йно  пасет непорочное стадо сестер
монастыря  Святой  Троицы.  Разве  же я ошиблась, полагая, что такая просьба
будет для вас приятной?
     - О,  вы  слишком  добры, ваше величество! Отныне монастырь наш отмечен
особым  почетом.  Вы  знаете  многих наших сестер: укажите же сами, какой из
них  вы  предоставляете  честь  блюсти  драгоценного  больного, об исцелении
которого молит вся Франция.
     - Этот  выбор  я целиком поручаю вам: назовите любую для этой священной
миссии.  Голубицы,  которых господь поручил вашему попечению, все, как одна,
прекрасны  и  непорочны.  Назначьте  наудачу,  и  да  поможет вам бог! Народ
благословит ее, а королева осыплет своими милостями все ее семейство.
     Лицо аббатисы просияло от гордости.
     - Я  готова повиноваться, ваше величество, - сказала она, - и выбор мой
уже сделан. Укажите только, как я должна теперь поступать.
     - Поскорее  везите  эту девушку в замок Крей. Распоряжение о том, чтобы
комната  короля  была  для  нее  открыта,  будет  отдано. Остальное - в руке
божьей.
     Аббатиса поклонилась и направилась к выходу.
     - Кстати,  -  остановила  ее  королева,  -  забыла  сказать:  я  велела
доставить  вам  сегодня  утром  раку  из  чистого золота, в которой заключен
кусочек  креста  господня. Она прислана мне венгерским королем, а он получил
ее  от  Константинопольского  императора.  Рака эта, я надеюсь, привлечет на
ваш  монастырь благодать божью, а в вашу сокровищницу - приношения верующих.
Вы найдете ее в своей церкви.
     Настоятельница  поклонилась  снова  и  вышла.  Королева  тотчас позвала
своих  служанок, велела подать одеться и, потребовав носилки, отправилась на
улицу  Барбетт  осмотреть  приобретенный  ею  небольшой  дворец,  в  котором
намеревалась устроить для себя скромное жилище.
     Как  и  говорила  королева,  король,  постоянно  находясь  в  окружении
двенадцати  человек,  одетых  во  все  черное, ничего не делал иначе, как по
принуждению;  добыча  мрачной  меланхолии,  он проводил свои дни в припадках
бешенства  или в вялом бездействии - смотря по тому, одолевала или отпускала
его  горячка;  во  время приступов казалось, что его снедает адский огонь; в
промежутках  между  ними он дрожал всем телом, словно нагим был выставлен на
жестокий  мороз;  при  этом  он  не  обнаруживал  никаких  признаков памяти,
здравого  суждения,  иных  человеческих  чувств,  кроме  чувства  неизбывной
тоски.
     С  первых  же  дней  мэтр  Гийом стал тщательнейшим образом изучать его
болезнь.  Он  заметил,  например, что любой шум повергает больного в озноб и
потом  еще  долго  беспокоит  его;  поэтому  он запретил звонить в колокола;
заметил  он  и  то, что цветы лилии по каким-то непонятным причинам приводят
Карла  в  ярость,  и с глаз его были убраны все эмблемы и гербы королевства;
он  отказывался  пить  и есть, встав, не желал ложиться, а если лежал, то ни
за  что  не хотел вставать; доктор распорядился, чтобы больному прислуживали
люди  в  черных  одеждах,  вымазанные  черной  краской:  они  входили к нему
внезапно,  и  тогда последние остатки бодрости покидали больного, так что он
целиком  оставался  во  власти  животного  инстинкта  самосохранения. Прежде
столь  отважный  и  смелый, Карл трепетал, словно ребенок, был послушен, как
манекен,  трудно  дышал  и не мог вымолвить слова, даже если хотел на что-то
пожаловаться.  Между  тем от искусного доктора не ускользнуло, что польза от
лекарств,   которые   больного   заставляли   принимать   насильно,  заметно
уменьшалась,  если  не вовсе сводилась на нет вредом, причиняемым самым этим
насилием.  Тогда  он  и  решил  заменить принуждение лаской. От успешного ли
лечения  или  от  упадка сил, но только король сделался гораздо спокойнее, и
появилась  надежда,  что  голос  любимого  существа  пробудит  в  его сердце
память,  утраченную  разумом,  и  что он с радостью встретит кроткое и милое
лицо  вместо  отвратительных физиономий ненавистных ему надзирателей. Именно
тогда  мэтр  Гийом  подумал  о  королеве  и  попросил,  чтобы она приехала и
помогла  продолжить  столь  счастливо  начатое  лечение. Мы уже знаем, какие
причины  помешали  Изабелле  самой  отправиться  в  Крей  и  кого она решила
послать вместо себя, надеясь, что исцелению короля это не воспрепятствует.
