,  открывается  простор  для
удивительных произведений материи, которая, ничему не подражая, никому  не
подчиняясь, выходит за границы человеческого воображения.  Именно  поэтому
фантастические пейзажи  Титана  так  ошеломили  его  первопроходцев.  Люди
всегда отождествляли порядок с жизнью, а хаос -  со  скукой  мертвенности.
Нужно было добраться до внешних планет, до Титана,  самой  большой  из  их
лун, чтобы понять всю фальшь этого  категорического  диагноза.  Чудовищные
чудеса Титана - не важно, безопасные или предательские, - если смотреть на
них издали и с высоты, кажутся просто хаотическими нагромождениями. Однако
все меняется, если  ступить  на  грунт  этой  луны  Страшный  холод  этого
пространства, в котором Солнце еще светит, но уже не  греет,  оказался  не
препятствием, а стимулом материального созидания. Правда,  мороз  замедлил
созидание, но тем самым дал ему возможность развернуться, предоставил  то,
что природе, не затронутой жизнью и не пронизанной солнцем, необходимо как
предпосылка творчества, направленного в вечность, время,  в  котором  один
или два миллиона веков не имеют никакого значения.
   Природным материалом здесь служат в принципе те же химические элементы,
что и на Земле, но там они попали, если можно так  сказать,  в  рабство  к
биологической эволюции, оставались в ее пределах -  но  и  тогда  поражали
человека изыскан: гостью сложнейших соединений, образующих организмы и  их
обусловленную жизнью видовую иерархию. Поэтому и  считалось,  что  высокая
степень сложности присуща не всякой материи,  а  только  живой,  поскольку
неорганический хаос не может произвести ничего, кроме слепых вулканических
судорог, изрыгающих потоки лавы и дожди серного пепла.
   Кратер Рембдена когда-то треснул в северо-восточной части кольца  Потом
в эту расщелину вполз ледник замерзшего газа. Еще через  миллионы  лет  он
отступил, оставив на перепаханной поверхности минеральные отложения,  -  к
восторгу и заботе кристаллографов и не  менее  потрясенных  ученых  других
специальностей Действительно, было на что поглядеть. Пилот - сейчас он был
водителем большехода - видел перед собой пологую  равнину,  лежащую  среди
отдаленных склонов гор и устланную... собственно, чем? Над ней,  казалось,
распахнулись ворота неземных музеев и собраний камней, и оттуда высыпались
каскадами  костяки,  остовы,  обломки  чудовищ  -   а   может   быть,   их
невоплощенные, безумные проекты, одни фантастичнее другого,  -  расколотые
фрагменты  существ,  которым  лишь  случайно  не  пришлось  участвовать  в
коловращении жизни. Он видел гигантские ребра  -  а  может  быть,  скелеты
пауков, обхвативших голенастыми лапами обрызганные кровью  раздутые  яйца;
видел челюсти, вонзившие одна  в  другую  хрустальные  клыки,  тарельчатые
позвоночные   столбы,   будто   рассыпанные   после   гибели    допотопных
пресмыкающихся. Эту дьявольщину во всем  ее  богатстве  лучше  всего  было
рассматривать с высоты Диглатора. Жители Рембдена называли его окрестности
кладбищем - и  действительно,  этот  пейзаж  казался  полем  многовекового
побоища, кладбищем разросшихся сверх меры и затем рассыпавшихся  скелетов.
Ангус замечал среди них гладкие поверхности  суставов,  которые  могли  бы
торчать из трупов гороподобных чудовищ; там даже  виднелись  окровавленные
волокна - места прикрепления мускулов, и  рядом  с  ними  -  разложившиеся
кожные покровы с радужной шерстью, которую мягко развевал  и  укладывал  в
волны  ветер.  Сквозь   туман   вдалеке   маячило   многоэтажное   скопище
членистоногих, слитых воедино  в  момент  гибели.  От  граненых  блестящих
камней отходили столь же сияющие рога,  а  кругом  в  беспорядке  валялись
кости и черепа грязно-белого цвета. Он смотрел на все это и сознавал,  что
роящиеся в его голове образы, их мрачный смысл - всего лишь обман  зрения,
пораженного чуждым миром. Если бы он постарался, то,  наверное,  припомнил
бы, какие соединения на протяжении миллиардов  лет  принимали  эти  формы.
