милости.
     - Извольте   только   приказать,  благороднейшая  Изабелла,  -  отвечал
герцог, - я готов на коленях выслушать ваш приказ.
     - Я  не  решаюсь,  Орлеан,  -  проговорила  королева,  глядя  теперь на
герцога  с  сомнением,  -  боюсь,  если  вы  узнаете,  в чем моя просьба, вы
бесповоротно откажете мне.
     - Нет  ничего такого, что было бы дороже жизни, а вы прекрасно знаете -
моя жизнь принадлежит вам.
     - Мне!..  И  Франции.  Каждый вправе требовать своей доли, что и делают
мои придворные дамы.
     - Вы ревнуете, - улыбнулся герцог Орлеанский.
     - О,  ничуть,  простое любопытство, и чтобы удовлетворить его, я желала
бы  пройти  в комнату, смежную со спальней монсеньера герцога Орлеанского, в
которой, как говорят, он хранит портреты своих любовниц.
     - И вы желали бы знать?..
     - В какую я попала компанию, - и только.
     - Нет  ничего  проще,  моя Изабелла, вы увидите, что вы там одна, точно
так  же,  как  у  меня  в  сердце и у меня на сердце. - И с этими словами он
вынул из-за пазухи портрет, который ему подарила королева.
     - О!  Я не ожидала, что так быстро получу доказательство верности. Как!
Эта вещица все еще с вами?
     - Только смерть разлучит нас.
     - Не  говорите  так,  монсеньер.  Вы  сказали  "смерть",  а  меня вдруг
охватила   какая-то   странная  дрожь,  и  что-то  не  поддающееся  описанию
сверкнуло перед глазами. О! Кто это? Кто вошел? Что ему нужно?
     - Сир  Томас  де  Куртез,  камердинер короля, - объявил открывший дверь
паж, - он спрашивает его высочество герцога.
     - Вы  позволите  ему  войти,  моя прекрасная королева? - спросил герцог
Орлеанский.
     - Да, конечно, но что ему нужно. Я вся дрожу.
     Мессир Томас вошел.
     - Монсеньер,  - сказал он, поклонившись. - Король требует, чтобы вы без
промедления  предстали перед ним. Он желает сообщить вам нечто неотложное, в
высшей степени касающееся вас обоих.
     - Скажите королю, мессир, что я иду следом за вами.
     Томас  вскочил  на  коня,  пустил  его  галопом и, проезжая мимо собора
Нотр-Дам, обронил:
     - Приготовься, Раулле, вот тебе и дичь, - и исчез из виду.
     Под   навесом  послышался  легкий  шорох,  неясные  звуки,  похожие  на
бряцание  железа,  -  это  рыцари  садились на коней; шум вскоре стих, вновь
воцарилась тишина.
     Однако  тишина  была  нарушена звуками негромкого голоса, доносившегося
со  стороны  улицы Тампль: кто-то напевал балладу Фруассара; спустя миг стал
виден  и  певец,  впереди  шли  двое  слуг с факелами в руках, а еще впереди
ехали  вместе на одной лошади два оруженосца, за певцом следовали два пажа и
четверо  вооруженных  мужчин.  Певец был одет в просторное платье из черного
Дамаска;  он  восседал  на  муле,  который шел шагом, и развлекался тем, что
подбрасывал в воздух и ловил перчатку.
     В  нескольких  шагах от навеса лошадь оруженосцев заржала, ей, как эхо,
ответило ржание другой лошади, стоявшей под навесом.
     - Есть тут кто-нибудь? - крикнули оруженосцы; ответа не последовало.
     Они  коленями  сдавили бока лошади, понукая ее, но та взвилась на дыбы,
тогда  они  вонзили в нее шпоры, лошадь дернулась и пустилась вскачь, да так
быстро, словно неслась сквозь огонь.
     - Держись  крепче,  Симон, - крикнул певец, забавляясь происходившим, -
да  скажи  королю,  что  я  еду: если ты и дальше поскачешь так, то приедешь
раньше меня на добрых четверть часа.
     - Это  он!  -  раздалось  вдруг  из-под  навеса,  и  двадцать всадников
устремились  по  направлению  к улице Тампль. Один из них остановился справа
от  герцога и с криком: "Смерть ему, смерть!" замахнулся на герцога топором,
удар пришелся на кисть руки.
