голову.
     Каплюш  медленно  поднялся, и шатаясь, точно пьяный, направился прямо к
двери;  он  схватил  своими громадными ручищами замок и дважды повернул его,
так что он соскочил бы с петель, не будь они такими прочными.
     Горжю  не  спускал  с  него глаз; на его грубом, жестком лице появилось
необычное для него выражение интереса.
     Когда  мэтр  Каплюш  понял  тщету  своих усилий, он вернулся на прежнее
место,  подобрал  свою  шпагу  и,  положив  ее  на  камень,  в последний раз
прошелся по ней, - теперь она была в порядке.
     - Не довольно ли? - сказал Горжю.
     - Чем  острее,  тем  лучше,  раз  она  предназначена  для меня, - глухо
произнес Каплюш.
     В  эту  минуту  в  камеру  вошел прево Парижа Во де Бар в сопровождении
священника  и,  чтобы  соблюсти законность, приступил к допросу. Мэтр Каплюш
признался  в  восьмидесяти шести убийствах, помимо тех, которые он совершил,
исполняя служебный долг, среди убитых примерно треть были женщины и дети.
     Спустя  час  прево  ушел,  с  Каплюшем  остался  священник  и подручный
палача, ставший палачом.
     На  следующий  день  уже в четыре часа утра вся большая улица Сен-Дени,
улица  Бобов  и  площадь  Пилори  были запружены народом, из окон всех домов
торчали   головы;   казалось,  стены  бойни  близ  Шатле  и  стена  кладбища
Невинноубиенных  у рынка рухнут под тяжестью облепивших их людей. Казнь была
назначена на семь часов.
     В   половине   седьмого  по  толпе  прошло  движение,  словно  пробежал
электрический  ток;  из  глоток  людей,  находившихся  близ  Шатле, вырвался
мощный  крик,  возвестивший  тем,  кто  находились  близ площади Пилори, что
осужденный  двинулся  в  путь. Он добился от Горжю, от которого зависела эта
последняя  милость, чтобы его не везли ни на осле, ни в повозке; мэтр Каплюш
твердым  шагом шествовал между священником и новоиспеченным палачом, на ходу
помахивая  рукой  и  выкрикивая  приветствия  тем,  кого он узнавал в толпе.
Наконец  он  ступил  на  площадь  Пилори,  вошел в круг диаметром в двадцать
шагов,   образованный  группой  стрелков,  посреди  которого  у  кучи  песка
возвышалась   плаха.   Круг  разомкнулся,  чтобы  пропустить  его,  и  вновь
сомкнулся  за  ним.  Для  тех,  кто  находился  поодаль  и  не мог видеть за
головами   соседей,   были   поставлены   скамьи  и  стулья;  головы  людей,
возвышавшиеся  одна  над  другой,  образовали  как бы воронку цирка, верхней
ступенью которого были крыши домов.
     Каплюш  смело  шагнул  к  плахе, удостоверился, что она не покривилась,
пододвинул  ее  к  груде  песку,  от  которой  она, как ему казалось, далеко
отстояла,  и вновь проверил лезвие шпаги; затем, закончив все приготовления,
стал  на  колени  и  тихо  прошептал  молитву,  священник поднес к его губам
крест.
     Горжю  стоял  подле  него,  опираясь на его длинную шпагу. Часы пробили
первый  удар;  мэтр  Каплюш  громким голосом испросил благословения у бога и
положил голову на плаху.
     Все  затаили  дыхание,  толпа  была недвижна, казалось, каждый прирос к
месту, лишь одни глаза оставались живыми.
     Вдруг,  словно  молния,  сверкнуло  лезвие  шпаги, часы пробили седьмой
удар,  и  шпага  Горжю  опустилась, голова скатилась на песок и обагрила его
кровью.
     Тело,  отделившееся от головы, отвратительно дернулось и стало сползать
на  руках  и  коленях;  из  артерий  перерезанного  горла,  словно  вода  из
отверстий в фонтане, брызнула кровь.
     Стотысячная толпа испустила громкий крик - к людям вернулось дыхание.


                                Глава XXIII

     Политические  надежды  герцога  Бургундского  оправдались:  город Париж
устал,  жизнь,  которую он вел последнее время, измучила его; он вдруг разом
избавился  от  всех  напастей,  и  то, что должно было случиться само собой,
люди  приписали  герцогу,  его  строгости,  а  в  особенности его расправе с
Каплюшем  -  этим  главным  возмутителем  народа.  Сразу же после его смерти
порядок  был восстановлен, повсюду славословили герцога Бургундского, но тут
на  все еще кровоточащий город обрушилось новое несчастье: чума - бесплотная
и ненасытная сестра гражданской войны.
