ы,
что вызывает то экономический кризис, то голод, то отравление талидомидом.
Чтобы уяснить себе, как работает сложная  машина,  нужно  понять,  что  мы
двигаемся, ходим, говорим, одним словом, живем  лишь  потому,  что  каждую
долю секунды сразу в  миллиардах  участков  нашего  тела  мчатся  вереницы
кровяных телец с  молекулами  кислорода;  что  в  миллиардах  клеток  идут
миллиарды  других  процессов,  которые  "держат   в   узде"   непрестанное
броуновское движение частиц, стремящихся к анархии  теплового  хаоса;  что
таких процессов, которые нужно  удерживать  в  предельно  узком  диапазоне
параметров, - миллиарды и с выходом  их  из  этого  диапазона  начался  бы
распад динамики всей системы. Чем сложнее система,  тем  тотальнее  должна
быть ее регулировка, тем менее допустимы локальные отклонения  параметров.
Господствует ли наш  мозг  как  регулятор  над  нашим  телом?  Безусловно.
Господствуем ли мы сами, каждый из нас, над своим телом?  Только  в  очень
узком диапазоне  параметров:  остальные  нам  "заданы"  предусмотрительной
Природой. Но никто не  может  "задать"  нам,  то  есть  наладить  за  нас,
регулирование очень сложной общественной  системы.  Опасность,  о  которой
говорил Винер, состоит в том, что к  положению,  когда  мы  уже  вынуждены
будем требовать "интеллектронной подмоги", прогресс подводит нас незаметно
и постепенно, а в тот момент, когда мы начнем  утрачивать  ориентировку  в
целом и, следовательно, способность к контролю, цивилизацию в  отличие  от
часового механизма нельзя будет  остановить  -  она  должна  будет  "идти"
дальше.
     Но разве она не будет идти "сама", как прежде? Не  обязательно.  Это,
так  сказать,  отрицательная  сторона  прогресса  в  его  гомеостатическом
смысле. Амеба куда менее чувствительна к временной нехватке кислорода, чем
мозг. Средневековый город нуждался только в воде и пище; современный - без
электроэнергии превращается в  ад,  каким  стал  Манхеттен  несколько  лет
назад, когда замерли лифты в небоскребах и поезда  под  землей.  Гомеостаз
двулик:  это  рост  нечувствительности  к  возмущениям  извне,   вызванным
"естественными" причинами: но вместе с тем это и рост  чувствительности  к
возмущениям  внутренним,  вызванным   разладкой   внутри   самой   системы
(организма). Чем  искусственнее  окружающая  нас  среда,  тем  сильнее  мы
зависим от технологии, от ее  надежности  и  от  ее  сбоев,  если  она  их
допускает.  А  она  может  допускать  сбой.  Сопротивляемость  индивидуума
возмущениям  также  можно  рассматривать  двояко:   как   сопротивляемость
изолированного  элемента  и  как  сопротивляемость  элемента  общественной
структуры.   В   "сопротивляемости"   Робинзона   Крузо   проявилось   его
информационное "предпрограммирование" внутри цивилизации (до того  как  он
стал  "изолированным  элементом"  на  необитаемом   острове).   Аналогично
инъекция, которая дает новорожденному определенный иммунитет на всю жизнь,
вызывает   чисто   индивидуальное   увеличение   его   "сопротивляемости",
"сопротивляемости" как изолированного элемента. Зато в тех случаях,  когда
такие  вмешательства  должны  повторяться,  общественные   связи   обязаны
функционировать  безупречно;  если,   например,   больного   с   сердечной
недостаточностью  спасает  от  смерти   вживленный   под   кожу   аппарат,
имитирующий  нервные  импульсы,  то  больной  должен  регулярно   получать
энергетическое питание (батарейки) для этого аппарата.