     Герцог испустил стон.
     - Что   происходит?  Что  это  значит?!  -  вскричал  он.  -  Я  герцог
Орлеанский.
     - Это  именно  то,  что  нам  нужно,  - ответил человек, ударивший его,
нанося  ему  второй  удар. На этот раз он расколол герцогу череп, вся правая
сторона лица была рассечена. Герцог успел лишь охнуть и упал на землю.
     Однако  он  еще  попытался встать на колени, но на него набросились все
разом,  нанося  ему  удары  чем  попало:  кто - шпагой, кто - палицей, кто -
кинжалом;  паж  пытался  защитить герцога, но сам, смертельно раненный, упал
на  него, теперь удары сыпались равно как на хозяина, так и на слугу. Другой
паж,  которого  лишь  слегка  коснулась  шпага,  с  криком:  "На  помощь, на
помощь!" бросился к лавчонке на улице Роз и спрятался там.
     Жена  сапожника  высунулась  из  окна  -  увидев,  что двадцать человек
убивают двоих, она стала звать на помощь.
     - Молчите!..  -  прикрикнул  на  нее  один  из  убийц.  Но  женщина  не
унималась;  тогда  он  выхватил  стрелу  и пустил ее в окно, стрела попала в
приоткрытый ставень.
     Среди  нападавших  был  человек,  который сам не дрался, но наблюдал за
дерущимися;  голову  его покрывал красный капюшон, низко надвинутый на лицо.
Увидев, что герцог не шевелится, он осветил факелом его лицо и сказал:
     - Ну что ж, мертв.
     Затем  он  бросил факел на кучу соломы, лежавшей у храма Божьей матери,
солома  тотчас занялась. Он вскочил на лошадь, пустил ее галопом и с криком:
"В  бой!" устремился на улицу, которая вела к саду особняка Артуа. "В бой, в
бой!"  -  повторили  его  спутники  и  последовали за ним. А чтобы задержать
погоню, они бросали позади себя силки из проволоки.
     Тем  временем  лошадь  двух  оруженосцев  успокоилась,  и они вернулись
обратно  к  тому месту, от которого она в испуге пустилась вскачь. Вдруг они
увидели  мула  герцога  Орлеанского,  однако  без седока. Оруженосцы герцога
решили,  что  животное  сбросило всадника, и, взяв мула под уздцы, подвели к
навесу.  И  тут  при  свете  пламени  они  увидели  распростертого  на земле
герцога,  возле  него  валялась  кисть  его руки, а рядом в канаве - обломок
черепа.
     Стремглав  бросились  они  к  дому королевы. Бледные, дрожащие, вбежали
они  в  особняк  и,  громко крича, стали рвать на себе волосы. Одного из них
тотчас  же отвели в покои королевы Изабеллы, и та принялась расспрашивать, в
чем дело.
     - Случилось  ужасное  несчастье,  -  отвечал  оруженосец.  -  На  улице
Барбетт, против дома маршала де Рос, только что убит герцог Орлеанский.
     Изабелла  страшно  побледнела,  затем,  достав  из-под подушки кошелек,
полный золота, протянула его мужчине, принесшему весть, и сказала:
     - Видишь этот кошелек? Так вот, если пожелаешь, он будет твоим.
     - Что я для этого должен сделать? - спросил оруженосец.
     - Ты  побежишь  туда,  где  лежит твой хозяин, ты должен успеть раньше,
чем похитят его тело. Понял?
     - Да. А дальше?
     - А  дальше  ты  снимешь  с  него медальон с моим портретом, который он
всегда носил на груди.


                                 Глава XVI

     Теперь,  если  читателю  будет угодно следовать за нами, перенесемся на
десять  лет  вперед,  десять  лет,  отделяющие  события, о которых мы сейчас
поведаем,   от  дня  смерти  герцога  Орлеанского.  Десять  лет,  занимающие
значительное  место  в жизни человека, - всего-навсего шажок в беге времени.
Мы  надеемся,  что  по  зрелом  размышлении  нам  простят  этот пропуск, ибо
сказать  надо  так много, а места для рассказа осталось мало, да кроме того,
мы  рассчитываем  восполнить  этот  пробел  в  большой  работе по истории, а
публика, конечно, поможет нам в нашем предприятии.