     Вспыхнула   ужасная  эпидемия.  Голод,  нищета,  мертвецы,  забытые  на
улицах,  политические  страсти,  заставлявшие кипеть кровь в жилах, - вот те
адские  голоса,  что  позвали  ее.  Народ,  уже  начавший успокаиваться, сам
пришедший  в  ужас  от  потрясших  его  толчков,  увидел  в  этом новом биче
карающую  десницу,  -  им  овладела  странная  лихорадка.  Вместо того чтобы
сидеть  дома  и  стараться спастись от болезни, пораженные чумой выскакивали
на  улицу,  бежали  как  оглашенные и кричали, что их пожирает адский огонь;
бороздя  во  всех направлениях толпу, которая в ужасе рассыпалась, пропуская
их,  они  бросались  -  кто  в  колодцы, кто в реку. И во второй раз мертвых
оказалось  больше,  чем  могил, а умирающих - больше, чем священников. Люди,
почувствовавшие  первые  симптомы  болезни,  силой  останавливали  на улицах
стариков,  и  исповедовались  им. Знатных вельмож эпидемия щадила не больше,
чем  простой  люд;  от  нее  погибли  принц д'Оранж и сеньор де Пуа; один из
братьев  Фоссез,  направлявшийся  ко двору герцога, почувствовал приближение
болезни,  уже  ступив  на  крыльцо  дворца Сен-Поль, - решив продолжать свой
путь,  он  поднялся на шесть ступенек, но тут остановился, побледнел, волосы
у  него  на  голове  зашевелились  и ноги стали подгибаться. Он успел только
скрестить  руки на груди да проговорить: "Господи, сжалься надо мной" и упал
замертво.  Герцог  Бретонский,  герцоги  Анжуйский  и Алансонский укрылись в
Корбее,  сир  де  Жиак  и  его жена - в замке Крей, пожалованном им герцогом
Бургундским.
     Порой  за  окнами  дворца  Сен-Поль,  словно  тени,  проходили герцог и
королева;  они бросали взгляд на улицу, где разыгрывались сцены отчаяния, но
помочь  ничем  не  могли  и  оставались  во  дворце;  говорили, что у короля
начался  новый  приступ  безумия.  А  в это время Генрих Английский во главе
огромной  армии  осадил  Руан.  Город  испустил  стон,  который,  прежде чем
достичь  ушей  герцога Бургундского, потерялся в стенаниях Парижа; но то был
стон  целого  города. И хотя никто на него не отозвался, руанцы тем не менее
плотнее закрыли двери и поклялись сражаться до последнего.
     Тем  временем  дофинцы, предводительствуемые неутомимым Танги, маршалом
де  Рие  и  Барбазаном, слывшим в народе бесстрашным, овладев городом Туром,
который  именем  герцога  защищали  Гийом де Ромнель и Шарль де Лаб, выслали
несколько вооруженных групп к воротам Парижа.
     Таким  образом,  слева  у  герцога Жана были дофинцы - враги Бургундии,
справа  -  англичане, враги Франции, а спереди и сзади - чума, страшный враг
всех и вся.
     Зажатый  в  тиски, герцог стал подумывать о переговорах с дофином, дабы
препоручить  ему,  королю  и королеве защиту Парижа, а самому отправиться на
помощь Руану.
     Следствием  сего  явилось  то, что королева и герцог Бургундский наново
подписали  статьи  о  мире,  -  провозглашение коего несколько времени назад
было  отложено,  -  сперва  в Брэ, а затем в Монтеро. 17 сентября эти статьи
были  оглашены  под  звуки  трубы  на  улицах  Парижа,  и герцог Бретонский,
предъявитель  сего  договора,  был  отряжен  к дофину, дабы испросить у него
согласия.  В то же время, желая склонить его к примирению, герцог отправил к
дофину  его молодую жену*, - та находилась в Париже и была в большой милости
у королевы и герцога.
     ______________
     *  Мария Анжуйская, дочь Людовика, короля Сицилии. Дофин женился на ней
в  1413  году; поскольку тогда ему было всего одиннадцать лет, фактически он
вступил в права супружества лишь в 1416 году.

