лики. Список происшествий, способных так
или иначе погубить экспедицию, не уложился в тысячу пунктов.  Может  быть,
поэтому  экспедиция  все-таки  состоялась.  Ее   почти-бесполезность,   ее
опасность были великолепным вызовом, достойным того, чтобы  нашлись  люди,
готовые  его  принять.  Но,  прежде  чем  "Эвридика"  помчалась,   набирая
скорость, стоимость предприятия возросла на целый порядок,  что,  впрочем,
резонно предвидели оппоненты  и  критики.  Однако  вложенные  средства  по
инерции потянули за собой дальнейшие. Экономическая сторона проекта ходила
ходуном не  хуже,  чем  Титан  после  старта  "Эвридики".  Путешественник,
погруженный в чтение,  пропустил  эти  кризисы  подготовительных  работ  и
строительства корабля - и их отзвуки на Земле:  производственные  срывы  и
связанные с ними политические аферы и коррупцию. Что за дело ему  до  них,
раз  он  уже  летит?  Зато  он  погрузился  в  историю   астронавтики,   в
документацию  транссолярных  путешествий,   полетов   к   альфе   Центавра
автоматических зондов, в отчеты, полные имен работников Грааля и Рембдена,
- может быть, в надежде, что вспомнит среди них тех, кого хорошо  знал.  И
может быть даже, как по нитке до клубка, таким  образом  дойдет  до  себя.
Бывало, засыпая или только  что  проснувшись,  он  почти  чувствовал,  что
вот-вот вспомнит - тем более что уже не однажды во сне он знал,  кем  был.
Но к действительности он возвращался с тщетной надеждой, что обретет  свою
идентичность - пригрезившуюся в снах. Спустя  год,  когда  "Эвридика"  уже
тормозила, сходила со световой на подходе к коллапсару, ширящемуся в небе,
как настоящая дыра - в ней не было звезд, - тренируясь, учась,  читая,  он
отказался от таких попыток. Правда, не совсем: наяву он уже стал одним  из
сменных пилотов "Гермеса", но в снах, о которых никому не рассказывал, все
еще был тем человеком, который вошел в Бирнамский лес.



БЕТА ГАРПИИ

   "Эвридика" гасила скорость, снижая тягу. Несколько десятков  часов  она
летела по траектории, именуемой эвольвентой, в  направлении  беты  Гарпии,
невидимого для глаз коллапсара. Корабль уже пересекал  дальние  от  звезды
изогравы, приливы тяготения, которые еще были переносимы для людей  и  для
корабля. Курс, выбранный  по  оптимальному  расчету,  был  безопасным,  но
отнюдь не легким. Изогравы, линии, проходящие через точки  пространства  с
одной и той же кривизной, вились на изолокаторах, как змеи в черном  огне.
Дежурные в рубке,  называвшейся  стояночной,  поскольку  она  служила  для
управления кораблем только в поле быстропеременных сил тяготения, смотрели
на мерцающие мониторы, потягивая  из  банок  пиво,  и,  чтобы  развлечься,
болтали  глупости.  В  сущности,  дежурства  были  традиционным  наследием
классической эры астрогации: никто не стал бы и пытаться перейти на ручное
управление - ни один человек  не  обладал  достаточно  быстрой  для  этого
реакцией.
   Коллапсар был открыт поздно и с большими сложностями, так  как  он  был
одиночкой. Легче всего обнаруживаются  коллапсары  в  двойных  системах  -
имеющие по соседству звезду, называемую "живой", потому что она  светится;
с нее обдираются верхние слои астросферы и мчатся по сужающимся спиралям к
черной  дыре,  чтобы  провалиться  в   нее   под   аккомпанемент   жестких
рентгеновских вспышек. Этот поток  украденных  у  соседки  газов  окружает
коллапсар диском аккреции - огромной поверхностью, чрезвычайно опасной для
любых объектов, в том числе и ракет. Никакой корабль  не  может  пролететь
поблизости, потому что прежде, чем его  затянет  под  "горизонт  явлений",
радиация уничтожит и человеческий мозг, и цифровые машины.