     Итак,  мы  подошли  к  1417  году: конец мая, семь часов утра. Решетка,
заслонявшая  ворота  Сент-Антуанской  заставы,  поднялась,  и  через  них по
направлению  к  Венсену  проехала,  оставив  за  собой  славный город Париж,
небольшая  группа  всадников.  Впереди  ехали  двое, а за ними, на некотором
расстоянии,  держались  остальные, похоже, они составляли свиту двух первых,
а   не   были   их   товарищами   и,   всячески  выказывая  знаки  почтения,
приноравливали  свой  шаг  к  шагу  своих  господ,  -  мы постараемся, чтобы
читатель смог составить себе о них верное представление.
     Скакун  того,  что  держался  правой стороны дороги, испанский мул, шел
иноходью,  ступая  мягко  и  размеренно,  словно  догадываясь,  что  хозяину
недужится.  И  впрямь,  всадник,  хотя  ему  и  было всего сорок девять лет,
казался  старым, и видно было, что он страдает. Временами он выпускал из рук
поводья,  доверяясь  животному,  и  конвульсивным  движением  сжимал  руками
голову.  Хотя  было  раннее  утро  и в воздухе веяло прохладой, а по равнине
стлался  легкий  туман,  голова всадника не была покрыта, - его шляпа висела
справа  на  седле,  -  и  росинки  дрожали  на  седых  кудрях  редких волос,
обрамлявших худое, бледное, меланхолическое лицо.
     Казалось,  прохлада  не только не беспокоила его, а наоборот, облегчала
страдания,  -  он  с  удовольствием подставлял свежим струям свою непокрытую
голову  и,  спохватываясь,  движением,  о  котором  мы говорили, цеплялся за
гриву  мула.  Его  костюм  ничем  не  отличался от принятой в ту пору одежды
сеньоров   его   возраста.  Это  было  платье  из  черного  бархата,  сильно
вырезанное  спереди,  отделанное  белым  в  черную  крапинку мехом; широкие,
ниспадавшие  вниз рукава с разрезами оставляли открытыми плотно охватывающие
руку  вышитые  золотом  манжеты  камзола,  который  выглядел бы элегантным и
богатым,  не  будь  он  так  долго  в  употреблении.  Из-под длинного платья
высовывались  ноги  всадника,  обутые  в  меховые,  с  заостренными  носками
сапоги;  ноги  не  были  вдеты  в  стремена  и свободно болтались, - бедному
животному,  которому доверил себя всадник, было бы совсем худо, если б с ног
всадника  не  сняли  золотые  остроконечные  шпоры, которые носили в ту пору
знатные  вельможи. Наши читатели с трудом узнали бы по этому описанию, столь
отличному  от  того,  которое  мы дали в начале нашего повествования, короля
Карла  VI,  направлявшегося  в Венсен, дабы нанести визит королеве Изабелле;
однако,  как мы уже говорили, десять лет в жизни человека - это внушительный
срок,  а  в королевстве Франции не было такой малости, которой за эти десять
лет не тронул бы тлен.
     По  левую  руку  от  короля,  почти  в  том же ряду, с трудом сдерживая
своего  боевого  коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи,
словно  собрался  на  войну;  доспехи отличались скорее добротностью, нежели
изяществом,  однако  не  мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные
манипуляции,  что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца,
ковавшего  эти  доспехи.  С  правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая
палица  -  вся  сплошь  в  зазубринах,  когда-то разузоренная золотом, но от
частого  соприкосновения со шлемами врага золото на ней стерлось, однако она
и  теперь  выглядела  внушительно.  С противоположной стороны, словно бы под
пару  палице,  висело  оружие,  во  всех  отношениях  не менее заслуживающее
внимания:  то  была  шпага,  широкая  сверху  и  суживающаяся  книзу, словно
кинжал;  рассеянные  там  и  сям  по ножнам цветы лилии указывали на то, что
принадлежала  она  коннетаблю.  Если  б  владелец шпаги пожелал вынуть ее из
роскошных  ножен,  в  которых  она  покойно  лежала  в  этот  час,  то взору
предстало  бы  широкое лезвие, тоже все в зазубринах, - следствие нанесенных
этой  шпагою ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости,
оно  служило  лишь  предостережением  врагу.  Оно походило на верного слугу,
которого  держат  под  рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться
ни днем, ни ночью.