     Герцог  Бретонский  нашел  дофина  в  Туре  и  добился аудиенции. Когда
герцога  ввели  к  дофину,  по  правую  руку  от  него  стоял молодой герцог
Арманьякский,  он  прибыл накануне из Гиени, чтобы потребовать расследования
по  делу  смерти  своего  отца, на что получил высочайшее согласие; по левую
руку  стоял  Танги  Дюшатель, заклятый враг герцога Бургундского; а позади -
президент  Луве,  Барбазан  и  Шарль  де  Лаб,  недавний Бургундец, а теперь
сторонник  дофина;  все  они желали войны, ибо верили, что с дофином их ждет
великое будущее, а с герцогом Жаном - одни потери.
     С   первого   взгляда   герцог  Бретонский  понял,  каков  будет  исход
переговоров,  однако  он  почтительно  преклонил  колено  и  вручил  договор
герцогу  Туренскому.  Тот  взял  его  и,  не  распечатывая,  сказал герцогу,
помогая ему подняться:
     - Дорогой  кузен, я знаю, что это такое. Меня призывают в Париж, не так
ли?  Если я соглашусь туда вернуться, мне обещают мир. Кузен, я не собираюсь
мириться  с убийцами и возвращаться в город, который все еще истекает кровью
и  исходит слезами. Герцог посеял зло, пусть он его и врачует; я не совершал
преступления, и не мне искупать чужую вину.
     Герцог  Бретонский  пытался  настаивать  - тщетно. Он вернулся в Париж,
неся  герцогу  Бургундскому  отказ  дофина, в тот момент, когда герцог шел в
совет,  дабы  выслушать там гонца из Руана. Герцог внимательно слушал своего
посла,  когда  же  тот  кончил  отчет,  он  уронил голову на грудь и глубоко
задумался. Так продолжалось несколько минут, затем герцог сказал:
     - Он сам вынуждает меня к этому. - И вошел в залу королевского совета.
     Нетрудно дать объяснение словам герцога Бургундского.
     Герцог  был  первым  вассалом французской короны и самым могущественным
принцем  христианского мира. Парижане обожали его; в течение трех месяцев он
управлял  страной  как король, а сам несчастный король был безнадежно болен,
и  даже  те,  кто чаял его выздоровления, считали, что он не жилец; в случае
его  смерти,  поскольку  регентом  был  герцог,  выход мог быть только один.
Дофинцы  владели  лишь  провинциями  Мэн  и Анжу, если б они уступили королю
Англии  Гиень  и  Нормандию, то заручились бы его поддержкой и получили бы в
его   лице  союзника.  Находящиеся  во  власти  герцога  Фландрия  и  Артуа,
присоединенные  им  к  короне  Франции,  были  бы  для  нее возмещением этой
потери;  наконец,  опыт Гуго Капета был еще свеж в памяти, так почему бы его
и  не  повторить,  а  дофин отказывался от всякого примирения и желал войны,
так  пусть  и  пеняет  на  себя,  если  последствия всего этого падут на его
голову.
     В  таких  условиях  герцогу  Бургундскому было легко и просто проводить
свою  политику.  Она  заключалась  в следующем: оставить осажденный Руан без
помощи,  начать  переговоры  с  Генрихом  Английским  и  по соглашению с ним
устроить  все  так,  чтобы  в  случае смерти Карла VI добавить к королевской
власти,  которой  он  фактически  уже  обладал,  держа  в  своих  руках  все
королевство, только звание короля, чего ему пока еще недоставало.
     Момент   был   как   нельзя  более  благоприятным,  дабы  приступить  к
выполнению  этого  замысла: потерявший рассудок король не мог присутствовать
на  совете,  -  его  даже  не предупредили о созыве этого собрания, - посему
герцог  свободен  был  дать такой ответ посланному из Руана, какой показался
бы  ему наиболее подходящим, - то есть служил бы его интересам, но отнюдь не
интересам Франции.
     Отказ  дофина  только  укрепил  герцога  в  его намерениях, с этим он и
вошел  в  залу,  где  проходили собрания, и сел на трон короля Карла с таким
видом,   словно  пробовал  себя  в  роли,  которую,  как  он  надеялся,  ему
предстояло сыграть в будущем.
     Как только он прибыл, посланца из Руана тут же провели в залу.
     Это  был  старый  священник,  совершенно  седой,  он  был бос и в руках
держал  посох, как и положено человеку, взывающему о помощи. Старик прошел в
центр  залы  и,  приветствовав  герцога  Бургундского, стал объяснять, в чем
состоит  его  миссия.  Вдруг  за маленькой дверцей, задрапированной ковром и
ведущей  в покои короля, послышались громкие голоса. Все обернулись на шум и
с  удивлением  увидели,  что  ковер  над  дверцей  поднялся; в ту же минуту,
отбиваясь  от стражников, удерживавших его, Карл VI ворвался в залу, где его
никто  не  ждал,  и  с  горящими  от гнева глазами, в развевающихся одеждах,
твердым  шагом  направился  к трону, на который преждевременно уселся герцог
Жан Бургундский.
