нных  красным  и  завязанных  множеством
узелков. Он долго перебирал их, читая индейские письмена,  пока  не  нашел
нужную дорогу.
   Перед ними расстилалась Долина Молчания. Они шли  по  огромным  камням,
между которыми зияли бездонные провалы.
   - Мы уже близко? - произнес Гильельмо шепотом  -  пересохшие  голосовые
связки не давали ему говорить громко.
   Дон  Эстебан  дал  ему  знак  молчать.  В  какой-то  момент   Гильельмо
споткнулся и столкнул камень, за которым  посыпались  другие.  Отвечая  на
шум, вертикальные стены Долины Молчания задымились, покрылись  серебристой
мглой, и тысячи известняковых палиц рухнули вниз. Дон Эстебан, который как
раз поравнялся со скальной нишей, втянул приятеля под навес;  смертоносная
лавина докатилась до них  и  бурей  пролетела  дальше.  Через  минуту  все
стихло. Дона Гильельмо ранило в голову осколком камня. Дон Эстебан  содрал
с себя рубашку, разорвал на полосы и перевязал  ему  лоб.  Наконец,  когда
долина сузилась так, что полоска неба над их головами была не  шире  реки,
они увидали поток, струившийся по камням без малейшего  звука.  Вода  его,
сверкавшая, как бриллиант, уходила в узкий желоб. Им  пришлось  по  колено
войти в ледяную быструю воду. Течение сбивало с ног. Вскоре, однако, поток
свернул в сторону, и они оказались на сухом желтом песке перед пещерой  со
множеством отверстий в глубине. Дон Гильельмо без сил опустился на песок и
тут заметил его странный блеск.  Горсть  песка,  которую  он  взял,  чтобы
рассмотреть, была необычайно тяжелой. Он поднял руку ко рту  и  попробовал
песок на вкус. И понял, что это золото. Дон Эстебан вспомнил слова индейца
и оглядел грот.  В  одном  углу  горело  отвесное,  застывшее,  совершенно
неподвижное пламя. Это была отполированная  водой  кристаллическая  глыба;
над ней в скате зияло небо. Он подошел к прозрачной глыбе и заглянул в  ее
глубину. По форме она была похожа на  огромный  вогнанный  в  землю  гроб.
Сначала  он  разглядел  в  глубине  лишь   мириады   подвижных   огоньков,
ошеломляющее кружение серебра. Потом ему показалось, что все вокруг  стало
темнеть, и он увидел огромные раздвигающиеся  берестяные  пластины.  Когда
они исчезли, он заметил, что из самого центра ледяной глыбы на него кто-то
смотрит. Это был медный лик, изборожденный резкими  морщинами,  с  узкими,
как лезвие ножа, глазами. Чем дольше дон  Эстебан  смотрел,  тем  заметнее
становилась злобная улыбка видения. С проклятьем он  ударил  стилетом,  но
оружие  бессильно  скользнуло  по  камню.  В  тот  же  миг  медное   лицо,
искривленное усмешкой, исчезло. Поскольку у дона  Гильельмо  начался  жар,
дон Эстебан не стал рассказывать ему о видении.
   Они собрались  идти  дальше.  Из-грота  шло  множество  коридоров.  Они
выбрали самый широкий, зажгли припасенные факелы и двинулись вперед. Вдруг
в стене черной пастью открылся боковой коридор. Оттуда  дул  горячий,  как
огонь, воздух. Им пришлось преодолеть это место  прыжком.  Дальше  коридор
сужался. Какое-то время они двигались на четвереньках, добрались до такого
тесного участка, что пришлось ползти. Потом лаз неожиданно  расширился,  и
они смогли опять продвигаться на  четвереньках.  Когда  догорал  последний
факел, под коленями у них захрустело. При угасающем свете еще  можно  было
что-то разглядеть. Пол покрывали куски чистого золота. Но и этого им  было
мало. Увидев Уста Мацумака и его Око, они не могли не пойти к его Чреву. В
какой-то момент дон Эстебан  увидал  нечто  и  шепнул  об  этом  товарищу.
Гильельмо тщетно заглядывай ему через плечо.
   - Что ты видишь? - спросил он.
   Догорающий факел жег Эстебану  пальцы.  Вдруг  он  выпрямился  -  стены
раздвинулись, кругом был только мрак,  в  котором  факел  высвечивал  лишь
красноватый вход в другую пещеру.  Гильельмо  видел,  как  товарищ  сделал
несколько шагов вперед,  как  пламя  в  его  руке  колебалось,  отбрасывая
громадные тени.
