го большинству
присутствующих было незнакомо.
     - Привет   нашему   любезнейшему  кузену  Ланкастеру,  графу  Дерби,  -
поздоровался  с  ним  король,  узнавший двоюродного брата английского короля
Ричарда.  -  Граф  знает,  что  и  без перемирия, которое наш заморский брат
Ричард,  -  да  хранит  его  господь!  - нам предоставил, он был бы желанным
гостем  при  нашем  дворе.  Посланник  наш  мессир де Шатоморан уведомил нас
вчера о его прибытии, а он добрый вестник.
     - Ваше  величество,  -  обратился  граф  Дерби  к  королю,  учтиво  ему
поклонившись,  -  до  нашего острова дошла молва о необыкновенных поединках,
которые  будут  происходить  при  вашем  дворе,  и  мне, англичанину душою и
телом,   захотелось   пересечь  море,  чтобы  сломать  свое  копье  в  честь
французских  женщин.  Надеюсь,  герцог  Туренский соблаговолит забыть о том,
что я всего только двоюродный брат короля...
     Последние   слова   граф   Дерби   произнес   с   насмешливой  горечью,
доказывающей,  что  уже  в  то  время  он  помышлял  о  том,  как преодолеть
препятствия, отделявшие его от трона.
     Приветствовав  еще  раз  короля  и  королеву,  граф  надел  свой шлем и
направился  к  мирному щиту герцога Туренского, дабы ударить по нему древком
своего  копья.  На  побледневших  от  Страха щеках герцогини Валентины вновь
запылал  румянец,  ибо до этой минуты она трепетала при мысли, что на турнир
графа   Дерби   привела  исконная  ненависть,  которую  англичане  питали  к
французам.
     Прежде  чем  начать поединок, противники раскланялись между собой с тою
изысканнейшей  учтивостью,  которая отличала этих двух благородных сеньоров.
Но  вот прозвучали трубы, и соперники, приготовив свои копья, понеслись друг
на друга.
     Каждый  из  них  нанес  меткий  удар  в  щит  противника, однако лошади
проскакали  слишком  далеко,  так  что  пришлось  бросить  копья  на  землю.
Оруженосцы  тотчас  выбежали на поле боя, чтобы поднять оружие и вручить его
своим  господам. Но оба они, причем одновременно, сделали знак, и оруженосец
графа  Дерби  вручил  герцогу  Туренскому копье своего господина, в то время
как  французский  оруженосец  подал  графу Дерби копье герцога. Этому обмену
оружием  все  шумно  аплодировали  и сочли, что произведен он был совершенно
по-рыцарски.
     Соперники  снова разошлись по местам, приготовились и опять устремились
в  бой.  На сей раз лошади более содействовали ловкости своих всадников: они
столь  точно  неслись  прямо  вперед,  что,  казалось,  столкнутся  лбами  и
расшибут  себе  головы.  И  на  этот  раз, как и в первой схватке, соперники
нанесли  друг  другу  такие меткие и сильные удары, что копья их разлетелись
на куски и в руке у каждого остался лишь обломок.
     Тогда  они  вновь  обменялись поклонами. Герцог Туренский возвратился к
себе   в  шатер,  а  граф  Дерби  покинул  ристалище.  У  ворот  его  ожидал
королевский  паж,  который  от имени короля передал графу приглашение занять
место  между  зрителями  по левую сторону от королевы. Граф Дерби принял это
лестное  приглашение  и  вскоре  появился  на  королевском  балконе в боевых
доспехах,  в  которых сию минуту сражался; он снял только свой шлем, и паж в
роскошной ливрее нес его позади.
     Едва  граф  успел  занять  место, трубы протрубили третий вызов. На сей
раз  ответ  последовал немедленно, прозвучал словно эхо. Но это был резкий и
грозный   звук   военной  трубы,  какими  пользовались  только  в  настоящих
сражениях,   чтобы   устрашить   неприятеля.  Все  вздрогнули,  а  герцогиня
Валентина  в  страхе  перекрестилась  и  прошептала: "Господи, смилуйся надо
мною!"