     Мэтра  Гийома  уведомили  об изменениях, внесенных в его план. Хоть и с
меньшей  уверенностью  в успехе, но он все-таки не отказался его осуществить
и с надеждой ожидал приезда юной монахини.
     Она  явилась в назначенный час в сопровождении настоятельницы. Это было
поистине  ангельское  существо,  о  каком  только  и  мог мечтать доктор для
своего  чудесного врачевания, однако на ней не было монашеского платья, и ее
длинные волосы свидетельствовали о том, что она еще не принесла обета.
     Мэтр  Гийом думал, что ему придется ободрять бедняжку, но она держалась
столь  скромно и покорно, что ему оставалось лишь пожелать ей успеха; у него
было  приготовлено  для нее множество всяческих наставлений, но ни одного из
них  он  не  произнес  и  полностью  доверился  чувству  и  вдохновению этой
непорочной души, готовой добровольно принести себя в жертву.
     Одетта  (а  это  была  именно  она) уступила настойчивым просьбам своей
тетки,  как  только  поняла,  что  то,  чего  от  нее  требуют,  сопряжено с
настоящим  самоотречением.  Ибо  любовь,  притаившаяся  в недрах благородной
души,  рано  или поздно является людям под видом великой добродетели, и лишь
те  немногие,  коим  дано  заглянуть  под  скрывающий  ее  покров, узнают ее
истинное  лицо;  профаны  же  так  и  остаются в неведении и называют ее тем
именем, которым она сама себя нарекла.
     Карл  под  присмотром  своих  опекунов  вышел  на  свежий воздух: яркое
полуденное  солнце утомляло его, и потому для прогулок выбирали утренние или
же  вечерние  часы.  В  королевской комнате Одетта была совсем одна, и тут в
душе  девушки  произошло  что-то  странное.  Родилась она далеко от трона, а
судьба  упорно  толкала ее к нему, как волны толкают к скале утлый челн. Все
в  этой комнате говорило о том, что здесь распоряжаются люди посторонние и о
больном  они  заботятся  не  из  любви к нему, а за вознаграждение. И Одетта
почувствовала  глубокую  жалость к несчастному страдальцу. Лишенный короны и
облаченный  в  траур король, взывающий о помощи к простой девушке из народа,
-  в  этом  она  увидела  нечто возвышенное: Христос, несущий свой крест под
градом ударов, еще более велик, чем Христос, изгоняющий из храма торговцев.
     Печально  и  тихо  было  в  этой  огромной  комнате,  куда тусклый свет
проникал  только  сквозь  витражи;  украшенный  лепниной изразцовый камин, в
котором  в  эту самую жаркую пору лета пылал огонь, находился против большой
кровати,  покрытой  изодранным  в  клочья зеленым с золотыми цветами шелком,
лохмотья  которого  свидетельствовали  о  том,  в каком безумном неистовстве
метался  здесь  сумасшедший  король.  На  паркете  валялись обломки мебели и
посуды,  сломанной  или  разбитой  им  в  припадке  бешенства,  и  никто  не
удосужился  их убрать. Одним словом, все здесь являло картину бессмысленного
разрушения:  видно  было,  что  обитала тут одна только грубая сила, а следы
опустошения  говорили  о  том, что произвел его скорее всего дикий зверь, но
не человек.
     При  этом  зрелище  естественный  для  женщин страх овладел Одеттой; ей
показалось,  что  ее,  робкую,  беззащитную газель, бросили в берлогу льва и
что  безумцу,  к  которому  ее привели, достаточно прикоснуться к ней - и ее
постигнет  жалкая  участь  вещей, обломки которых валялись у нее под ногами,
ибо не было у нее арфы Давида, чтобы укротить Саула.
