ые   дневники
проводимых работ были в беспорядке, к тому же никто не знал, какая  судьба
постигла часть сохранившихся дисков памяти - были ли  они  уничтожены  или
попали в архивы за пределами Швейцарии.  Человек,  который  мог  ожить  на
"Эвридике", несомненно, носил  одну  из  шести  фамилий:  Анзель,  Навада,
Пиркс, Кохлер, Парвис, Ильюма. Докторам оставалось надеяться на  то,  что,
выйдя из реанимационной амнезии, спасенный узнает свою фамилию в списке  -
если сам не будет в состоянии ее вспомнить. На  это  рассчитывали  Хрус  и
Терна. Герберт, психоник,  сомневался.  Когда  время  было  назначено,  он
отправился  к  командиру,  чтобы  изложить   эту   проблему.   Практичный,
рассудительный Бар Хораб счел, что есть смысл снова обследовать содержимое
витрификаторов, из которых были изъяты тела.
   - Лучше всего подошли бы криминологи, судебные эксперты, - заметил  он.
- Но так как их у меня на борту  нет,  вам  помогут...  -  Он  подумал.  -
Лакатос и Беля. Физик - тоже вроде детектива, - добавил он с улыбкой.
   Почерневший, будто закопченный, контейнер, похожий на помятый саркофаг,
был доставлен на уровень  главной  лаборатории.  Его  ухватили  массивными
щипцами, наложили ключи на наружные запоры, и он медленно, с пронзительным
скрежетом открылся. Черное  нутро  зияло  из-под  крышки  гроба.  Скафандр
съежился - его владелец уже несколько недель вместе с  азотной  глыбой,  в
которую он был вморожен, находился в жидком гелии. Лакатос и Беля извлекли
пустой скафандр и разложили его на низком  металлическом  столе.  Его  уже
осматривали, когда извлекали тело, но тогда не было найдено ничего,  кроме
смерзшихся обрывков ткани и запутавшихся в кабеле  трубочек  климатизации.
Теперь покрытый инеем скафандр распороли - от кольца, к которому  крепится
шлем, вдоль торса, надувных штанин - и  до  огромных  башмаков.  Из  трухи
извлекли перекрученные спиральные  трубки  и  куски  кислородных  шлангов,
старательно все  обследовали:  каждый  обрывок  рассматривали  под  лупой;
наконец  Беля,  вооружившись  переносной  лампой,  влез  в  цилиндрический
криотейнер. Чтобы облегчить ему задачу, манипулятор  разъял  бронированные
листы и широко растянул их. Швы, соединяющие рукава скафандра с  оболочкой
торса, были порваны - либо когда Диглатор прогнулся под  тяжестью  ледяных
завалов бирнамского  леса,  либо  от  внутреннего  давления  при  взрывной
витрификации. Если заключенный в нем  человек  имел  при  себе  какие-либо
личные вещи, они могли быть через разрывы скафандра вытеснены в  контейнер
вместе с потоками застывающего азота и человеческой крови - в тот  момент,
когда  на  открытое  до  тех  пор  входное  отверстие  контейнера   падало
выстреленное сверху забрало, колпак из специальной  стали,  отрезающий  от
внешнего мира того, кто умирал в скафандре.
   Для того чтобы снять колпак с контейнера,  потребовался  гидравлический
зажим, так как щипцовый манипулятор оказался слишком слабым. Оба физика  и
врач отошли от платформы  на  несколько  шагов,  поскольку  операция  была
достаточно грубая.  Прежде  чем  колпак,  похожий  на  головку  громадного
артиллерийского  снаряда,  дрогнул  и  начал  сползать  с  верхней   части
контейнера, из-под ванадиевых клыков  полетели  толстые  обломки  панциря.
Люди ждали конца операции. Как только черные как уголь  обломки  перестали
сыпаться  и  колокол,  сорванный  с  криотейнера,  обратил  к  ним  пустую
внутренность, Лакатос поднял его четвероруким манипулятором под потолок, а
Беля уже собрался обследовать контейнер  еще  раз,  но  тут  все  замерли,
потому что листы обшивки дрогнули и, распадаясь по швам, медленно упали на
платформу, как бы повторяя когда-то пережитую агонию. Механические челюсти
перенесли тяжелый колпак по воздуху на другую сторону зала и уложили  там,
как  половинку  пустой  бомбы,  с  такой  осторожностью,  что  он  лег  на
алюминиевую поверхность без звука.