   Одинокий  коллапсар   в   созвездии   Гарпии   был   открыт   благодаря
пертурбациям, в  которые  он  вверг  ее  альфу,  гамму  и  дельту.  Удачно
названный Гадесом [в греческой мифологии  одно  из  имен  владыки  царства
мертвых и самого царства; в романе употребляется ряд имен,  заимствованных
из мифа о Гадесе (Аиде) и греческой мифологии в целом], превышающий  массу
Солнца в четыреста раз,  он  становился  все  заметнее  -  он  загораживал
звезды, а у его горизонта было мнимое скопление звезд, так как  он  служил
гравитационной линзой для их света. Его аннигиляционная оболочка вращалась
на экваторе со скоростью, равной двум третям световой, центробежная сила и
силы Кориолиса раздували ее, поэтому Гадес не был идеально круглым  шаром.
Если даже "горизонт явлений" и был абсолютно  круглым,  над  ним  носились
гравитационные бури, сжимая и растягивая изогравы. Для объяснения  природы
этих бурь, или циклонов, было создано восемь  теорий,  каждая  из  которых
толковала их по-своему, а самая  оригинальная,  хотя  необязательно  самая
близкая к истине, утверждала, что в гиперпространстзе Гадес  соприкасается
с другим Космосом и тот дает о себе знать,  сотрясая  страшную  "косточку"
коллапсара, его центр, сингулярность, - место без  места  и  времени,  где
пространственно-временная кривизна достигает бесконечно большой  величины.
Теория  "другой  стороны"  ядра  Гадеса,  в  котором  с  неопределенностью
раздавленного  пространства-времени  все-таки   справляются   запредельные
инженеры чуждого  космоса,  была,  в  сущности,  математической  фантазией
астрономов,  упивающихся  тератопологией  -  новейшей   и   самой   модной
правнучкой старой теории Кантора. Этот коллапсар даже  собирались  назвать
Кантором, но его первооткрыватель предпочел  обратиться  к  мифологии.  Ни
земной штаб SETI,  ни  руководство  "Эвридики"  особенно  не  беспокоились
насчет того, что в действительности происходит под горизонтом  явлений,  -
по причинам практическим и очевидным: горизонт означал непреодолимый рубеж
и, что бы за ним ни скрывалось, наверняка был губителен.
   Летя   в   высоком   вакууме   над   Гадесом,    "Эвридика"    отвечала
соответствующими маневрами на каждое изменение тяготения, извергая  потоки
тяжелых  элементов,  синтезированных  по  циклу  Олимоса  из  водорода   и
дейтерия.  Изводя   миллиарды   тонн,   она   довольно   ловко   сохраняла
устойчивость, ибо Гадес, повинуясь законам природы, в  изобилии  поставлял
кораблю энергию, высвобождаемую из всего, что он поглощал, чтобы  навсегда
похоронить в своем чреве. Отдаленно это напоминало полет воздушного  шара,
который не  теряет  высоты  за  счет  выбрасывания  из  гондолы  мешков  с
балластом. Однако весьма отдаленно: ни один  рулевой  не  справился  бы  с
такой игрой.
   Составленный из множества сегментов, соединенных  сочленениями,  корпус
корабля  издали  был  похож  на  гусеницу  шелкопряда   длиной   в   милю,
извивающуюся, как белая запятая, над огромной черной  дырой.  Он  был  бы,
наверное, интересным зрелищем для наблюдателя, но наблюдателя не было и не
могло  быть,  поскольку  на  доблестном  сотоварище  "Эвридики",  "Орфее",
которому предстояло открыть для нее ад, людей не было. Находясь  постоянно
на лазерной связи с гигантской нимфой, он ждал сигнала, который должен был
превратить его в резонансную бомбу, так называемый одноимпульсный  грасер.
Такой же, но в тысячу раз меньший грасер  испытали  в  Солнечной  системе,
лишив Сатурн одной из самых крупных - после  Титана  -  лун.  Поскольку  и
лазерная связь начала ухудшаться, "Орфей" получил окончательную  программу
действий и, послушно замолчав, начал count-down [обратный счет (англ.)]  в
своих машинных центрах. Он подошел к коллапсару ближе, чем  "Эвридика",  и
свет, как и все родственные ему  электромагнитные  волны,  размазывался  и
сминался,  вытесняемый  в  инфракрасную  область  и  далее,  в  радио-   и
пострадиодиапазоны. Пока Гадес терзал близлежащие  время  и  пространство,
сминая и дробя их над своим губительным горизонтом,  "Эвридика"  проводила
последние, решающие наблюдения цели экспедиции  -  Квинты,  пятой  планеты
шестого  солнца  Гарпии.  Запущенные  ранее  в  пространство  на   большом
расстоянии от коллапсара орбитальные астроматы создали планетоскоп - не  с
такой уж большой апертурой:  в  две  астрономические  единицы.  Трехмерная
модель Квинты появилась в головизоре как туманный с голубыми пятнами  шар,
зависший в зале обсерватории среди ее многоэтажных галерей.  Правда,  туда
никто не заглядывал. Голоскоп подарил экспедиции японский  промышленник  в
рекламных целях, чтобы предлагать такие же  аппараты  земным  планетариям.