     Одетта  погрузилась  в  свои  мысли,  как  вдруг  услышала  шум: до нее
донеслись  жалобы  и  крики, подобные тем, какие издает человек, одолеваемый
страхом;  вскоре  к  ним  присоединились  голоса  людей,  которые, казалось,
кого-то  ловят.  И в самом деле, король вырвался из рук своих надсмотрщиков,
и  они догнали его только в соседней комнате, где завязалась самая настоящая
борьба.  От  этих криков Одетту охватила дрожь: она бросилась искать скрытую
обоями  дверь,  через  которую вошла, но, не обнаружив ее, побежала к другой
двери.  В  эту  минуту  шум  настолько  пpиблизилcя, что девушке показалось,
будто  происходит он совсем рядом; тогда она кинулась к кровати и спряталась
за  ее  занавесками,  чтобы,  по  крайней  мере, не сразу попасться на глаза
разъяренному  королю.  Едва  успела  она  это  сделать, как послышался голос
мэтра Гийома: "Оставьте короля в покое!" - и дверь отворилась.
     Вошел  Карл;  волосы его были всклокочены, лицо бледно и покрыто потом,
одежда  разорвана.  Он заметался по комнате в поисках оружия для защиты, но,
не  найдя  ничего,  в страхе повернулся к двери, которую уже успели закрыть.
Казалось,  это  немного его успокоило; несколько секунд он пристально глядел
в  сторону  двери,  потом  на цыпочках, словно желая, чтобы его не услышали,
подошел  к  ней,  быстро  повернул  ключ  в замке, заперевшись таким образом
изнутри,   и  глазами  стал  искать  какое-нибудь  средство  защиты.  Увидев
кровать,  он  схватил  ее  за  спинку  со  стороны, противоположной той, где
спряталась  Одетта,  и  подтащил  к самой двери, чтобы загородиться от своих
врагов.  При  этом  он  расхохотался  тем безумным смехом, от которого мороз
пробегает  по  коже;  опустив руки вдоль туловища и склонив голову на грудь,
он  медленно  побрел  к  камину  и уселся в кресло, так и не заметив Одетту,
которая  хотя  и оставалась на прежнем месте, но теперь, после того как Карл
передвинул кровать, уже не была скрыта занавесками.
     Оттого  ли,  что  приступ  горячки  отпустил  больного,  оттого ли, что
прошли  его  страхи,  когда  с глаз исчезли предметы, их причинявшие, но так
или  иначе  вслед  за  яростным  возбуждением  королем овладела слабость, он
глубже  уселся  в  кресло и застонал печально и тихо. Внезапно его стал бить
сильнейший озноб, зубы его стучали, видно было, что он тяжко страдает.
     Глядя  на него, Одетта мало-помалу забыла свой страх, силы возвращались
к  ней  по  мере  того, как король слабел на ее глазах; она протянула к нему
руки и, не решаясь еще встать, робко спросила:
     - Ваше величество, чем я могу помочь вам?
     Услышав  этот  голос,  король повернул голову и в противоположном конце
комнаты  увидел  девушку.  Несколько  времени  он смотрел на нее печальным и
добрым  взглядом,  каким  обычно  смотрел  в  пору,  когда был здоров, потом
медленно, слабеющим голосом сказал:
     - Карлу холодно... холодно Карлу, холодно...
     Одетта  бросилась  к  королю  и  взяла его руки; они действительно были
ледяными.  Девушка  сдернула  с  кровати  покрывало,  согрела  его  у огня и
закутала  в  него  Карла.  Ему  стало  лучше: он засмеялся, как ребенок. Это
ободрило Одетту.
     - А отчего королю так холодно? - спросила она.
     - Какому королю?..
     - Королю Карлу.
     - А, Карлу...
     - Да-да, отчего Карлу холодно?
     - Оттого, что ему страшно...
     И его снова охватила дрожь.
     - Чего  же бояться Карлу, могучему и отважному королю? - снова спросила
Одетта.
     - Карл  могуч  и отважен, и он не боится людей, - тут он понизил голос,
- но он боится черной собаки...
     Король  произнес  эти  слова  с  выражением  такого  ужаса,  что Одетта
огляделась по сторонам, ища глазами собаку, о которой он говорил.
     - Нет,  нет,  она  еще  не пришла, - сказал Карл, - она придет, когда я
лягу...  Потому  я  и  не хочу ложиться... Не хочу... не хочу... Карл желает
посидеть у огня. Карлу холодно... холодно...
     Одетта  снова  согрела  покрывало,  снова  обернула  в  него  Карла  и,
усевшись подле него, взяла обе его руки в свои ладони.
     - Значит, эта собака очень злая? - спросила она.
     - Нет, но она выходит из реки, и она холодна как лед...
     - И сегодня утром она гналась за Карлом?