   Внезапно в глубине показалось огромное призрачное,  висящее  в  воздухе
лицо с опущенными глазами. Дон Эстебан закричал. Это был страшный крик, но
Гильельмо разобрал слова. Товарищ его взывал к Иисусу и Божьей  Матери,  а
люди, подобные Эстебану, произносят такие слова только перед лицом смерти.
Услышав крик,  Гильельмо  закрыл  глаза  руками.  Потом  раздался  грохот,
дохнуло жаром, и он упал без чувств.
   Мондиан Вантенеда откинулся в кресле и  молча  смотрел  куда-то  поверх
голов слушателей. Темный его силуэт рисовался на  фоне  окна,  лилового  в
сгущавшихся сумерках, пересеченного зубчатой линией гор.
   - В верхнем течении Аракериты индейцы, охотившиеся на оленей,  выловили
белого человека. К плечам его была привязана  надутая  воздухом  буйволова
шкура. Спина его была рассечена, ребра выломаны назад  наподобие  крыльев.
Индейцы, опасаясь солдат Кортеса, пытались сжечь  труп,  однако  через  их
селение проходил отряд конных гонцов  Понтерона,  прозванного  Одноглазым.
Труп отвезли в лагерь и опознали дона Гильельмо. Дон Эстебан  не  вернулся
никогда.
   - Как же стала известна вся история?
   Голос был похож на  скрип.  Вошел  слуга  с  канделябром.  В  подвижном
пламени свеч стало видно лицо задавшего вопрос  -  желтое,  с  бескровными
губами. Он любезно улыбался.
   - Вначале я пересказал слова старого индейца. Он говорил,  что  Мацумак
видит своим оком все. Возможно, он выражался несколько  мистически,  но  в
принципе был прав. Шестнадцатый век только  начинался,  и  европейцы  мало
знали о возможностях усиления зрения, какие дают шлифованные  стекла.  Два
огромных куска горного хрусталя - неизвестно, созданные  ли  природой  или
отшлифованные рукой человека - располагались на Голове Мацумака и в пещере
Чрева так, что, если смотреть в один, было видно все, что окружало другой.
Это был своеобразный перископ из двух зеркальных призм, отстоящих одна  от
другой на тридцать километров. Индеец был на вершине Головы,  и  он  видел
обоих святотатцев, входивших в  Чрево  Мацумака.  А  возможно,  не  только
видел, но и мог принести им гибель.
   Мондиан взмахнул рукой. На стол, в круг оранжевого света, упала  связка
ремней, скрепленных с одного конца  узлом.  Они  были  покрыты  трещинами,
краска с них облезла. Ремни при падении шелестели, такой сухой была кожа.
   - Значит, - закончил Вантенеда, - был кто-то, следивший за этим походом
и оставивший его описание.
   - Стало быть, вы знаете путь к золотым пещерам?
   Улыбка Мондиана делалась  все  безразличнее,  как  будто  он  вместе  с
гаснущими за окном вершинами уплывал в холодную, безмолвную горную ночь.
   -  Этот  дом  стоит  как  раз  у  входа  в  Уста  Мацумака.  Когда  там
произносилось слово, Долина Молчания повторяла его  мощным  грохотом.  Это
был природный каменный рупор - в тысячи раз сильнее электрических.
   - Как это?
   - Столетия назад в зеркальную плиту  попала  молния,  переплавив  ее  в
кучку кварца. На Долину Молчания, собственно, и  выходят  наши  окна.  Дон
Эстебан и дон Гильельмо явились со стороны Врат Ветров, но теперь  Красные
Родники давно уже иссякли, а голос  не  может  вызвать  лавину;  очевидно,
долина была резонатором и какие-то звуковые колебания расшатали  основания
известняковых пиков. Пещеру завалило подземным взрывом.  Там  был  висячий
камень, как клин отделявший одну от другой две скальные стены.  Сотрясение
вытолкнуло его, и скалы сомкнулись навсегда. Что  случилось  позже,  когда
испанцы  пытались  одолеть  перешеек,  кто  обрушил  каменную  лавину   на
пехотинцев Кортеса - неизвестно. Думаю, этого никто никогда не узнает.
   - Ну-ну, дорогой Вантенеда, скалы можно взорвать,  пробурить,  воду  из
подземелья  откачать,  правда?  -  сказал  толстый  приземистый  господин,
сидевший на углу стола. Он курил тонкую сигару.
   - Вы думаете? - Мондиан не скрывал иронии. - Нет  такой  силы,  которая
отверзла бы Уста Мацумака, если он этого не желает,  -  сказал  он,  резко
отодвигаясь от стола.