Некоторые из них, покрытые пятнами гематитов, прикидывались  окровавленной
костью,  а  другие,  превосходя  скромные  достижения   земных   асбестов,
создавали переливающийся всеми цветами радуги тончайший пушистый  мех.  Но
самые точные результаты тщательных анализов  ничего  не  стоили  рядом  со
зрительными впечатлениями. Именно потому, что здесь ничто  ничему  никогда
не служило, что здесь не действовал нож эволюционной гильотины, отсекающий
у каждого дичка то, что не поддерживает существования и ничему не  служит,
именно потому, что природа, не  сдерживаемая  ни  жизнью,  порожденной  ею
самой, ни  ею  же  приносимой  смертью,  могла  обрести  здесь  свободу  и
обнаружила присущую ей расточительность, бесконечное  мотовство,  роскошь,
извечную силу созидания без нужды, без цели, без  смысла,  -  эта  истина,
понемногу  постигаемая  смотрящим,   оказывалась   еще   более   неистовым
потрясением, чем впечатление, что он  смотрит  на  космический  паноптикум
трухлявой мимикрии, что здесь и в  самом  деле  под  грозовым  небосклоном
распростерты останки неизвестных существ.  Нужно  было  в  некотором  роде
перевернуть вверх ногами врожденное и односторонне направленное  мышление:
эти формы похожи на кости, ребра, черепа и клыки не потому,  что  когда-то
служили жизни - они не служили ей никогда, - но скелеты земных позвоночных
и их шерсть,  и  хитиновые  панцири  насекомых,  и  двустворчатые  ракушки
моллюсков имеют такую архитектонику, симметрию, изящество лишь потому, что
природа умеет создать все  это  и  там,  где  ни  жизни,  ни  присущей  ей
целенаправленности никогда не было и не будет.
   Погрузившись  в  транс  философских  размышлений,  молодой  пилот  даже
вздрогнул, вспомнив, как он сюда попал, где находится и какова его задача.
А железная машина послушно и без промедления  в  тысячу  раз  усилила  его
переживания и дрожь, воем  трансмиссий  и  содроганием  всей  своей  массы
отрезвив его и повергнув в смущение. Придя  в  себя,  он  зашагал  дальше.
Сначала он нерешительно опускал ноги,  тяжелые,  как  паровые  молоты,  на
псевдоскелеты,  но  попытки  лавировать   оказались   затруднительными   и
безуспешными. Теперь он колебался лишь иногда, встречая на  пути  особенно
внушительное нагромождение, обходил  его  лишь  тогда,  когда  пробираться
сквозь завалы или  разбивать  их  было  бы  обременительно  даже  для  его
послушного великана Кроме того, ощущение, будто он  идет  по  бесчисленным
костям, давит черепа, перепонки  крыльев,  рога,  отвалившиеся  от  лобной
кости, скулы, вблизи уменьшалось,  почти  исчезало,  но  пилоту  временами
казалось, что он идет по остаткам каких-то органических машин -  гибридов,
полуживотных, произошедших от  скрещивания  живого  с  мертвым,  смысла  с
бессмыслицей; временами - что он иридиевыми подошвами топчет не по-земному
разросшиеся драгоценности, благородные и подпорченные, тут и там  покрытые
бельмами взаимодиффузии и метаморфизации. А поскольку он со  своей  высоты
должен был следить, куда и под  каким  углом  ставит  башнеподобную  ногу,
поскольку этот начальный переход - вынужденно медлительный - длился больше
часа, его  разобрал  смех,  когда  он  подумал,  какие  усилия  приходится
прилагать  земным  художникам,  чтобы  выйти  за   пределы   человеческого
воображения, придающего смысл всему на свете, как эти бедняги  толкутся  в
стенах собственной фантазии и как недалеко уходят  от  банальностей,  даже
полностью  исчерпавшись,  тогда  как  здесь  на  одном  акре   поверхности
громоздится больше оригинальности,  чем  на  сотне  выставок,  порожденных
добросовестными самоистязаниями. Но нет  таких  раздражителей,  к  которым
человек не привык бы довольно быстро, и  вот  он  уже  пружинисто  шел  по
кладбищам халькоцитов, шпинелей, аметистов, плагиоклазов - или, скорее, их
дальних неземных родичей, - шел, как по обычной осыпи, переламывая в  долю
секунды ветку, выкристаллизовавшуюся неповторимым образом за миллионы лет,
и не намеренно, а по необходимости обращая ее в стеклянистую пыль; иногда,
заметив  экземпляр  красивее  других,  он  ощущал  жалость,  но  они   так
громоздились друг на  друга,  так  гасили  друг  друга  этим  неисчислимым
избытком, что его занимало только одно.