     - Карл  вышел  подышать  свежим воздухом, потому что ему было душно. Он
спустился  в  чудесный  сад,  где  цвело  много  цветов,  и  Карл  был очень
доволен...
     Король  высвободил  свои  руки  из рук Одетты и охватил ими лоб, словно
пытался подавить головную боль. Потом он продолжал:
     - Карл  все  шел  и  шел по зеленому газону, усеянному маргаритками. Он
ходил  так долго, что даже устал. Увидев красивое дерево с золотыми яблоками
и  изумрудной  листвой,  он прилег под ним отдохнуть и взглянул на небо. Оно
было  голубое-голубое, с бриллиантовыми звездочками... Карл долго смотрел на
небо,  потому  что это было прекрасное зрелище. Вдруг он услышал, что завыла
собака,   но  далеко,  очень  далеко...  Небо  сразу  же  почернело,  звезды
сделались  красными,  яблоки на дереве закачались, словно от сильного ветра.
Они  ударялись  друг о друга с таким стуком, словно копье о каску... Скоро у
каждого  золотого  яблока  выросло  по два больших крыла летучей мыши, и они
стали  махать  ими.  Потом  у  них  появились глаза, нос, рот, как у мертвой
головы...  Снова  завыла собака, но гораздо ближе, ближе... Тут вдруг дерево
до  самых  корней  сотряслось  от  дрожи,  замахали  крылья,  головы подняли
страшный  крик,  листья  покрылись потом, и какие-то холодные, ледяные капли
стали  падать  на  Карла...  Карл  попытался  подняться и убежать, но собака
завыла  в  третий раз, совсем-совсем рядом... Он почувствовал, что она легла
ему  на  ноги и придавила их своей тяжестью. Потом она медленно взобралась к
нему  на  грудь  и придавила Карла, как глыба. Он хотел оттолкнуть собаку, и
она  стала  лизать  ему  руки  ледяным  своим  языком... Ох! ох! ох!.. Карлу
холодно... холодно... холодно...
     - Но  если  Карл ляжет в постель, - промолвила Одетта, - быть может, он
согреется?..
     - Нет,  нет, Карл не хочет ложиться, не хочет... Стоит ему только лечь,
и  сразу  явится  черная  собака:  обойдет вокруг постели, поднимет одеяло и
уляжется на его ноги, а Карл лучше согласится умереть...
     Король сделал движение, будто вздумал бежать.
     - Нет,  нет!  - воскликнула Одетта, поднявшись и заключив короля в свои
объятия. - Карл не ляжет в постель...
     - Однако же Карлу очень бы хотелось уснуть, - сказал король.
     - Ну и хорошо, Карл уснет у меня на груди.
     Она  села на подлокотник кресла, обвила рукою шею короля и положила его
голову себе на грудь.
     - Карлу хорошо так? - спросила она.
     Король поднял на нее глаза, выражавшие безмерную признательность.
     - О да, - отвечал он, - Карлу хорошо... очень хорошо...
     - Значит,  Карл  может  уснуть,  а  Одетта  будет  сидеть  возле него и
караулить, чтобы не пришла черная собака.
     - Одетта,  Одетта!  -  воскликнул король и засмеялся, как малое дитя. -
Одетта!  -  повторил  он  и  снова  положил голову на грудь девушке, которая
сидела неподвижно, стараясь сдержать дыхание.
     Минут  через  пять  отворилась  маленькая дверь, и в комнату тихо вошел
доктор  Гийом.  Он  подошел  на  цыпочках  к  неподвижно сидевшей паре, взял
свесившуюся  руку  короля,  пощупал  пульс, потом приложил ухо к его груди и
проверил дыхание. Затем, поднявшись, он радостно прошептал:
     - Вот  уже целый месяц король ни разу не спал так хорошо и спокойно. Да
благословит вас бог, милое дитя: вы сотворили чудо!


                                  Глава IX

     Во  Франции  быстро  распространилась  весть  о болезни короля, и почти
тотчас  же  о  ней  узнали в Англии, что вызвало немалые волнения как в той,
так  и в другой стране. Король Ричард и герцог Ланкастер, оба очень любившие
Карла,   были   весьма   опечалены.   Особенно  убивался  герцог  Ланкастер,
считавший,  что происшедшее пагубно скажется не только на судьбе Франции, но
и на судьбе христианского мира в целом.