     Но,  как  мы уже говорили, никакая опасность никому не грозила. Правда,
лицо  всадника,  о  котором мы ведем речь, было мрачно, однако причиной тому
был  не внезапный страх, а сосредоточенность на какой-то мысли; да и тень от
забрала,   лежавшая  на  черных  глазах,  придавала  им  еще  более  жесткое
выражение.  Всего  лица,  опаленного  войнами,  нельзя было разглядеть, были
видны  только  очень  характерный  орлиный  нос  и шрам через всю щеку, - от
широкой  черной  брови  до  густой  седоватой  бороды;  ясно  было,  что под
железной броней живет такая же закаленная и несгибаемая душа.
     Если  читателю  недостаточно  того  портрета,  который  мы  только  что
набросали,  чтобы  узнать  Бернара  VII  - графа Арманьякского, Руержского и
Фезанзакского,  коннетабля  королевства  Франции, главного управителя города
Парижа  и  всех  замков  королевства,  -  пусть  он переведет свой взгляд на
следовавшую  за  ним  небольшую группу: он сможет различить там оруженосца в
зеленом   жакете  с  белым  крестом,  несущего  щит  хозяина;  посреди  щита
изображены  четыре  арманьякских  льва*  под  графской короной, - это должно
окончательно  рассеять  его  сомнения, если только он хоть чуть-чуть владеет
геральдической  наукой,  -  впрочем, в ту эпоху ею владели все, а сейчас она
почти забыта.
     ______________
     *  В  гербе,  разделенном  на  четыре части, первая и четвертая части -
серебряные,  на  второй, красной, - красный лев, на третьей, тоже красной, -
золотой лев с загнутым кверху хвостом.

     Всадники  ехали  молча  от  самых  ворот Бастилии, и когда они достигли
того   места,   где   дорога   разветвлялась  -  одна  уходила  к  монастырю
Сент-Антуан,    а   другая   упиралась   в   Круа-Фобен,   -   мул   короля,
предоставленный,  как  мы уже говорили, своему собственному разумению, вдруг
остановился.  Он  привык  сворачивать  то  к  Венсену, куда сейчас как раз и
направлялся  король,  то  к монастырю Сент-Антуан, куда его величество часто
ездил  молиться,  и  теперь мул стоял в ожидании распоряжений, но король был
так  углублен  в себя, что не мог догадаться о сомнениях животного; он сидел
неподвижно,  а  мул не трогался с места, и хоть бы какая черточка изменилась
в  короле,  вернее  всего, он даже не заметил, что мул от движения перешел к
неподвижности.   Граф   Бернар  окликнул  короля,  надеясь  вывести  его  из
задумчивости,  но  -  тщетно.  Тогда граф подстегнул лошадь: он рассчитывал,
что  мул  двинется  за ним, но тот поднял голову, поглядел вслед удалявшейся
лошади,  тряхнул бубенчиками, висевшими у него на шее, и остался стоять, как
стоял.  Граф  Бернар,  снедаемый  нетерпением,  спрыгнул  с  лошади,  бросил
поводья  на  руки  своему  оруженосцу  и  приблизился  к  королю; уважение к
королевской  власти было тогда столь велико, что граф осмелился, несмотря на
свою  знатность,  лишь  спешившись,  взять  мула  безумного Карла под уздцы,
чтобы  стронуть  его  с  места. Но его намерения не увенчались успехом: едва
лишь   Карл   завидел,   что   кто-то   коснулся   его   мула,  он  испустил
душераздирающий  крик  и  стал  лихорадочно ощупывать то место на седле, где
должны  были  висеть  шпага  и  кинжал,  - не найдя их, он принялся звать на
помощь; его голос был хриплый и от страха прерывался.
     - На  помощь! - кричал он. - На помощь, брат д'Орлеан... На помощь, это
призрак!