   А именно: как сильно здешний край - не для него  одного!  -  связан  со
сном, с царством призраков и безумием шокирующей красоты. Слова о том, что
это мир, где природа видит сны,  воплощая  свой  великолепный  ужас,  свои
замысловатые кошмары в твердом монолите материальных форм, как бы напрямую
- минуя всякого рода психику, - сами просились на язык, ибо так же, как во
сне,  все  увиденное  казалось  ему  одновременно  и  совершенно  чужим  и
абсолютно своим, что-то напоминало и в следующий миг неизменно  ускользало
из этих воспоминаний, все время представлялось некой чепухой,  маскирующей
какой-то тонкий намек  на  коварный  замысел,  -  поскольку  здесь  все  с
незапамятных   времен   как   бы   только   начиналось   с   поразительной
направленностью, но никак не могло  завершиться,  осуществиться  в  полном
объеме, решиться на финал - на то, что ему предназначено.
   Так он думал,  ошеломленный  и  обстановкой,  и  своими  рассуждениями,
поскольку философские размышления были ему непривычны. За спиной  осталось
взошедшее солнце, и теперь перед ним лежала собственная его тень,  и  было
странно замечать в движениях этой угловатой, уходящей далеко  вперед  тени
машинную и одновременно свою собственную, человеческую, природу - это  был
силуэт безголового, колыхающегося, как корабль на плаву, робота,  которому
в то же время присущи были его собственные движения -  гипертрофированные,
как бы нарочитые.  Правда,  он  не  в  первый  раз  это  видел,  но  почти
двухчасовое  вышагивание  по  урочищу  окрылило  -  или  утончило  -   его
воображение. И он не жалел, что, свернув за Рембденом  сильнее  на  запад,
утратил радиосвязь с его обитателями. Выйти  из  радиотени  предстояло  на
тридцатой миле - уже скоро, - но сейчас он предпочитал быть один, вдали от
стереотипных вопросов и ответов-рапортов.
   На горизонте появились  темные  силуэты;  с  первого  взгляда  не  было
понятно, тучи это или горы. Ангус Парвис, который шел к Граалю и при  всем
разыгравшемся воображении не связал  своей  фамилии  с  Парсифалем  -  ибо
труднее всего выйти за  пределы  однажды  осознанного  тождества  с  самим
собой, как бы вылезти из собственной кожи, да еще  влезть  в  миф,  -  уже
отвлекся от окружающего, отвлекся тем более легко,  что  декорация  мнимой
смерти, планетного theatrum anatomicum минералов, понемногу исчезала. Он с
непритворным равнодушием скользил глазами по искрящимся камням, как  будто
ожидающим его взгляда. Приняв решение, запретил себе думать о  том,  из-за
чего оно было принято. Ему это было  несложно.  Астронавты  умеют  подолгу
быть наедине с собой. Он шагал в раскачивающемся Диглаторе  -  при  ходьбе
великан, естественно, наклонялся из стороны в сторону.  Шагомер  показывал
почти тридцать миль в час. Кошмарные призраки  змеиных  и  птичьих  плясок
смерти сменились плавными  скальными  складками,  покрытыми  вулканическим
туфом. Он был легче и мельче песка. Ангус мог прибавить шагу, но знал, что
ощущения, которые испытываешь на полном ходу, трудно выносить долго, а его
ждал многочасовой марш к впадине по еще более сложной территории. Зубчатые
контуры на горизонте уже не были похожи на тучи. Он  шел  к  ним,  а  тень
плыла впереди - она казалась укороченной, потому что из-за огромной  массы
большехода его ноги составляли всего треть длины туловища; если было нужно
увеличить скорость, удлинить шаг, приходилось заносить  ногу,  поворачивая
вперед шарнир бедра, что было возможно, поскольку кольцевое навершие  ног,
точнее,  шасси,  соответствующее  бедрам,  представляло   собой   огромный
поворотный круг, в котором крепилось туловище. Но тогда к боковым наклонам
прибавляется раскачка всего великана вверх-вниз, и пейзаж  шатается  перед
глазами водителя, как пьяный. Для бега такие тяжелые машины не годятся. На
Титане для них проблематичен и прыжок с двухметровой  высоты.  На  меньших
планетах и  на  Луне  их  свобода  передвижений  больше.  К  тому  же  при
конструировании  не  заботились  особенно  о  быстроте  этих  машин,   они
строились не как средство  передвижения,  а  предназначались  для  тяжелых
работ, способность же  шагать  -  дополнительное  качество,  увеличивающее
самостоятельность усердного колосса.