   Беля подошел к  распавшемуся  контейнеру.  Внутри  его  темнели  сухие,
слоистые куски прокладки, похожие на увядшие, обожженные  листья.  Лакатос
заглядывал Беле через плечо. Он  неплохо  знал  историю  витрификации.  Во
времена Грааля и  Рембдена  верхняя  часть  насаживалась  на  контейнер  с
человеком при помощи пиропатронов,  чтобы  процесс  ледового  остекленения
прошел как можно быстрее.  Замораживаемый  должен  был  снять  шлем,  хотя
оставался в скафандре. Чтобы удар не  размозжил  ему  голову,  колпак  был
выложен надутыми воздухом  подушками.  Они  лопались  при  ударе,  защищая
замораживаемого, пока вонзившийся ему в рот конус впрыскивателя  вливал  в
него жидкий азот - как правило, ломая зубы, а иногда  и  челюстные  кости.
Задача состояла в том, чтобы мозг застывал со всех сторон одновременно, то
есть и от основания, расположенного сразу над небом. Тогдашняя техника  не
могла исключить подобные травмы. Физики понемногу извлекали слои истлевших
прокладок,  укладывали   их   рядами,   пока   инструменты   не   обнажили
металлическое дно криотейнера. Среди рассыпающихся  фрагментов  обнаружили
объект, тоже измятый, но сохранивший вид книжечки  с  обгоревшими,  как  в
огне, углами. Наполовину обуглившийся предмет был настолько хрупок, что от
прикосновения рассыпался в труху, и они уложили его под стеклянный колпак,
потому что даже дыхание человека могло ему повредить.
   - Похоже на небольшой чехол. Может быть, из кожи  животного.  Хранилище
документов. Люди тогда носили подобные вещи  с  собой.  А  документы  были
главным образом из целлюлозы, переработанной в бумагу, - сказал Беля.
   - И из пластиковых полимеров, - добавил Герберт.
   - Неутешительно, -  отозвался  физик.  -  В  таких  условиях  целлюлоза
сохраняется не лучше, чем старинные пластики. Как это могло попасть сюда?
   - Легко себе представить. - Лакатос развел и сдвинул руки. -  Когда  он
нажал на кнопку, нижний колокол закрыл его  с  ног  до  груди,  и  тут  же
отстреленная верхняя часть надвинулась на нижнюю.  Взрывные  заряды  были,
разумеется, не такие, чтобы раздавить человека.  Азот  наполнил  скафандр,
так что тот лопнул под мышками, и вытесняемый воздух мог  содрать  одежду.
Взрывная волна гранаты при близком взрыве часто раздевала солдат...
   - Как мы с этим поступим?
   Герберт   смотрел,   как    физики    наполнили    стеклянный    колпак
быстрозастывающей  жидкостью,  как  вынули  отливку,  в  которой,  подобно
насекомому в  янтаре,  темнел  плоский  черный  предмет,  и  принялись  за
анализы. Они обнаружили химикалии, употреблявшиеся некогда  для  печатания
бумажных банкнотов; органические соединения, типичные для  кожи  животных,
дубленной и окрашенной; слабые следы серебра. Очевидно, там  были  остатки
фотоснимков, так как для них использовались соли серебра. Меняя  жесткость
излучения, упрочнив вынутый из  отливки  фрагмент,  они  наконец  извлекли
запуганный палимпсест - беспорядочную мешанину букв и маленьких кружков  -
возможно, печатей. Хроматограф отделил тени типографских  букв  от  чернил
письма, так как, по  счастью,  в  чернилах  имелись  минеральные  добавки.
Остальное сделал микротомограф.  Результат  оказался  скромным.  Если  они
действительно  обнаружили  удостоверение  личности,  что  было  похоже  на
правду, то имя прочесть не удалось, а  в  фамилии  различима  была  только
первая буква, П. Фамилия могла содержать от пяти до восьми букв. С буквы П
начинались фамилии двух человек, оживить они могли одного. И они  вызывали
на мониторы  спинограммы  всех,  кто  плавал  в  жидком  гелии.  Послойное
просвечивание, гораздо более точное,  чем  отошедший  в  прошлое  рентген,
позволяло установить возраст жертв с точностью до десяти лет по уплотнению
суставных хрящей и кровеносных сосудов, поскольку  при  жизни  этих  людей
медицина еще не умела бороться с изменениями, называемыми  склерозом.  Оба
кандидата на  реанимацию  обладали  схожим  телосложением;  лицевые  части
черепа требовали восстановления с помощью  пластической  хирургии,  группы
крови были схожи; судя по обызвествлению ребер и менее заметному -  аорты,
обоим было по  тридцать-сорок  лет.  Судя  по  жизнеописаниям,  содержащим
историю перенесенных заболеваний, ни один  из  них  не  перенес  операции,
оставляющей  след  на  тканях  тела.  Врачи  знали  об  этом,  но   хотели
воспользоваться помощью физиков: просвечивание основывалось  на  магнитном
резонансе атомных ядер в организме. Физики только покачали головами:  ядра
постоянных элементов столь же хороши,  сколь  безвозрастны.  Другое  дело,
если бы в телах этих людей оказались изотопы. Они действительно были, но и
это ничего не дало.  Оба  подверглись  облучению  порядка  100-200  ремов.