     Взгляды  присутствующих  устремились  к воротам. Ворота отворились, и в
них  показался  рыцарь,  облаченный  в доспехи, предназначенные для военного
поединка.  При нем было тяжелое копье, длинная шпага, из тех, которыми можно
действовать  попеременно  то  одной,  то  обеими руками, секира и два щита -
один  висел  на  шее, другой был надет на руку; соответственно гербу герцога
Туренского,  на  котором, как уже говорилось выше, была изображена суковатая
дубина  с  девизом:  "Бросаю вызов", эмблема рыцаря представляла собою струг
для срезания сучьев с ответной надписью: "Вызов принимаю".
     Все  смотрели  на  вновь  явившегося  с особенным любопытством, которое
всегда  возбуждают  подобные  обстоятельства.  Но  забрало  его  шлема  было
опущено,  на  щите не было никаких геральдических знаков, и только украшение
на  каске - графская корона из чистого золота - неоспоримо свидетельствовало
о его высоком происхождении или титуле.
     Он  въехал на ристалище, управляя своим боевым конем с тем изяществом и
ловкостью,  которые  не  позволяли  сомневаться, что это умелый и закаленный
рыцарь.  Приблизившись  к  королевскому балкону, он наклонил голову до самой
конской  гривы, среди полнейшей тишины подъехал к шатру герцога Туренского и
острием  копья  с  силой  ударил  в  военный  щит своего дерзкого соперника.
"Смертельная  схватка..."  - пронеслось с одного конца ристалища до другого.
Королева побледнела, герцогиня Валентина вскрикнула.
     У  входа  в  шатер  герцога  тотчас  появился  один из его оруженосцев,
осмотрел,  каким  оружием  для нападения и защиты располагает рыцарь, потом,
вежливо  поклонясь ему, сказал: "Все будет так, как вы, милостивый государь,
пожелаете",  -  и  удалился. Рыцарь же отъехал в другой конец ристалища, где
ему  пришлось  ждать,  пока  герцог  Туренский  закончит свои приготовления.
Минут  через  десять герцог выехал из шатра в тех же самых доспехах, в каких
был  с  утра, только на другой, свежей и сильной лошади; у него, как и у его
соперника,  было  крепкое  копье с железным острием, длинная шпага на боку и
прикрепленная  к  седлу  секира.  Все  его  оружие, равно как и кираса, было
богато украшено золотой и серебряной чеканкой.
     Герцог   Туренский,   взмахнув   рукою,   подал  знак,  что  он  готов;
послышались  трубы,  противники  подняли  свои  копья  и, пришпорив лошадей,
решительно  устремились  друг  на  друга.  Встретились они ровно на середине
ристалища,  настолько  каждому из них не терпелось поскорее начать поединок.
Сблизившись,  каждый  нанес  сопернику  мощный и меткий удар: копье герцога,
ударив   в   щит  противника,  пробило  его  насквозь,  уперлось  в  кирасу,
соскользнуло  под  наплечник  и  легко  ранило рыцаря в левую руку. От этого
удара  копье  герцога  сломалось почти у самого острия, и отломившийся кусок
остался в щите.
     - Ваше  высочество,  - обратился рыцарь к своему противнику, - смените,
пожалуйста,  шлем,  а  я  тем  временем выдерну обломок вашего копья, ибо он
хоть и не причиняет мне боли, но мешает продолжать поединок.
     - Благодарю,  мой кузен, граф Невэрский, - ответил герцог, узнав своего
противника  по  той  глубокой ненависти, которую они давно уже питали друг к
другу.  - Благодарю вас. Я даю вам столько времени, сколько требуется, чтобы
остановить кровь и перевязать руку, а я буду продолжать битву без шлема.
     - Как  вам  угодно,  ваше  высочество.  Сражаться,  конечно,  можно и с
обломком  копья  в  щите, и с незащищенной головой. Мне требуется время лишь
на то, чтобы бросить копье и обнажить шпагу.
     Говоря  это,  он  успел  сделать  то и другое и уже приготовился к бою.
Герцог  Туренский  последовал примеру противника и, отпустив поводья лошади,
прикрыл  обнаженную  голову  щитом.  Между  тем  левая  рука графа свисала в
бездействии,  ибо латы на ней были повреждены копьем, и пользоваться ею граф
не  мог.  Оруженосцы, поспешившие было на помощь своим господам, увидав, что
они продолжают битву, тотчас удалились.