   Наверное, уже час Ангусу то казалось, что он вот-вот застрянет в  хаосе
скал, то, наоборот, что азимут рассчитан гениально, потому что,  когда  он
приближался к очередному обвалу, к каменным глыбам, лежащим так  непрочно,
что порыв ветра мог бы,  наверное,  вызвать  лавину,  всегда  в  последний
момент находился удобный проход, и ему не  надо  было  ни  лавировать,  ни
поворачивать назад от тупика. Правда, ему довольно скоро пришло в  голову,
что лучшим водителем на Титане оказался бы  косой,  поскольку  нужно  было
одновременно присматриваться  с  высоты  к  поверхности  перед  машиной  и
глядеть на светящийся указатель направления, дрожащий, как  игла  обычного
компаса, на фоне полупрозрачной карты. Однако  это  ему  удавалось  совсем
даже неплохо, и он доверился глазам и прибору. Отделенный  от  мира  шумом
силовых агрегатов и  резонансными  колебаниями,  в  которое  вводили  весь
корпус тяжелые шаги, он видел  Титан  сквозь  поляризованные  окна  своего
стеклянного помещения. Куда бы Ангус ни повернул голову - а он  делал  это
движение, попадая на более ровные участки пути, - ему  были  видны  горные
хребты  над  морями  туманов,  кое-где  разорванные  силуэтами   вулканов,
заглохших столетия назад.  Шагая  по  ноздреватой  поверхности,  он  видел
глубоко внизу тени вулканических бомб и непонятные темные очертания не  то
морских звезд, не то головоногих, застывших, как насекомые в янтаре.
   Затем местность изменилась: она  тоже  была  пугающей,  но  по-другому.
Казалось, планета пережила период бомбардировок и извержений,  добравшихся
до самых небес слепыми взбросами лавы и базальта, чтобы замереть в дикой и
отрешенной неподвижности. Он уже входил в эти вулканические ущелья.  Стены
вдалеке нависали каким-то невероятным образом. Что ж, все это не  находило
выражения  на  языке  существ,  сформировавшихся  на  более   идиллической
планете,  но  придавало  динамичность  мертвому  оцепенению   сейсмических
выбросов, размах которых был обусловлен тяготением,  не  большим,  чем  на
Марсе. Затерянному в этом лабиринте человеку перестала  казаться  огромной
его шагающая машина. Она терялась, просто исчезала рядом с каскадами лавы.
Их километровые огнепады когда-то сковал космический холод, и они застыли,
низвергаясь в пропасть, превратились в гигантские вертикальные сосульки, в
чудовищную колоннаду. Этот пейзаж превращал большеход  в  микроскопическое
насекомое, ползущее вдоль постройки, которую с величественной небрежностью
возвели, а потом забросили истинные великаны планеты. Если бы сироп стекал
с какой-нибудь поверхности и застывал сталактитовыми сосульками, то именно
так из щели пола взирал бы на него муравей. Однако  соотношения  масштабов
были еще более разительны. В этой дикости, в этой гармонии  хаоса,  чуждой
глазу человека, не похожей ни на какие земные  горы,  был  виден  жестокий
облик пустоты, исторгнутой из глубин планеты, из  жара,  и  застывшей  под
чужим солнцем в камень. Под чужим,  ибо  Солнце  было  здесь  не  пылающим
диском, как на Луне или  на  Земле,  а  холодно  горящей  шляпкой  гвоздя,
вбитого в рыжий небосклон,  дающей  немного  света  и  еще  меньше  тепла.
Снаружи было минус 90 градусов - лето  в  этом  году  выдалось  необычайно
мягкое. Сквозь устье ущелья Ангус увидел небо в  зареве,  оно  поднималось
все выше, пока не охватило четверть небосвода, и он не  сразу  понял,  что
это - не заря  и  не  свет  солектора,  а  извечный  властитель  Титана  -
окруженный кольцами, желтый, как мед, Сатурн.