Скорее всего, в последние часы жизни.
   Внутренние органы  человека  -  если  рассматривать  их  изображения  в
аппаратуре - зрелище достаточно безличное и абстрактное. Но вид обнаженных
трупов,  вмерзших  в  азотный  лед  под  слоем  гелия,  и  особенно  -  их
размозженных лиц, был таков, что Герберт  предпочел  избавить  физиков  от
этого зрелища. У обоих мертвецов сохранились целыми  глазные  яблоки,  что
только прибавляло врачам волнений, так как слепота одного неизбежно решила
бы вопрос об оживлении в пользу сохранившего зрение.  Когда  физики  ушли,
Терна сел на платформу со вскрытым контейнером; так и сидел, не говоря  ни
слова. Герберт не выдержал напряжения.
   - Ну и как? - спросил он. - Который?
   - Можно бы проконсультироваться с Хрусом... -  в  сомнении  пробормотал
Терна.
   - Зачем? Tres faciunt collegium? [Трое составляют совет? (лат.)]
   Терна встал, нажал на клавиши, экран послушно показал два ряда  зеленых
цифр с одной красной  справа.  Она  предостерегающе  мигала.  Он  выключил
аппарат - как бы не в силах этого вынести. Хотел снова нажать на  клавиши,
но Герберт взял его за плечи и остановил:
   - Перестань. Это ничего не даст.
   Терна смотрел ему в глаза.
   - Может, посоветоваться... - начал он, но не окончил фразы.
   - Нет. Нам никто не поможет. Хрус...
   - Я не думал о Хрусе.
   - Знаю. Я хочу сказать, что формально  Хрус  примет  решение,  если  мы
обратимся к нему. Ему придется, он - главный, но это плохой выход. Кстати,
обрати внимание, как быстро он исчез. Ждать нечего. Через час... нет,  уже
раньше, Каргнер уменьшит тягу.
   Он  выпустил  плечи  Терны,  включил  на  пульте   систему   подготовки
реанимационного зала, не переставая говорить:
   - Тех, умерших, нет. Они не существуют, так же как если бы  никогда  не
родились. Мы никого не убиваем. Воссоздаем  одну  жизнь.  Взгляни  с  этой
стороны.
   - Прекрасно, - ответил Терна.  Глаза  его  блеснули.  -  Ты  прав.  Это
прекрасный поступок. Уступаю его тебе. Выбирай.
   Возвещая о  готовности,  на  стенном  экране  засветилась  белая  змея,
обвившаяся вокруг чаши.
   - Хорошо, - сказал Герберт. - С одним  условием.  Это  останется  между
нами, и никто никогда не узнает. И прежде всего ОН. Понимаешь?
   - Понимаю.
   - Подумай как следует. После операции все останки  пойдут  за  борт.  Я
сотру все данные в голотеке. Но мы оба будем знать, потому что  не  сможем
стереть собственную память. Ты сумеешь забыть?
   - Нет.
   - А молчать?
   - Да.
   - И не скажешь никому?
   - Да.
   - Никогда?
   Терна заколебался.
   - Послушай... ведь все знают, ты сам сказал на  совете,  что  мы  можем
выбирать...
   - Иначе было нельзя. Хрус знал правду. Но когда мы  сотрем  данные,  мы
солжем, что этот человек имел объективные преимущества, обнаруженные  нами
только сейчас.
   Терна кивнул.
   - Я согласен.
   - Составим протокол. Напишем его вместе.  Сфальсифицируем  два  пункта.
Подпишешь?
   - Да. Вместе с тобой.
   Герберт отворил стенной шкаф. В нем висели  серебристые  комбинезоны  с
белыми башмаками и стеклянными масками.  Вытащил  свой  и  стал  надевать.
Терна последовал его примеру.  В  центральной  ротонде  зала  раздвинулись
двери, осветилась внутренность лифта. Двери закрылись, лифт пошел вниз,  в
опустевшем  зале  стало  темно,  только  над  мерцающими  точками  таблицы
светилась змея Эскулапа.