   Воздух всколыхнулся и загасил две свечи. Остальные  горели  голубоватым
пламенем, хлопья сажи вспархивали над ними, как мотыльки. Мондиан просунул
между склонившимися над столом лицами  свою  волосатую  руку,  схватил  со
стола связку ремешков и с такой силой развернулся на месте, что взвизгнула
резина колес. Присутствующие встали  и  начали  выходить.  Доктор  Герберт
сидел на месте,  не  отрывая  взгляда  от  подвижного  пламени  свечи.  Из
открытого окна сквозило. Он вздрогнул от пробирающего холода и взглянул на
слугу - тот внес и положил у решетки камина, обожженной до синевы, тяжелую
охапку дров, сноровисто разгреб угли и сооружал над ними хитроумный шатер,
когда кто-то открыл другую дверь и дотронулся  до  косяка.  Комната  снова
мгновенно преобразилась. Камин, сложенный из грубых камней, слуга, стоящий
у огня, стулья с резными спинками, канделябры, свечи, окна и  ночные  горы
за ними исчезли в ровном матовом свете; исчез накрытый широкий стол,  и  в
небольшой белой комнате под куполообразным гладким потолком остался только
Герберт, сидящий на стуле перед сохранившимся квадратом стола и тарелкой с
недоеденным куском мяса на ней.
   - Развлекаешься? Сейчас? Старыми небылицами? - спросил вошедший.
   Выключив зрелище,  он  теперь  не  без  труда  избавлялся  от  раздутой
прозрачной  пленки,  покрывавшей  его  мохнатый,  застегнутый   до   горла
комбинезон. Наконец он разорвал пленку, не сумев высвободить из нее ноги в
блестящих, как металл, башмаках, смял, отбросил и провел  большим  пальцем
по груди, отчего комбинезон широко распахнулся. Он  был  моложе  Герберта,
ниже ростом, с открытой мощной шеей над вырезом рубахи.
   - Сейчас только час. Мы уговорились на два, а гистограммы я и так  знаю
наизусть. - Герберт, чуть смутившись, повертел в руках пачку.
   Вошедший  расстегнул  толстые  голенища  сапог,  не  спеша  подошел   к
металлическому выступу, тянущемуся вдоль стен,  и  быстро,  как  карточный
фокусник, вызвал в обратном  порядке  один  за  другим  эпизоды  застолья,
равнину, окруженную отвесными  плитами  известняков,  белеющими  в  лунном
свете, как  жуткий  скелет  летучей  мыши,  джунгли,  полные  разноцветных
бабочек, порхающих  среди  лиан,  наконец,  песчаную  пустыню  с  высокими
термитниками. Видения появлялись мгновенно, окружали  людей  и  пропадали,
сменяясь следующими. Герберт терпеливо ждал, пока его коллеге  не  надоест
это мелькание. Он сидел в мерцающей  игре  света  и  красок,  держа  пачку
гистограмм, и был уже далек мыслями от зрелища, которым, быть может, хотел
заглушить беспокойство.
   - Что-то изменилось? - спросил он наконец. - Да?
   Его  младший  коллега  вернул  комнате  аскетический  вид,   лицо   его
посерьезнело, и он не совсем внятно пробормотал:
   - Нет. Ничего не изменилось. Но Араго просил, чтобы  мы  зашли  к  нему
перед советом.
   Герберт заморгал - видно было, что новость неприятна ему.
   - И что ты ответил?
   - Пообещал прийти. Что ты так смотришь? Не нравится тебе этот визит?
   - Я не в восторге. Отказать  ему  было  нельзя.  Это  ясно.  Но  и  без
теологических примесей задача у нас отвратительная. Чего он от нас  хочет?
Он сказал что-нибудь?
   - Ничего. Это не только порядочный, но и умный человек. И деликатный.
   - Вот он деликатно и даст нам понять, что мы каннибалы.
   - Чепуха. Мы же не на суд идем. Мы взяли их на борт, чтобы оживить.  Он
это тоже хорошо знает.
   - И про кровь?
   - Понятия не имею. Разве это так страшно? Переливание крови делают  уже
двести лет.
   - На его взгляд, это будет не переливание  крови,  а  по  меньшей  мере
осквернение трупов. Ограбление мертвецов.
   - Которым ничто иное не поможет. Трансплантация стара как мир.  Религия
- я не специалист... Во всяком случае, его церковь этому не противилась. И
вообще, что у тебя за  угрызения  совести  из-за  священника?  Командир  и
большинство совета согласятся. У Араго нет даже права голоса. Он  летит  с
нами как ватиканский или апостольский наблюдатель. Как пассажир и зритель.