   Резкий наклон, колыхание кабины, внезапный вой моторов  -  положение  и
работа машины нормализовались скорее  благодаря  реакции  гироскопов,  чем
маневрам Ангуса, и это заставило его  понять,  что  сейчас  не  время  для
размышлений  астрономического  или  философского  характера.  Он  смущенно
опустил глаза. Странно, как раз в этот  момент  он  осознал  комизм  своих
движений. Вися в упряжи, перебирал ногами  в  воздухе,  но  ощущал  каждый
громовой шаг, хотя вроде бы раскачивался,  как  играющий  ребенок.  Ущелье
становилось все  круче.  Хотя  Парвис  укоротил  шаг,  машинное  отделение
наполнилось напряженным воем турбин. Он оказался в глубокой тени и, прежде
чем зажег прожекторы, чуть не столкнулся с  выступом  скалы,  по  размерам
превосходившим Диглатор. Масса машины, повинуясь первому  закону  Ньютона,
стремилась двигаться по прямой, и от резкого изменения направления  моторы
получили крайнюю перегрузку.  Все  индикаторы  -  до  тех  пор  спокойного
зеленого цвета - налились пурпуром. Турбины отчаянно  завыли,  работая  на
полную мощность. Указатель оборотов главного гироскопа замигал, показывая,
что предохранитель вот-вот перегорит,  и  кабина  накренилась,  как  будто
Диглатор падал. Ангуса залил холодный  пот,  стало  страшно,  что  он  так
по-идиотски расколотит доверенную ему машину. Но только щиток левого локтя
столкнулся со скалой, заскрежетав, как корабль, налетевший на риф;  из-под
стали брызнули снопы искр,  высеченных  ударом,  повалили  клубы  дыма,  и
большеход, содрогаясь, вернул себе равновесие.
   Пилот пришел в себя. Он был доволен,  что  в  ущелье  потерял  связь  с
Госсе, поскольку автоматический передатчик  показал  бы  на  мониторе  его
приключение. Он  вышел  из  тени  и  удвоил  внимание.  Ему  было  стыдно:
сплоховал в такой простой ситуации, старой как мир. Любой  машинист  знает
по опыту, инстинктивно чувствует, какие это разные вещи - сдвинуть с места
один паровоз или двинуться, когда к паровозу прицеплена череда вагонов.  И
он пошел дальше, как на смотру, и колосс снова был  удивительно  послушен.
Он видел сквозь стекла, как легкое движение его  руки  становится  взмахом
ручищи - огромных тисков, - а когда он  делает  шаг,  башнеобразная  нога,
двигаясь вперед, поблескивает щитком наколенника.
   От космодрома он уже удалился на пятьдесят восемь миль.  По  карте,  по
спутниковым фотографиям, которые он изучал накануне вечером,  наконец,  по
диораме территории, выполненной в масштабе 1:800, он знал, что  дорога  до
Грааля  делится  на  три  основные  части.  Первая  включала  в  себя  так
называемое кладбище и вулканическое ущелье, которое он только что  прошел.
Другую он уже различал - это был пролом в массиве застывшей лавы, пробитый
серией термоядерных взрывов. Не  было  другой  возможности  покорить  этот
массив, результат самого мощного извержения орландского вулкана, -  склоны
его были неприступны. Ядерные  взрывы  вгрызлись  в  вулканические  горные
образования, преграждающие путь, и рассекли их надвое, как горячий  нож  -
кусок  масла.  На   титанограмме   кабины   этот   проход   был   обрамлен
восклицательными  знаками,  напоминающими,  что   здесь   ни   при   каких
обстоятельствах нельзя покидать  машину.  Остаточная  радиация,  созданная
взрывами, все еще была  опасной  для  человека,  не  защищенного  панцирем
большехода. Ущелье отделяла от  прохода  равнина  протяженностью  в  милю,
черная, как будто покрытая сажей. Там он снова  смог  услышать  Госсе.  Он
промолчал о столкновении со скалой, а Госсе сообщил ему, что за  проходом,
у Большого Пика, на половине пути, радиоопеку над ним возьмет Грааль.  Там
начиналась третья, последняя часть пути через впадину.
   Черная пыль, выстилавшая равнину между двумя горными  грядами,  покрыла
ноги Диглатора выше колен. Он быстро и ловко шел в ее стелющихся клубах  к
почти отвесным стенам прохода, пробираясь сквозь завалы,