     Таким образом, с  одной  стороны,  цивилизация  спасает  человека  от
смерти,  а  с  другой  -  ставит  его  в  большую  зависимость  от  своего
безотказного  функционирования.  На  Земле   человеческий   организм   сам
регулирует соотношение кальция в костях и кальция в крови, но в Космосе, в
условиях невесомости, когда кальций выделяется из костей в кровь,  уже  не
Природа, а   м_ы  с_а_м_и   должны вмешиваться в регуляцию. В известных из
истории  общественных  формациях  не  раз   возникали   резкие   нарушения
гомеостаза, вызванные как внешними (эпидемии, стихийные бедствия),  так  и
внутренними причинами; чисто описательным каталогом их служат исторические
хроники.  Общественные  структуры  обладали  различной   сопротивляемостью
подобным нарушениям; иногда нарушения  выводили  всю  систему  за  пределы
устойчивости в  зону  необратимых  переходов,  приводили  к  революционным
изменениям всей структуры. Однако  всегда  люди  вступали  в  общественные
отношения  с  другими  людьми,  управляли  сами   или   были   управляемы,
эксплуатируемы, и все, что ни происходило,  вытекало,  таким  образом,  из
человеческих действий. Заметим, правда, что эти действия объективировались
в определенные силы, стоявшие над личностями и над группировками,  сходные
материально-информационные связи облекались в различную форму; действовали
также и побочные рычаги общественной стабилизации,  начиная  с  одного  из
древнейших - семьи. С развитием технологии сложность процессов, подлежащих
регуляции, растет и в конце концов  возникает  необходимость  использовать
регуляторы с большей разнородностью, чем человеческий  мозг.  По  существу
это метаформационная проблема, потому  что  потребность  в  этом  начинают
ощущать страны  с  различными  общественными  укладами,  лишь  только  они
достигают достаточно высокого уровня техноэволюции. Но как  раз  "неживые"
регуляторы будут справляться с этой задачей, по всей  вероятности,  лучше,
чем люди, а значит, и здесь развитие технологии вносит  большой  вклад  "в
улучшение структуры". Кроме  того,  совершенно  изменится  психологическая
ситуация: одно дело знать, что из отношений, в  которые  по  необходимости
вступают люди, рождаются  динамико-статистические  закономерности,  бьющие
иной раз по интересам отдельных лиц, групп или  целых  классов,  и  совсем
другое - видеть, как наша судьба ускользает из наших рук, зримо отдаваемая
"электронным  опекунам".  Ведь  при  этом  возникает   особое   состояние,
биологическим аналогом которого была  бы  ситуация,  в  которую  поставлен
человек, сознающий, что всеми жизненными процессами в его теле  ведает  не
он, не его мозг, не внутренние закономерности системы, а какой-то  внешний
центр, который предписывает всем  клеткам,  ферментам,  нервным  волокнам,
всем молекулам тела наиболее оптимальное поведение. И будь  даже  подобная
регуляция  совершенней,   чем   та,   которую   естественно   осуществляет
"соматическая  мудрость  организма",  обещай  она  в   перспективе   силы,
здоровье, долголетие, все же каждый, наверное, согласится, что  ощущал  бы
ее как нечто "противное естеству" в смысле нашего человеческого  естества;
и, наверное, то же самое можно  сказать,  вернувшись  от  этого  образа  к
отношению "общество - его интеллектронные координаторы". Чем больше  будет
расти сложность внутренней структуры цивилизации, тем в большей степени  и
во все более многочисленных областях придется  допускать  для  поддержания
гомеостаза  зоркий  контроль  и  вмешательство   таких   регуляторов.   Но
субъективно такой процесс может выглядеть как проявление  "алчности"  этих
машин, подчиняющих себе все  новые  и  новые,  прежде  чисто  человеческие
области бытия. А ведь перед нами не "электронные  боги"  или  какие-нибудь
владыки,  а  всего  лишь  устройства,  которые  по  началу  призваны  были
наблюдать за отдельными процессами особого значения или особой  сложности,
но постепенно, в процессе своеобразной  эволюции,  простирают  свою  опеку
чуть ли не на всю динамику общества. И эти системы вовсе не будут пытаться
"покорить человечество" в каком-либо антропоморфном  смысле  этого  слова,
потому что, не будучи людьми, они лишены  какого-либо  эгоизма  или  жажды
власти - свойств, которые по смыслу этих понятий  можно  приписать  только
"индивидуумам". Разумеется, люди могли  бы  начать  персонифицировать  эти
машины, приписывая им несвойственные  машинам  "намерения"  и  "ощущения",
однако это была бы мифология, но только уже нового, интеллектронного века.
Я вовсе не стремлюсь придать демонизм этим безличным регулирующим машинам;
я попросту описываю поразительную ситуацию, когда к нам, как к Полифему  в
его пещере, подбирается  Н_и_к_т_о 9,  однако на этот  раз  для  нашего  же
блага. Право  окончательного  решения  может  навсегда  остаться  в  руках
человека; что ж из того, ведь попытки использовать подобную свободу тут же
покажут, что решения машин, отличные - если только они действительно будут
отличными - от решений человека, выгодней, ибо машинные решения  учитывают
большее число факторов. После нескольких болезненных  уроков  человечество
могло бы превратиться в послушного ребенка, который всегда следует  добрым
советам  Н_и_к_т_о.  Регулятор в этом смысле гораздо слабее, чем в  случае
Властелина; ведь теперь он  никогда  и  ничего  не  приказывает,  он  лишь
советует. Но обретем ли мы силу в этой его слабости?

     3. Настало время, когда мы, следуя названию этого раздела, собираемся
погрузиться в проблему, по сравнению с которой сущей безделицей,  попросту
детской игрушкой выглядят все описанные в этой книге устройства, включая и
те, которые могут создавать миры. Мы обходили эту проблему,  придерживаясь
разумной осторожности. Эту осторожность не надо путать со страхом,  однако
честность требует от нас признать,  что  и  сие  ощущение  не  было  чуждо
мотивам нашего  умолчания.  Впрочем,  к  проблеме,  в  которую  теперь,  к
сожалению, нужно войти, мы подходили  уже  много  раз,  но  всякий  раз  в
последний момент увертывались.