   -  Вроде   бы   так,   Виктор.   Но   гистограммы   оказались   роковой
неожиданностью. Не следовало брать эти трупы на "Эвридику". Я был  против.
Почему их не отправили на Землю?
   - Ты сам знаешь - так получилось. Кроме того, я считаю,  что  если  наш
полет кому-то нужен, то в первую очередь им.
   -  Много  ли  им  с  этого  пользы,  если  в  лучшем   случае   удастся
реанимировать одного за счет остальных?
   Виктор Терна удивленно смотрел на него.
   - Что с тобой стряслось? Опомнись. Разве это наша вина?  На  Титане  не
было возможности поставить диагноз. Разве не так? Отвечай. Я хочу знать, с
кем я на деле пойду к этому доминиканцу.  Ты  вернулся  к  вере  праотцов?
Видишь в том, что мы должны сделать -  к  чему  мы  должны  стремиться,  -
что-то дурное? Грех?
   Герберт сдержал приступ раздражения:
   - Ты прекрасно знаешь, что я буду  стремиться  к  тому  же,  что  ты  и
главный врач, и знаешь мое мнение. Не в воскрешении зло. Зло в том, что из
двоих годных для реанимации удастся оживить лишь одного  и  что  никто  не
сделает выбора за нас... Одна маета.  Пошли.  Хочется,  чтобы  все  скорее
кончилось.
   - Мне надо переодеться. Подождешь?
   - Нет. Пойду один. Приходи туда, к нему. Это на какой палубе?
   - На третьей, в средней секции. Я приду через пять минут.
   Они вышли вместе, но сели в разные лифты. Овальная  серебристая  кабина
помчала Герберта, едва он тронул  нужные  цифры.  Яйцеобразное  устройство
мягко затормозило, вогнутая стена раскрылась  спиралью,  как  диафрагма  в
фотоаппарате. Напротив,  залитые  светом  невидимого  источника,  тянулись
двери с высокими порогами, как  на  старых  кораблях.  Он  нашел  дверь  с
номером 84, с маленькой табличкой: "Р.П.Араго, МА., ДП. ДА.".  Прежде  чем
он сумел решить, что означают буквы  "ДА"  -  "Делегат  Апостольский"  или
"Doctor Angelicus" - мысль эта была так же  неумна,  как  и  неуместна,  -
двери раскрылись. Он вошел в просторную каюту, сплошь заставленную книгами
на застекленных полках. На стенах, друг напротив друга, висели  картины  в
светлых рамах от потолка до пола. Справа  -  "Древо  познания"  Кранаха  с
Адамом, змием и Евой, слева - "Искушение святого Антония" Босха. Не  успел
он как следует приглядеться к существам, плывущим по небу "Искушения", как
Кранах исчез за книжными полками, открылся проход,  вошел  Араго  в  белой
сутане, и, прежде чем картина вернулась на свое место, врач заметил позади
доминиканца черный крест на белом фоне. Они обменялись рукопожатием и сели
за низкий столик, хаотически заваленный бумагами, вырезками  и  множеством
раскрытых томов, из которых торчали разноцветные закладки.  Лицо  у  Араго
было  худощавое,  смуглое,  серые  проницательные  глаза  смотрели  из-под
светлых бровей. Сутана казалась слишком просторной для него.  Тонкие  руки
пианиста  держали  обычный  деревянный  метр.  Герберт  от  нечего  делать
рассматривал корешки старинных книг. Ему не хотелось начинать разговор. Он
ждал вопросов, но они не были заданы.
   -  Доктор  Герберт,  по  знаниям  я  вам  не  ровня.  Но  все  же  могу
разговаривать с вами на языке Эскулапа. Я был психиатром до того, как стал
носить это одеяние.  Главный  врач  дал  мне  возможность  ознакомиться  с
данными... этой операции. Их смысл коварен.  Из-за  несовместимости  групп
крови и тканей. В расчет входят два человека, но  пробудиться  может  лишь
один.
   - Или никто, - вырвалось у Герберта почти непроизвольно. Скорее  всего,
потому,  что  монах  избежал  соответствующего  термина:  воскресение   из
мертвых. Доминиканец понял мгновенно:
   - Distinguo [здесь: безусловно (лат.)].  То,  что  имеет  значение  для
меня, для вас, наверное,  не  важно.  Диспут  на  эсхатологическом  уровне
беспредметен. Другой бы на моем месте стал говорить, что  человек  истинно
мертв, когда тело его  в  состоянии  разложения.  Когда  в  нем  произошли
необратимые изменения. И что таких покойников на корабле семь. Я знаю, что
их останки придется потревожить и понимаю эту  необходимость,  хотя  и  не
имею права ее одобрить. От вас, доктор, и от вашего друга, который  сейчас
здесь появится, я  хочу  получить  ответ  на  один  вопрос.  Вы  можете  и
отказаться отвечать.