Выглядел он эффектно, но астрофизикам, в сущности,  был  ни  к  чему.  Они
согласились на него, поскольку вся  их  аппаратура  помещалась  на  стенах
носового  отсека,  а  голоскоп  под  прозрачным  куполом  украсил   пустую
середину. Появляющиеся в нем изображения туманностей или планет  приходили
рассматривать гости, чтобы хоть так увидеть космический пейзаж, скрытый за
безоконным корпусом "Эвридики".


   Найденыш с Титана кроме имени Марк носил теперь и фамилию - Темпе.  Так
называлась долина, где Орфей впервые встретил Эвридику.  Фамилию  дал  ему
Бар Хораб во время неофициальной беседы с экипажем разведчика. Собственно,
не он его так назвал; найденыша назначили на  должность  второго  сменного
пилота "Гермеса" под этим именем,  а  командир  держался  так,  как  будто
ничего не знал. Лоджер отказался от авторства,  точнее,  ушел  от  ответа,
отшутившись, что все в равной мере прониклись духом  греческой  мифологии.
Пока позволяло постоянное при торможении тяготение,  Марк  часто  бывал  у
Лоджера и слушал его споры с астрофизиками Голдом и Накамурой - в основном
по поводу загадки "послеоконных"  цивилизаций.  Тех,  что  отклонились  от
главного ствола диаграммы Ортеги - Нейсселя. Поскольку об их судьбе ничего
не было известно, они были богатым полем для  воображения.  Мнения  людей,
интересовавшихся этой загадкой, грубо  говоря,  делились  на  две  группы:
молчание объясняли либо социологией, либо космологией. Голд,  хотя  и  был
физиком,  отстаивал   социологическую   интерпретацию,   причем   крайнюю,
называемую  социолизом.  Общество,  вступая   в   эпоху   технологического
ускорения, сначала разрушает жизненную  среду,  потом  хочет  и  может  ее
спасти, но консервационные приемы оказываются недостаточными,  и  биосферу
заменяют - в равной мере  по  желанию  и  по  необходимости  -  артефакты.
Возникает совершенно преобразованная, но не искусственная  в  человеческом
понимании этого термина среда. Для людей искусственно то, что они  создали
сами; естественным остается то, что не тронуто или  только  поставлено  на
службу  -  как  вода,  вращающая  турбины,  или  возделанная   почва   для
сельскохозяйственных  работ.   После   "окна"   это   различие   перестает
существовать,   поскольку   искусственным   становится   все,    то    все
неискусственно.   Производство,   интеллект,   исследовательские    работы
"переносятся" в окружающую среду; электроника или ее неизвестные аналоги и
ответвления заменяют учреждения,  законодательные  органы,  администрацию,
школьную систему,  медицинскую  службу;  исчезает  этническая  подлинность
национальных групп, исчезают границы, полиция, суды,  университеты,  равно
как и тюрьмы. В такой период может настать "вторичный пещерный век" -  век
всеобщей неграмотности и безделья. Для того чтобы выжить, не  нужно  иметь
никакой  специальности.  Кто  хочет,  естественно,  может   ее   получить,
поскольку каждый может делать все, что ему нравится.  Это  не  обязательно
означает застой: среда - послушный опекун  и  в  некоторой  мере  способна
меняться по желанию и требованиям общества. Но означает ли  это  прогресс?
Мы не в силах ответить на такой вопрос,  ибо  сами  расцениваем  концепцию
прогресса по-разному в зависимости  от  исторического  момента.  Можно  ли
назвать  прогрессом  науки  ситуацию,  когда  специализация  дробит  любую
деятельность   -    познавательную,    созидательную,    интеллектуальную,
творческую, так что в любой специальности  каждый  все  глубже  вспахивает
свою все уменьшающуюся делянку?  Если  машины  делают  расчеты  быстрее  и
лучше, чем живое существо, зачем ему  считать?  Если  системы  фотосинтеза
создают пищу более разнообразную  и  здоровую,  чем  земледельцы,  пекари,
повара, кондитеры, для чего возделывать поля и заниматься помолом муки или
хлебопечением? Почему же цивилизация при таком социолизе не  рассылает  во
все стороны неба рецепты  собственного  совершенства  и  комфортности?  Но
зачем ей это, собственно, делать, когда она вообще уже не  существует  как
сообщество ненасытных желудков и умов?