     Неожиданное  появление короля поразило всех и вызвало смешанное чувство
страха  и  почтения.  Герцог  Бургундский,  видя,  как король приближается к
трону,  медленно  поднимался,  словно  какая-то  высшая  сила  вынуждала его
встать.  Когда  король  поставил  ногу  на первую ступеньку, чтобы взойти на
трон,  герцог  с  другой  стороны  машинально  поставил  ногу  на  последнюю
ступеньку, чтобы спуститься вниз.
     Все молча наблюдали за этой странной игрой в качели.
     - Да,  сеньоры,  я понимаю, - начал король, - вас уверили, что я был не
в  своем  уме,  возможно  даже, что я мертв. - Он неестественно засмеялся. -
Нет,  сеньоры,  я  был  только  пленником.  Но узнавши, что в мое отсутствие
держат  совет,  я  пожелал  прийти.  Кузен  мой, надеюсь, вы с удовольствием
отметили  сейчас,  что  опасность, угрожающая моему здоровью, преувеличена и
что я в состоянии решать дела королевства.
     Он повернулся к священнику и сказал:
     - Говорите, отец мой, король Франции слушает вас.
     С этими словами король сел на трон.
     Священник  преклонил  перед  королем  колено,  чего он не сделал, когда
приветствовал герцога Бургундского, и, стоя так, начал говорить.
     - Король  наш,  -  молвил  он,  - англичане, ваши и наши враги, осадили
город Руан.
     Король вздрогнул.
     - Англичане  в  самом  сердце королевства, а король об этом не ведает -
воскликнул  он.  -  Англичане  осадили Руан!.. Руан, который был французским
городом  при  Хлодвиге  -  предке  всех  французских королей; правда, он был
однажды  захвачен,  но  Филипп-Август вернул его Франции!.. Руан, мой город,
чье  изображение украшает мою корону!.. О, предатели, предатели! - прошептал
король.
     Священник, увидев, что король умолк, продолжал:
     - Высокородный  принц  и  король  наш,  жители города Руана вверили мне
воззвать   к  вам  о  помощи  и  выразить  свое  недовольство  вами,  герцог
Бургундский,  управляющий  королевством  вместо  короля:  они  терпят  осаду
англичан  и  уповают на вас; а также они поручили мне передать, что ежели вы
обойдете  их  своей  поддержкою  и  они  поневоле  станут  подданными короля
Англии,  то  в их лице вы обретете врага, коего у вас никогда ранее не было,
а коли они смогут, то погубят и вас, и все ваше потомство.
     - Отец  мой, - сказал, поднимаясь, король, - вы выполнили свою миссию и
напомнили  мне  о  моей.  Возвращайтесь  к  храбрым  жителям  города  Руана,
скажите,  чтобы  они  держались,  а я спасу их, или оказав им поддержку, или
путем  переговоров,  даже  если  мне  придется отдать королю Англии мою дочь
Екатерину,   даже   если,  начав  войну,  мне  придется  собрать  всю  знать
королевства и самому пойти во главе ее навстречу врагу.
     - Государь,  -  отвечал  священник,  склоняя голову, - благодарю вас за
ваше  доброе  намерение, и дай бог, чтобы никакая другая воля, чуждая вашей,
не  изменила  его.  Но  будь  то  ради  войны или ради мира, спешите. Тысячи
руанцев  уже  умерли  голодной  смертью,  и  вот  уже два месяца мы питаемся
пищей,  не  предназначенной  богом  для людей. Двенадцать тысяч страдальцев,
мужчин,  женщин и детей, ушли из города, они пьют из рвов гнилую воду и едят
корни  растений,  а  когда  несчастная  мать  родит, новорожденного кладут в
корзину  и  волокут  ее за веревки к священнику, чтобы окрестить младенца, а
потом возвращают его матери, - пусть он хоть умрет христианином.
     Король испустил глубокий вздох и повернулся к герцогу Бургундскому.