     И  в  самом  деле,  битва  возобновилась  с  новым  ожесточением. Графа
Невэрского  не  очень заботило то, что он не может пользоваться левой рукою;
полагаясь  на прочность своих доспехов, он смело принимал удары противника и
сам  непрестанно  атаковал его, целясь ему в голову, прикрытую теперь только
щитом,  и  удар  по этому щиту был подобен удару молота по наковальне. Между
тем  герцог  Туренский,  отличавшийся  изяществом и ловкостью еще более, чем
силой,  кружился  вокруг  графа,  пытаясь  обнаружить  уязвимое  место в его
вооружении  и  атакуя  острием  шпаги, ибо не рассчитывал добиться успеха ее
лезвием.  Над полем воцарилась полнейшая тишина: в ограде слышны были только
удары  железа  о железо. Казалось, что зрители не осмеливаются даже дышать и
что  вся жизнь этой замершей толпы переместилась в ее глаза, сосредоточилась
в ее взорах.
     Поскольку  никто  не  знал  имени  противника  герцога  Туренского, все
симпатии,  все  сочувствие  были  на стороне герцога. Голова его, затененная
щитом,  могла  бы  послужить живописцу великолепной моделью головы архангела
Михаила.  Беспечное  выражение  исчезло  с  его лица, глаза горели пламенем,
развевающиеся   волосы   ореолом   обрамляли   лоб,  сквозь  раскрывшиеся  в
судорожном  движении губы сверкал ряд белоснежных зубов. И при каждом ударе,
наносимом  ему  противником,  дрожь  пробегала по рядам зрителей, словно все
отцы трепетали за своих сыновей, все женщины - за своих возлюбленных.
     Между  тем щит герцога начал понемногу сдавать, с каждым ударом от него
убавлялась  частица  стали,  словно  били не по металлу, а рубили дерево; но
вот  наконец  он  дал  трещину,  и  герцог  почувствовал,  что удары, дотоле
падавшие  на  щит,  теперь  обрушиваются  ему  на  руку;  скользнув  по ней,
последний удар пришелся в голову и слегка оцарапал герцогу лоб.
     Видя,  что  от  треснувшего  щита  мало  проку, что шпага слишком слаба
против  доспехов  соперника,  герцог Туренский отскочил на своей лошади чуть
назад  и,  отбросив  левой  рукой щит, а правой шпагу, схватил обеими руками
тяжелую  секиру,  висевшую на луке седла, и, прежде чем граф Невэрский успел
догадаться  о  его  намерениях, он налетел на него и ударил по шлему с такой
силой,  что  застежки у наличника лопнули: граф хоть и остался в шлеме, лицо
его открылось. Узнав графа Невэрского, все ахнули.
     В  ту  минуту,  когда  он  подскочил на своем седле, чтобы отплатить за
удар  ударом, жезлы обоих арбитров упали между противниками и король громко,
так что голос его покрыл все прочие голоса, воскликнул:
     - Довольно, господа, довольно!
     Дело  в  том,  что  при  ударе графа Невэрского, увидев на лице герцога
кровь,  герцогиня Валентина лишилась чувств, а бледная и трепещущая королева
схватила короля за руку и прошептала:
     - Велите  прекратить  поединок,  ваше  величество!  Ради  бога,  велите
прекратить!..
     Противники,   хотя   они   и   были   ожесточены  до  предела,  тут  же
остановились.  Граф  Невэрский  вложил  в ножны свою шпагу, герцог Туренский
прикрепил  секиру  к  луке  седла.  Прибежали  их оруженосцы: одни бросились
останавливать  кровь,  струившуюся  по  лицу герцога, другие стали извлекать
обломок  копья,  торчавший  в  щите  графа  и  дошедший до самого его плеча.
Покончив  с этим, оруженосцы раскланялись с холодной учтивостью, словно были
заняты  самой  безобидной  игрой.  Граф  Невэрский  удалился  с ристалища, а
герцог  Туренский  направился в свой шатер за другим шлемом. Король поднялся
со своего места и громко сказал:
     - Милостивые государи, мы желаем, чтобы поединок на этом закончился!
     Герцогу  Туренскому пришлось изменить свое намерение, и, желая получить
браслет,  предназначенный  в  награду  участнику  поединка,  он  поспешил  к
королевскому  балкону.  Но  когда  он  подъехал,  королева  Изабелла любезно
сказала ему:
     - Поднимитесь  к  нам,  ваше  высочество!  Чтобы  придать этому подарку
больше цены, мы хотели бы сами надеть его вам на руку.