   - Я вас слушаю, - сказал Герберт, чувствуя, что напрягается.
   - Вы наверняка догадались. Речь идет о критериях выбора.
   - Терна скажет  вам  то  же,  что  и  я.  Мы  не  располагаем  никакими
объективными критериями. И вы, ознакомившись с данными, тоже  это  знаете,
отец Араго.
   - Я знаю. Оценка шансов  выше  человеческих  сил.  Медикомы,  произведя
биллионы расчетов, оценили шансы  двух  из  девяти  как  девяносто  девять
процентов в границах  доверительного  интервала  погрешности.  Объективных
критериев нет, только поэтому я осмелился спрашивать о ваших.
   - Перед нами две задачи, - с некоторым облегчением ответил  Герберт.  -
Врачи, включая главного, будут просить у командира определенных  изменений
в режиме полета. Вы ведь наверняка будете на нашей стороне?
   - Я не могу участвовать в голосовании.
   - Верно. Но ваша позиция может оказать влияние...
   - На результат этого совета? Он уже предрешен. Я не  допускаю  мысли  о
какой бы то ни было оппозиции. Большинство выскажется "за". А у  командира
есть право принять окончательное решение, и меня бы удивило, если бы врачи
его уже не знали.
   - Мы будем добиваться больших изменений, чем предполагалось.  Девяноста
девяти процентов для нас недостаточно.  Имеет  значение  каждый  следующий
знак за запятой. Энергетические затраты с учетом задержки экспедиции будут
огромны.
   - Это новость для меня. А... другая задача?
   - Выбор трупа. Мы совершенно беспомощны, поскольку  из-за  безобразного
недосмотра, который радисты называют более изысканно - перегрузкой каналов
связи, - мы не можем установить ни имен, ни профессий, ни  биографии  этих
людей. На деле произошло худшее, чем небрежность. Мы  взяли  на  борт  эти
контейнеры, не зная, что память старых устройств  этой  шахты,  Грааля,  и
вычислительных машин  в  Рембдене  по  большей  части  уничтожена  в  ходе
демонтажа. Люди, ответственные за  судьбу  тех,  кого  командир  с  нашего
согласия взял на корабль, заявили,  что  данные  можно  будет  получить  с
Земли. Неизвестно только кто, когда, кому дал такое поручение, - известно,
что все, можно сказать, умыли руки.
   - Так случается, когда полномочия многих людей  взаимно  перекрываются.
Но это не может служить ни для кого оправданием...
   Монах сделал паузу, посмотрел Герберту в глаза и тихо спросил:
   - Вы были против того, чтобы взять жертвы на корабль?
   Герберт нехотя кивнул.
   - В суматохе перед стартом одиночный голос,  к  тому  же  врача,  а  не
опытного астронавта, не мог иметь  веса.  Если  я  был  против,  испытывая
некоторые опасения, сейчас мне от этого не легче.
   - Ну и как же? На что вы решитесь? Бросать жребий?
   Герберт нахмурился.
   - Выбор после совета не будет зависеть ни от кого, кроме нас, если  все
наши  требования  будут   выполнены   в   чисто   техническом   отношении.
Навигационном. Мы проведем новый осмотр и переберем до  последней  пылинки
содержимое верификаторов.
   - Какое влияние на выбор реанимируемого может иметь его идентификация?
   - Возможно, никакого.  Во  всяком  случае,  это  не  будет  чертой  или
качеством, существенным в медицинском отношении.
   -  Эти  люди,  -  монах  взвешивал  слова,  говорил  медленно,  как  бы
приближаясь к кромке льда, - погибли при трагических обстоятельствах. Одни
- выполняя обычную работу в шахтах или на предприятии, другие - идя им  на
помощь. Вы допускаете такую  дифференциацию  -  если  она  удастся  -  как
критерий?
   - Нет.
   Ответ был немедленный и категоричный.
   Раздвинулась стена книг, вошел Терна и извинился  за  опоздание.  Монах
поднялся. Герберт тоже встал.
   - Я узнал все, что было возможно, - сказал Араго. Ростом  он  был  выше
обоих врачей. За его спиной Ева обращалась к Адаму,