НАЙДЕНЫШ

   Он пришел в себя слепым и лишенным тела. Первые мысли не  слагались  из
слов. Его ощущения были необъяснимо перемешаны.  Он  уплывал,  пропадал  и
вновь возвращался. Только обретя внутреннюю  речь,  он  смог  задать  себе
вопросы: что ужаснуло меня? что за тьма кругом? что это значит?  А  сделав
этот шаг, он смог подумать: кто  я?  что  со  мной  происходит?  Он  хотел
пошевелиться, чтобы ощутить свои руки, ноги, торс, уже зная, что  обладает
телом, во  всяком  случае,  что  должен  им  обладать.  Но  ничто  его  не
слушалось, ничто не дрогнуло.  Он  не  знал,  открыты  ли  его  глаза.  Не
чувствовал ни век, ни их движений. Он напрягал  все  силы,  чтобы  поднять
веки. И может быть, это  удалось.  Но  не  увидел  ничего,  кроме  той  же
темноты, частью которой он был до сих пор. Эти попытки, отнимающие столько
сил, привели  его  к  вопросу:  кто  я?  Человек.  Эта  бесспорная  истина
показалась ему открытием. Очевидно, к нему возвращалось  сознание,  потому
что он тут же внутренне усмехнулся: ну и достижение,  такой  ответ.  Слова
возвращались медленно, неизвестно откуда, россыпью  и  в  беспорядке,  как
если бы он вытаскивал их, словно  рыб  из  неведомых  глубин.  Я  живу.  Я
существую. Не знаю где. Не знаю, почему не ощущаю своего тела. Он  начинал
чувствовать  свое  лицо,  губы,  может  быть,  нос,  мог  даже  пошевелить
ноздрями, хотя это потребовало огромного напряжения воли. Он таращил глаза
во все  стороны  и  благодаря  возвращавшейся  способности  осознания  мог
решить:  либо   я   ослеп,   либо   вокруг   совершенно   темно.   Темнота
ассоциировалась с ночью, а ночь - с огромным пространством, полным чистого
и холодного воздуха, и поэтому с дыханием. Дышу ли я? - спрашивал он  себя
и вслушивался в собственную тьму, так похожую и непохожую на небытие.  Ему
казалось, что он дышит, но не так, как  всегда.  Он  не  работал  ребрами,
животом, он лежал в непонятном взвешенном положении,  а  воздух  входил  в
него сам и мягко выходил. Иначе дышать он не мог.
   У него уже было лицо, легкие, ноздри, рот и глаза - незрячие. Он  решил
сжать руки в кулаки.  Он  прекрасно  помнил,  что  такое  руки  и  как  их
стиснуть. Несмотря на это, он не ощутил ничего, и тут же  вернулся  страх,
уже разумный, основанный на мысли: или паралич,  или  я  потерял  руки  и,
может быть, ноги. Вывод казался противоречивым: ведь легкие у  него  были,
это наверняка, а тела не было.  В  его  мрак  и  страх  вторглись  мерные,
далекие, глухие тоны - кровь? А сердце? Билось.  Как  первая  весть  извне
пришли звуки речи. Слух вернулся к нему внезапно, хотя  и  ослабленный,  и
он, зная, что разговаривают двое - различались два голоса, -  не  понимал,
что они говорят. Язык был знакомый, только  слова  неясны,  как  предметы,
видимые через запотевшее стекло или сквозь туман.  По  мере  того  как  он
сосредоточивался, слух обострялся, и удивительное дело:  обретя  слух,  он
вышел из рамок себя. Оказался в каком-то пространстве, где был низ,  верх,
стороны. Он еще успел осознать, что это  означает  тяготение,  прежде  чем
целиком ушел в слух. Голоса были мужские: один выше и тише, другой  низкий
- баритон, как будто  совсем  близкий.  Кто  знает,  может,  он  сумел  бы
отозваться, если бы попробовал. Но  ему  хотелось  сначала  слушать  -  не
только с надеждой и с интересом, но и потому, что это было  великолепно  -
так хорошо слышать и все лучше понимать речь.
   - Я бы подержал его еще на гелии. - Это был голос, звучавший вблизи, по
нему можно было предположить,  что  его  обладатель  -  крупный,  крепкого
сложения мужчина: столько было в нем силы.
   - А я нет, - ответил дальний, молодой голос.
   - Почему? Это не повредит.
   - Посмотри на его мозг. Нет, не calcarina. Правый  temporalis  [шпорная
борозда, (правая) височная область (лат.)]. Центр Вернике. Видишь? Он  уже
слышит.
   - Амплитуда мала, я сомневаюсь, понимает ли.
   - Уже обе лобные доли; в сущности, это норма.
   - Я вижу.
   - Вчера альфы еще почти не было.