   Возникает некое огромное скопление одиночек, и тогда уже  трудно  найти
кого-то, кто счел бы жизненной целью сигнализировать в Космос о  том,  как
идут дела. Искусственная среда неизбежно  оказывается  устроенной  так,  с
таким  инженерным  замыслом,  чтобы  она  не  могла   стать   всепланетной
Личностью. Такая искусственная среда -  это  НИКТО  -  вроде  луга,  леса,
степи. Но растет она не для себя, не для себя расцветает, а  для  кого-то.
Для  каких-то  существ.  Глупеют  они  от  этого  или  становятся   тупыми
чревоугодниками,  проводящими  время  в  игрищах,   устроенных   для   них
всепланетной опекой? Не обязательно. Это зависит от точки зрения. То,  что
для одного  человека  -  иллюзия  или  пустая  суета,  для  другого  может
оказаться смыслом жизни. К тому же нам не хватает мерил и оценок, когда мы
рассуждаем об  иных  существах  иных  миров,  другой  эры  истории,  столь
непохожей на нашу.
   Накамура и Лоджер  отстаивали  космологическую  гипотезу.  Кто  познает
Космос, тот в Космосе и пропадает. Не потому,  что  теряет  в  нем  жизнь;
афоризм  имеет   совершенно   другой   смысл.   Астрономия,   астрофизика,
космонавтика - это лишь скромное начало. Мы  сами  уже  сделали  следующий
шаг, овладев азбукой сидеральной инженерии. Речь не идет об  экспансии,  о
так  называемой  "ударной  волне  Разума",  который,  овладев   ближайшими
планетами, распространяется на галактики, как звездный исход. Зачем? Чтобы
все плотнее заселять вакуум? Речь идет не о "crescite  et  multiplicamini"
[плодитесь и размножайтесь (лат.)], а о деятельности, которой мы не  можем
понять, а тем более определить ее значение. Может ли шимпанзе понять  муки
космогоника? Не схож ли Универсум с огромным пирогом, а  цивилизация  -  с
ребенком,  старающимся  разделаться  с  ним  как  можно  скорее?  Мысль  о
вторжении со звезд - это проекция  агрессивных  черт  хищной,  неотесанной
человекообезьяны. Поскольку она сама охотно бы устроила ближнему  гадость,
то и Высокую  Цивилизацию  она  воображает  по  своему  подобию:  флотилии
галактических  дредноутов  обрушиваются  на   бедняжки   планетки,   чтобы
добраться до  тамошних  долларов,  бриллиантов,  шоколада  и,  разумеется,
красоток. А они нужны им не больше, чем нам - самки крокодилов. Ну, и  чем
же занимаются те, "послеоконные"? Чем-то таким, чего мы не  можем  понять;
но одновременно мы не можем согласиться, что  деятельность  Тех  вышла  за
пределы нашего понимания.  Пожалуйста:  мы  собираемся  проделать  дыру  в
Гадесе, в его темпоральной луковице, чтобы в  ней  спрятаться.  Однако  не
ради игры. Мы хотим поймать цивилизацию, прежде чем она вылетит из "окна".
Вероятность следующих экспедиций с такой же целью ничтожна.  Наши  потомки
будут относиться к нам, может быть, и с уважением -  как  мы  относимся  к
аргонавтам, поплывшим за золотым руном.
   Каргнер,  тоже  бывавший   у   Лоджера,   интерпретировал   общение   с
"цивилизацией за пределом контакта" как "понимание через  непонимание".  В
последнее время он уже не мог позволить себе участия в дискуссиях -  из-за
близости  цели  ему  приходилось  почти  все  время  проводить  на   посту
распределения мощностей.