     Герцог  легко  спрыгнул с лошади. Минуту спустя он уже стоял на коленях
перед  королевой  и  принимал  из  ее рук браслет, обещанный ему во время ее
торжественного  въезда.  И  в  то  время как герцогиня Валентина отирала лоб
своего  супруга,  дабы  удостовериться,  что  рана  его  неглубока, а король
приглашал   графа   Дерби   во  дворец  к  обеду,  рука  герцога  Туренского
встретилась  к  рукою  королевы  Изабеллы:  то  был  тайный  знак преступной
благосклонности, впервые оказанный и впервые принятый.


                                  Глава V

     Когда  празднества  и  турниры были закончены, король занялся делами по
управлению  королевством: на границах страны все было совершенно спокойно, и
Франция  могла  немного передохнуть в окружении своих союзников. Это были на
востоке   -   герцог   Галеас  Висконти,  которого  связывал  с  французским
королевским  домом  брак  герцогини Валентины с герцогом Туренским; на юге -
король  Арагонский,  родственник  французского  короля  по  линии своей жены
Иоланды  де  Бар;  на  западе  - герцог Бретонский, беспокойный и непокорный
вассал,  но  отнюдь  еще  не  откровенный  противник;  наконец,  на севере -
Англия,  самый заклятый враг Франции; чувствуя, однако, что в собственных ее
недрах  зреют  семена  междоусобной  войны,  Англия  на  время подавила свою
ненависть  и  как бы из милости предоставила сопернице трехлетнее перемирие,
которого и сама вполне могла бы смиренно испрашивать у нее.
     Итак,  одни  только  провинции  требовали в это время заботы короля, но
зато  они  требовали  ее  весьма  настойчиво. Разоренные управлением сначала
герцога  Анжуйского,  а затем герцога Беррийского, Лангедок и Гиень, истощив
свое  золото  и  свою  кровь,  простирали к юному государю исхудалые молящие
руки.  Мессир  Жан Лемерсье и сир Гийом де Ла Ривьер, оба из числа ближайших
советников  короля,  уже  давно  убеждали  его  посетить  отдаленные области
своего  королевства.  В  конце концов Карл решился, и отъезд был назначен на
29  сентября  1389  года,  день  св.Михаила.  Путь  его  лежал через Дижон и
Авиньон,   и  потому  герцога  Бургундского  и  папу  Климента  уведомили  о
предстоящем прибытии короля.
     В  назначенный день, в сопровождении герцога Туренского, сира де Куси и
многих  других  вельмож,  Карл  выехал  из  Парижа.  В  Шатильон-сюр-Сен его
встречали  герцог Бурбонский и граф Невэрский, прибывшие туда заранее, чтобы
оказать  ему  эту  почесть.  По  прибытии  в Дижон Карл застал там герцогиню
Бургундскую  и  ее  двор,  состоявший  из дам и девиц, чье присутствие могло
доставить  королю особое удовольствие. Речь идет о госпоже де Сюлли, графине
Невэрской,   госпоже   де   Вержи   и   многих   других   представительницах
благороднейших  семей  Франции. В Дижоне торжества продолжались десять дней,
и  король  простился  со  своей  теткой,  осыпав  дам  ее  двора  множеством
комплиментов  и подношений. Что же касается герцога, то он спустился вниз по
Роне и прибыл в Авиньон почти одновременно с королем.
     Знаете  ли  вы Авиньон, этот священный город, ныне печальный и мрачный,
подобно  утратившей  свое могущество державе, город, который, как в зеркало,
смотрится  в  воды  Роны,  словно ища на челе своем папскую тиару? В ту пору
Авиньон  был  столицей  Климента  VII.  Великий  магистр Мальтийского ордена
окружил  ее  новым поясом укреплений*. Иоанн XXII, Бенедикт XII, Климент VI,
Урбан  V  построили  в  городе  папский  дворец,  а  св.Бенезет  украсил его
великолепным  мостом.  Город  имел блестящий двор, который состоял из жадных
до  мирских  удовольствий  кардиналов  и легкомысленных аббатис, проводивших
дни  среди благовоний, курившихся во время священных церемоний и празднеств,
и  блаженно  засыпавших  ночью  под  сладостные  песни Петрарки и отдаленный
рокот фонтана Воклюз.
     ______________
     * Первые укрепления были снесены по приказу Людовика VIII.