     - Слышите,  -  сказал  он,  бросая  на него взгляд, полный невыразимого
укора,  -  не  удивительно,  что я, ваш король, так болен и душой и телом, -
ведь  эти  терпящие  беду  считают,  что  все  зло  от меня, и возносят свои
проклятия   к   престолу   господа,  так  что  ангел  милосердия  готов  уже
отступиться  от  меня.  Пойдите,  мой  отец,  - обратился он к священнику, -
возвращайтесь  в  ваш горемычный город, я рад был бы ему отдать, если б мог,
свой  собственный  кусок  хлеба;  скажите  ему, что не через месяц, не через
неделю,  не  завтра, а сегодня же, сей же час я пошлю послов в Пон-де-л'Арш,
дабы  начать  переговоры  о  мире,  а сам отправлюсь в Сен-Дени, возьму свое
знамя и стану готовиться к войне.
     - Господин  первый  президент,  -  добавил  он,  оборачиваясь  сперва к
Филиппу  де  Морвилье, а затем к каждому, к кому обращался, - мессир Рено де
Форвиль,  мессир  Гийом  де Шан-Дивер, мессир Тьерри-ле-Руа, сегодня вечером
вы,   облеченные  всеми  полномочиями  королевской  власти,  отправитесь  на
переговоры  с  королем Англии Генрихом Ланкастером; а вы, мой кузен, пойдите
и  распорядитесь  относительно  нашей  поездки  в  Сен-Дени; мы отправляемся
немедля.
     С  этими  словами  король  поднялся, остальные последовали его примеру.
Старый священник приблизился к нему и поцеловал ему руку.
     - Сир,  -  сказал  он, - господь воздаст вам добром за добро, завтра же
восемьдесят тысяч жителей нашего города восславят ваше имя.
     - Пусть  они  помолятся  за  меня и за Францию, отец мой, нам обоим это
нужно.
     И совет был распущен.
     А  спустя  два  часа  король  собственными руками вынес знамя из старых
стен  Сен-Дени.  Король попросил герцога указать ему благородного и храброго
рыцаря, дабы передать тому знамя, и герцог указал ему на одного рыцаря.
     - Ваше имя? - спросил его король, протягивая ему священный стяг.
     - Сир де Монмор, - отвечал рыцарь.
     Король  порылся  в  памяти,  пытаясь  связать  это  имя  с каким-нибудь
благородным  родом,  и  спустя минуту со вздохом отдал знамя рыцарю. Впервые
королевское знамя было доверено сеньору столь низкого происхождения.
     Король  дал  наставленья послам, не возвращаясь в Париж. Одному из них,
кардиналу  Юрсен,  был вручен портрет принцессы Екатерины, дабы показать его
королю Англии.
     Вечером  29  октября 1418 года весь двор собрался на ночлег в Понтуазе;
ждали  результатов  переговоров в Пон-де-л'Арш. Всем рыцарям было предписано
явиться в Понтуаз в боевом снаряжении, со своими вассалами и оруженосцами.
     Одним  из  первых  явился  сир  де  Жиак;  он  обожал свою жену, однако
откликнулся  на тревожный клич, которым король от имени Франции сзывал своих
подданных,  и  бросил  все:  свою красавицу Катрин, поручив ее ласкам детей,
свой  замок  Крей,  где  каждая  комната хранит воспоминание о наслаждениях,
аллеи,  где  так  приятно  бродить,  когда  под  ногами шуршат желто-зеленые
листья,  которые отделило от ветвей первое дуновение осени, - их шепот столь
сладостен, столь созвучен смутным мечтаниям молодой, счастливой любви.
     Герцог  принял  его  как друга и, дабы создать праздничное настроение у
гостя,  в тот же день пригласил к обеду множество молодых и знатных вельмож,
вечером  состоялись  прием  и  игры.  Сир  де  Жиак был героем вечера, как и
героем  дня,  все  осведомлялись  о  здоровье  прекрасной Катрин, оставившей
приятную о себе память в сердцах молодых людей.
     Герцог  казался озабоченным, однако его смеющиеся глаза говорили о том,
что его занимала какая-то радостная мысль.
     Де  Жиак,  устав  от  комплиментов  и  шуток  и  разгорячившись от игр,
удалился  в  одну из дальних комнат и прогуливался там со своим другом сиром
де  Гравиль.  Так  как  герцог  расположился  в  своих  апартаментах  только
накануне,  то  еще не успел расставить по своим местам челядь, и в эту самую
комнату,  где  расхаживали  де Гравиль и де Жиак, проник без спросу какой-то
крестьянин;  он  обратился  к сиру де Жиаку с вопросом, как передать письмо,
адресованное лично герцогу Бургундскому.
     -