     - Его  болезнь  -  большое  несчастье для всех, - неустанно повторял он
своим  приближенным,  -  ведь  король  Карл  был  исполнен воли и мужества и
готовил  поход  на  неверных,  ибо  никто  так  не  желал  мира между нашими
королевствами,  как  он.  А  теперь все откладывается, ведь только он мог бы
стать  душой  этого  предприятия,  -  одному  богу  ведомо,  сможет  ли  оно
осуществиться.
     И  впрямь,  армянское царство подпало под власть Марад-бея, которого мы
окрестили   Амуратом   и   которого   Фруассар   на  старом  языке  называет
Морабакеном,  -  восточному  христианству  грозила  гибель.  Король Ричард и
герцог  Ланкастер  полагали, что перемирие, заключенное после въезда в Париж
госпожи Изабеллы, следует, поелику возможно, поддерживать и длить.
     Однако  герцог  Глостер и граф Эссекс придерживались другого мнения, им
удалось  привлечь  на  свою  сторону  коннетабля  Англии  графа  Бекингэма и
заручиться  сочувствием  всех молодых рыцарей, которые во что бы то ни стало
желали  сражаться;  они  требовали войны, ссылаясь на то, что срок перемирия
подходит  к концу: настал благоприятный момент, ибо болезнь короля привела в
смущение   всю   Францию,   сейчас   самое   время   потребовать  выполнения
Бретиньинского  договора.  Но  настойчивость  Ричарда  и  герцога Ланкастера
взяла  верх,  заседавший  в  Вестминстере парламент, состоявший из прелатов,
дворян  и  буржуа,  решил,  что соглашение о прекращении военных действий на
воде  и  на  суше, заключенное с Францией, срок действия которого истекал 16
августа 1392 года, будет продлено еще на год.
     А  в  это  время  герцоги  Беррийский  и  Бургундский  распоряжались  в
королевстве  Франции  по своему усмотрению. Они отнюдь не переставали питать
жгучую  ненависть  к  Клиссону,  для  них  было мало, что они выслали его из
Парижа,  жажда мести требовала новых жертв, и они ее удовлетворили. Они были
в  отчаянии от того, что не заполучили коннетабля; не чувствуя себя в полной
безопасности  в  Монтери,  близ  Парижа,  он  перебрался  оттуда в Бретань и
остановился  в  одном из своих укрепленных владений, замке Гослен. Тогда они
задумали  лишить  коннетабля  хотя бы его титулов и занимаемой им должности.
Под  угрозой  этой кары его признали предстать перед парижским парламентом и
дать ответ на предъявленные ему обвинения.
     Процесс    над    "преступником"   шел   по   всем   правилам   ведения
судопроизводства. Обвиняемому неоднократно переносили день явки в суд.
     Наконец,  когда  истекла последняя неделя, его трижды позвали в палату,
где  заседал  парламент,  трижды  к воротам дворца и трижды к нижнему двору;
однако  ни  от  него,  ни  он  кого-либо  из  его  доверенных  лиц ответа не
последовало;  Клиссон  был  объявлен  вне  закона  и  как предатель, злодей,
покушавшийся  на корону Франции, приговорен к изгнанию из королевства. Кроме
того,  его  приговорили  к  штрафу  в  сто тысяч серебряных марок в качестве
возмещения  за  лихоимство  во  время  несения  службы и ко всему сместили с
поста   главнокомандующего.   При   сем  пригласили  присутствовать  герцога
Орлеанского,  но герцог не явился, ибо отвратить смещение главнокомандующего
он не мог, а одобрить приговор своим присутствием не желал.
     Герцоги  Беррийский  и  Бургундский  не отклонили приглашения, приговор
был  объявлен в их присутствии, а также в присутствии многочисленных шевалье
и  баронов.  Судилище  над  Клиссоном  наделало  шуму в королевстве, но было
принято  по-разному.  Все  же большинство склонялось к мнению, что следовало
воспользоваться  болезнью  короля, ибо, будь он в добром здравии, от него ни
за что не добиться бы ратификации.
     Между  тем здоровье короля пошло на поправку. Каждый день сообщали, что
ему  все  лучше  и  лучше.  Особенно  отвлекала  его  от мрачных мыслей одна
выдумка  некоего  Жакмена  Гренгоннера,  художника,  проживавшего  на  улице
Стекольщиков.
     Одетта  видела  этого человека у отца и вспомнила о нем, она послала за
ним  и  велела  ему  принести картинки: те, что он причудливо разрисовал при
ней. Жакмен пришел с колодой карт.
     Король  радовался,  точно  ребенок,  с