     - Ваше  величество  король,  -  сказал Бернар д'Арманьяк так мягко, как
только  позволял  его  грубый  голос, - да соблаговолит господь бог и святой
Яков  вернуть жизнь вашему брату. Не для того, чтобы прийти вам на помощь, -
я  ведь  не призрак и вам не грозит никакая беда, - а чтобы помочь нам своей
доброй шпагой и добрыми своими советами победить англичан и бургундцев.
     - Брат  мой,  брат мой, - повторял король, и хотя его блуждающий взгляд
и  встрепанные  волосы говорили, что нервы у него еще не совсем успокоились,
в голосе уже не слышалось такой тревоги, - мой брат Людовик!
     - Разве  вы  не помните, ваше величество, что скоро уже десять лет, как
умер  ваш  возлюбленный  брат, убитый подлым образом на улице Барбетт, и что
содеял  это  герцог  Жан  Бургундский,  который  в эту самую минуту движется
навстречу  королю,  чтобы сразиться с ним; а я ваш преданный защитник, что я
и  намерен  доказать  в  свое  время  и в надлежащем месте с помощью святого
Бернара и моей шпаги.
     Король  медленно  перевел  взгляд  на  Бернара, казалось, из всего, что
говорил  граф,  он  понял только одну вещь, и спросил с некоторой тревогой в
голосе:
     - Так  вы  говорите,  кузен,  что  англичане высадились во Франции? - С
этими словами он тронул своего мула, подтолкнув его к дороге на Венсен.
     - Да,  государь,  -  подтвердил Бернар, вскочив на лошадь, и занял свое
место подле короля.
     - А где именно?
     - В  Туке, в Нормандии. Я хочу добавить, что герцог Бургундский овладел
Аббевилем, Амьеном, Мондидье и Бовэ.
     Король вздохнул.
     - Я так несчастен, кузен, - сказал он, сжимая руками голову.
     Бернар   помолчал,   надеясь,   что   к   королю  вернется  способность
рассуждать,  и  тогда  он,  Бернар, сможет продолжить разговор, столь важный
для спасения монаршей власти.
     - Да,  так  несчастен! - повторил спустя некоторое время король, и руки
его  бессильно  повисли вдоль тела, а голова упала на грудь. - А что, кузен,
собираетесь  вы  предпринять,  чтобы  отогнать врагов? Я говорю "вы"... ведь
я... я слишком слаб и не смогу вам помочь.
     - Государь,  я  уже  принял  меры,  и  вы  их  одобрили; дофин Карл был
назначен вами верховным правителем королевства.
     - Да,  да...  Но, как я вам уже говорил, дорогой кузен, он очень молод:
ему  едва  минуло  пятнадцать  лет. Почему вы не предложили мне назначить на
эту должность его старшего брата Жана?
     Коннетабль  с  удивлением  взглянул  на  короля;  из  его широкой груди
вырвался вздох, он печально покачал головой.
     Король повторил вопрос.
     - Государь,  -  проговорил  наконец  граф,  - какие же невыносимые муки
должен  испытывать  человек, если они заглушили в нем даже память об умершем
сыне?
     Король  вздрогнул  и  опять обхватил руками голову, а когда он поднял к
графу  свое  изборожденное морщинами лицо, тот увидел, как по нему скатились
две слезы.
     - Да,  да...  припоминаю,  -  сказал  король, - он умер в Компьене, - и
добавил  тише,  -  Изабо  сказала  мне,  что  он  умер  от отравления. Но...
молчок!..  об этом нельзя говорить... Верите ли вы, мой кузен, что так оно и
было?
     - Враги  герцога  Анжуйского  обвинили герцога в отравлении, строя свое
обвинение  на  том,  что,  мол, смерть Жана приблизила к трону зятя герцога,
дофина  Карла.  Но  король  Сицилийский  не  способен  был  совершить  такое
преступление,  если же он и совершил его, бог не дал насладиться ему плодами
греха,  - ведь сам герцог Анжуйский умер в Анжере спустя полгода после того,
как было совершено убийство.
     - О...  мертв,  мертв!  -  отвечает  все  время  эхо, стоит мне позвать
кого-нибудь  из  моих  сыновей или моих близких. Смертоносный ветер веет над
троном,  и  из всей прекрасной семьи принцев остались лишь молодое деревцо и
старый ствол. Так, значит, мой возлюбленный Карл...
     - Разделяет  со мной командование войс