   - Потому что он был в гипотермии. Это нормально.  Понимает  или  нет  -
азота все-таки пока слишком много. Я добавлю гелия.
   Долгая тишина и мягкие шаги.
   - Погоди - смотри...
   Это был баритон.
   - Он очнулся... ну что ж...
   Остального он не расслышал, они шептались. К нему пришла ясность мысли.
Кто разговаривал? Врачи. Несчастный случай? Где? Кто я? Мысли мелькали все
быстрее, а те перешептывались, перебивая друг друга.
   - Хорошо, лобные превосходно, но с таламусом что-то не так... переключи
ниже... не могу разобрать...  Дай  Эскулапа,  Или  лучше  Медиком...  Так.
Поправь изображение. Как спинной мозг?
   - Близко к нулю. Это странно.
   - Скорее странно, что не на нуле. Покажи дыхательный центр... хм...
   - Стимулировать?
   - Нет, зачем. Еще надышится сам. Так вернее. Только над хиазмой...
   Что-то коротко звякнуло.
   - Он не видит, - с удивлением сказал молодой голос.
   - Девятка у него уже действует. А видит ли  он  что-нибудь,  мы  сейчас
проверим.
   В молчании и тишине он услышал  металлическое  пощелкивание.  И  увидел
сероватый слабый свет.
   - Ага! - торжествующе произнес баритон. - Это было только на  синапсах.
Зрачки реагируют уже неделю. Впрочем, - добавил он тише, - он не сможет...
   Неразборчивый шепот.
   - Агнозия?
   - Что ты. Хорошо, если... посмотри на высшие составляющие...
   - Память восстанавливается?
   - Не знаю, не могу сказать ни да, ни нет. А картина крови?
   - В норме.
   - Сердце?
   - Сорок пять.
   - Систолическое давление?
   - Сто десять. Может быть, отключить?
   - Лучше не надо. Подожди. Небольшой импульс в спинной мозг...
   Он почувствовал, как в нем что-то дрогнуло.
   - Возвращается тонус мускулов, видишь?
   - Я не могу одновременно смотреть на миограммы и на мозг. Шевелится?
   - Руки... непроизвольно.
   - А сейчас? Следи за лицом. Моргает?
   - Открыл глаза. Видит?
   - Еще нет. На сколько реагируют зрачки?
   - На четыре люкса. Даю шесть. Видит?
   - Нет. То есть  ощущает  свет.  Это  реакция  таламуса.  Пусть  Медиком
проверит электроды и даст ток. О! Прекрасно...
   Во тьме он увидел над собой что-то бледно-розовое и блестящее. И тут же
услыхал голос, прерываемый дыханием:
   - Ты вне  опасности.  Ты  будешь  здоров.  Не  пытайся  говорить.  Если
понимаешь меня, дважды закрой глаза. Два раза.
   Он послушался.
   - Прекрасно. Я буду говорить с тобой. Если не поймешь, моргни один раз.
   Он изо всех сил старался разглядеть это бледное и розоватое, но не мог.
   - Пытается тебя увидеть, - послышался другой, дальний голос. Откуда  он
это знал?
   - Ты увидишь и меня,  и  все,  -  медленно  говорил  баритон.  -  Нужно
набраться терпения. Понимаешь?
   Он подтвердил морганием.
   Хотел отозваться, но внутри только что-то хрипнуло.
   - Нет, нет, - укорил его тот же голос.  -  Разговаривать  рановато.  Не
можешь говорить, ты интубирован. Воздух поступает тебе прямо в трахеи.  Ты
не дышишь сам - мы дышим за тебя. Понимаешь?  Хорошо.  Сейчас  ты  уснешь.
Когда проснешься и отдохнешь,  поговорим.  Ты  все  узнаешь,  а  сейчас...
Виктор, усыпи потихоньку... хороших снов...
   Он перестал видеть, как будто свет погас в нем, а не  над  ним.  Он  не
хотел засыпать. Хотел вскочить на  ноги.  Но  мрак,  который  был  в  нем,
расплылся и исчез. Ему снилось множество снов, удивительных, прекрасных  и
таких, что их нельзя было ни  запомнить,  ни  пересказать.  Он  становился
множеством вещей сразу. Уходил далеко и возвращался. Видел людей,  узнавал
их лица, но не мог вспомнить, кто они. Иногда  у  него  оставалось  только
зрение, ничем не ограниченное, полное солнечного света. Ему казалось,  что
в этих снах и провалах между ними прошли века. Внезапно он очнулся. Вместе
с явью обрел тело. Он лежал навзничь, укутанный  мягкой  пушистой  тканью.
Напряг мышцы спи