     Филипп  Красивый,  подняв  папскую  корону,  упавшую с головы Бонифация
VIII  стараниями  Колонны,  увенчал  ею  Климента  VII и, желая объединить в
своих  руках  и в руках своих преемников духовную и светскую власть, возымел
дерзновенное  намерение  лишить  Рим  папского  престола  и перевести его во
Францию.  Авиньон  принял  в  своих стенах святого насельника Ватикана, Рона
увидела  наместника  Христова,  со  своего балкона простиравшего связующую и
разрешающую  длань,  и  французы впервые услышали папское благословение urbi
et orbi*.
     ______________
     * Городу и миру (лат.).

     Но   в   католической   церкви   произошел   великий  раскол:  поначалу
испугавшись,  Рим  вскоре  снова  ободрился  и воздвиг алтарь против алтаря.
Христианский  мир  разделился  на  две  части:  одни признавали авиньонского
папу,  другие  утверждали,  что  первосвященнический престол может пребывать
только  там,  где  основал  его  святой Петр. Оба папы, со своей стороны, не
оставались  безучастными  в  этой  междоусобной войне, исход которой был для
каждого  столь важен: они стали во главе двух огромных христианских армий и,
предавая  один  другого  анафеме,  сокрушали  собственную  власть  своею  же
властью и безрассудно расточали духовные стрелы, меча их друг против друга.
     В  продолжение  этой  великой  распри  народы, смотря по тому, были они
союзниками  или  врагами  Франции,  признавали то авиньонского папу, то папу
римского.  Единственными  приверженцами  Климента VII в то время были король
Испанский,   король   Шотландский   и   король   Арагонский.   Но   так  как
приверженность  эта объяснялась исключительно их уважением к королю Франции,
для  Климента  было  огромной радостью принять государя, который один только
еще  и  поддерживал  его  против  притязаний  соперника.  И  если  во  время
торжественных  трапез  и празднеств, которые Климент устраивал в честь Карла
VI,  папа сидел за отдельным столом и занимал место впереди короля, то очень
скоро  он  постарался заставить своего гостя забыть это превосходство алтаря
над   троном,  уступив  королю  право  раздавать  земельные  участки  бедным
клирикам   французского   королевства,   позволил  ему  назначить  епископов
Шартрского  и  Оксеррского,  и,  наконец,  определив  архиепископом Реймским
ученого  Ферри  Кассинеля, которого король удастаивал своим покровительством
и   который  спустя  месяц  после  своего  избрания  скончался,  отравленный
доминиканцами.
     В  обмен  за  эти милости король Франции обязался предоставить Клименту
VII  помощь  и  поддержку  против  антипапы  и обещал, что по возвращении во
Францию*   он   энергично,   и  даже  силою  оружия,  займется  уничтожением
существующего раскола.
     ______________
     *  Авиньон  в  то  время  не  принадлежал  Франции: он являлся столицей
самостоятельного графства.

     Пробыв  в Авиньоне неделю, король распрощался с Климентом и возвратился
в   Вильнев.   Тут   он,   к   большому  удивлению  герцогов  Беррийского  и
Бургундского,   поблагодарил  их  за  приятное  общество,  которое  они  ему
составили,  и  объявил о своем желании, чтобы они возвратились один в Дижон,
другой  в  Париж,  между  тем  как  сам  он  продолжит  свой путь в Тулузу в
сопровождении герцога Туренского и герцога Бурбонского.
     Тут  только  оба  дяди  короля  поняли,  какова  истинная причина этого
путешествия  и  что,  предпринимая  его,  король  имел одну цель: произвести
расследование  насчет  произвола,  царящего  в  управлении  Лангедоком и уже
разорившего  этот  край. При короле остались мессир де Ла Ривьер и Лемерсье,
Монтань  и  Ле  Бэг-де-Виллен,  о  которых  дяди  короля знали, что это люди
честные  и  неподкупные,  и  которых герцог Беррийский считал своими личными
врагами,  хотя,  в  сущности,  они  были  лишь врагами его вымогательств. Из
Вильнева оба герцога уехали весьма опечаленными.
     - Что  вы,  любезный  брат  мой,  об  этом  думаете? - обратился герцог
Беррийский к герцогу Бургундскому, когда они выезжали из города.
     - Думаю,  - отвечал последний, - что племянник наш еще молод и что себе
же  на  беду он прислушивается к молодым советчикам. Однако придется немного
потерпеть.  Настанет  день,  и те, кто ведет его по ложному пути, раскаются,
да  и  сам кор