   Марк Темпе, который знал, что его  имя  звучит  иначе,  но  ему  нельзя
показывать этого знания - из-за  докторов,  -  перед  сном  изучал  состав
экипажа "Гермеса". Из десяти его членов он хорошо знал только Герберта,  а
по встречам у Лоджера был знаком  с  невысоким  черноглазым  Накамурой.  О
командире,  под  руководством  которого  ему  предстояло  служить,  он,  в
сущности, не знал ничего. Его звали  Стиргард,  он  был  заместителем  Бар
Хораба;  вторая  специальность  -  социодинамическая  теория  игр.  Каждый
участник  полета  должен  был  иметь  вторую  специальность,   дублировать
кого-то, чтобы при болезни или несчастном  случае  возможности  отряда  не
снизились. Энергетикой на "Гермесе" ведал гравист-сидератор Полассар. Марк
знал его только по бассейну "Эвридики" как прекрасного пловца - восхищался
его мускулистым  телом,  когда  он  прыгал  в  воду  с  тройным  оборотом.
Обстановка мало подходила для знакомства с сидеральной инженерией, так что
он пытался грызть ее сам, однако безуспешно, поскольку, подступая  к  ней,
нужно было  освоиться  с  изысканным  потомством  теории  относительности.
Первым пилотом был поставлен Гаррах. Горячий, огромный, мощный, он неплохо
разбирался в информатике и вместе с астроматиком Альбано опекал  компьютер
"Гермеса". Или, как заявил однажды компьютер, эти  двое  людей  находились
под его опекой. Это был компьютер поколения, называемого конечным, так как
оно достигло теоретического  предела  мощности.  Границы  ее  определялись
свойствами материи,  такими,  как  постоянная  Планка  и  скорость  света.
Большую  мощность  расчетов  могли  бы  развить  так   называемые   мнимые
компьютеры, проектируемые теоретиками, - чистая математика, не связанная с
реальным миром. Дилемма  конструкторов  проистекала  из  обязательных,  но
взаимопротиворечивых условий: как можно большее число нейронов заключить в
как можно меньший объем. Время прохождения сигналов  не  должно  превышать
времени реакции элементов компьютера. В противном случае время прохождения
ограничивает скорость  расчетов.  Новейшие  датчики  реагировали  за  одну
стомиллиардную долю секунды. Они были размером  с  атом.  Поэтому  диаметр
компьютера не превышал трех сантиметров.  Будь  он  больше  -  работал  бы
медленней. Компьютер "Гермеса", правда, занимал  половину  рубки  за  счет
своей вспомогательной аппаратуры, декодеров и подсистем -  так  называемых
гипотезотворящих и лингвистических  медитаторов,  которым  не  нужна  была
работа в реальном времени. А решения в критических ситуациях, in extremis,
принимало его молниеносно действующее ядро размером с голубиное яйцо.  Оно
называлось GOD, General  Operational  Device  [БОГ,  главное  операционное
устройство (англ.)]. Не все считали, что аббревиатура получилась случайно.
На "Гермесе" их было два, а на "Эвридике" - восемнадцать.
   Кроме Стиргарда, Накамуры, Герберта, Полассара и Гарраха, назначенных в
разведку еще перед отлетом, в состав отряда входили: Араго  как  резервный
врач, что, похоже, было неожиданным результатом тайного голосования, Темпе
в должности второго пилота, логист Ротмонт и два  эксперта,  выбранные  из
двух десятков экзобиологов и других специалистов земного президиума SETI -
Кирстинг и Эль Салам. В последние недели полета эти десятеро поселились  в
пятом сегменте  "Эвридики",  изнутри  представлявшем  собой  точную  копию
"Гермеса", чтобы как следует познакомиться друг  с  другом  и  предстоящей
задачей. Там они ежедневно проигрывали на симуляторах  различные  варианты
подлета к Квинте и разные тактики контакта с ее жителями.  Другой  делегат
SETI, Тетес, распоряжался этой тренировкой. Он  не  давал  покоя  будущему
экипажу,  ввергая  его   в   самые   замысловатые   аварии,   происходящие
параллельно,  или   заставляя   принимать   поток   непонятных   сигналов,
имитирующих голос чужой планеты. Неизвестно, как  и  почему  в  это  время
привился обычай называть апостольского посланника  не  отцом,  а  доктором
Араго. Марку казалось, что священник  сам  хотел  этого.  Тренировки  были
прерваны прежде конца программы - Бар Хораб вызывал к себе  разведчиков  в
связи с последними наблюдениями  системы  дзеты.  Из  восьми  планет  этой
спокойной звезды класса К четыре внутренние, небольшие, с м