     Мы прикидывались, будто вообще не замечаем той  бездны,  куда  теперь
решились заглянуть. Мы говорим  все  это,  чтобы  подготовить  читателя  к
противоборству с загадкой, более таинственной,  чем  Сфинкс,  а  именно  -
произнесем уж наконец это слово - к борьбе с проблемой  з_н_а_ч_е_н_и_я, с
самой бездонной среди всех бездн.
     Мы вообще обошли бы этот вопрос, получив всестороннюю выгоду, если бы
он не стоял на нашем пути - на пути моделирования  мозговых  процессов,  -
делая обход совершенно невозможным.
     В докибернетическую эру, быть может, и удалось бы,  прочно  утвердясь
на позиции конструктора, до самого конца так и не сказать ни единого слова
о  з_н_а_ч_е_н_и_и  - сегодня это уже невозможно. В  доброе  старое  время
лиц, занимавшихся логической реконструкцией  языка,  то  есть  процедурами
формализации, почитали за безвредных чудаков, труды которых  никому  и  ни
для чего не нужны, а на все их претензии  и  декларации,  будто  лишь  они
создают   по-настоящему   действенное   орудие   познания,   отвечали   со
снисходительностью или  иронией  вопросом, что же   р_е_а_л_ь_н_о_е   они,
собственно, сделали. Подобное отношение подытожено афоризмом:  "Почему  бы
вам не взлететь, если у вас есть крылья?"
     В действительности никто, не исключая  и  физиков,  вовсе  не  спешил
использовать ту реконструкцию языка, которую  подвергали  широкой  огласке
люди, звавшиеся тогда логистиками (или скорее логическими эмпириками). Лет
через тридцать обнаружилось, что работа их является весьма даже  полезной.
На язык исчисления высказываний, логической  семантики  и  вообще  на  всю
метаматематику набросились инженеры -  конструкторы  цифровых  машин;  это
произошло приблизительно тогда же, когда принялись отряхивать пыль с работ
Буля, совершенно необходимых для нарождающейся теории передачи  сообщений.
Еще раз подтвердилась истина, что теоретических  работ  с  иллюзорным  (по
всеобщему убеждению современников) физическим адресом, которые  не  обрели
бы с ходом времени острую актуальность для какой-нибудь новой  технологии,
попросту нет.
     Но тут инженеры, которые принялись  изо  дня  в  день  жадно  внимать
профессорам, привыкшим к  пустоте  аудиторий,  унаследовали,  не  очень-то
сознавая все это, в невинных  по  началу  формах,  от  философской  школы,
предающейся уточнениям,  некий  призрак,  замурованный  в  подземельях  ее
твердыни, твердыни, построенной из чистой логики. Они  и  не  подозревали,
что принимают во  владение  информационные  структуры  разом  со  всем  их
инвентарем, в том числе и с  не  очень  желательным.  Они  прозрели  очень
скоро, потому что и им начал являться призрак значения, с которым  до  тех
пор единоборствовали философы - истязали его и  пытались  надеть  на  него
оковы, а он лишь глумился над ними.
     О значении  з_н_а_ч_е_н_и_я  написаны целые библиотеки. Но  никто  не
знает,  чем  же  оно  является  в   том   одном-единственном   необходимом
Конструктору  смысле,  который  позволяет  не  только   дать   определение
(определений таких - тьма), но и  сконструировать  систему,  ведущую  себя
так, как существо,  п_о_н_и_м_а_ю_щ_е_е  значение.
     З_н_а_ч_е_н_и_е  -  это  сущее  бедствие  структурной  лингвистики  и
кибернетики, не говоря уж о философах, которые хотя и претерпели  от  него
множество страданий, но уже ухитрились  кое-как  к  нему  привыкнуть.  Над
каждым, кто в той или иной мере занимается языком в качестве  специалиста,
висит, как дамоклов меч, проблематика, относящаяся к  з_н_а_ч_е_н_и_ю.
     Где  бы  ни  появилось  з_н_а_ч_е_н_и_е,  точная  и  строгая   работа
становится невозможной - за ним выползают кошмары бесконечности, зыбкости,
неопределенности, а все квантованные, поэтапные, точные действия  тонут  в
наплыве проклятого смыслового мрака. Поэтому было  придумано  неисчислимое
количество способов помешать этому духу проникнуть туда, где прежде  всего
нужна строгость. Действовали по-разному. Пожалуй, лучше всего это  удалось
математикам, которые изгнали беса из своих владений и закрыли за ним врата
на все засовы, декретировав, что все, чем они занимаются, вообще ничего не
"значит" и является попросту некой забавой, игрой в расстановку значков на
бумаге, значки же эти ни к чему, кроме друг  друга,  отношения  не  имеют.
Нужно, однако же, заметить, что  Гедель,  один  из  самых  блестящих  умов
нашего столетия, своей теоремой 10 показал, каким призрачным может быть  это
изгнание з_н_а_ч_е_н_и_я из математики - математика в ц_е_л_о_м  наверняка
никогда не может быть формализована. Стало быть, этот призрак бродит и  по
математике; правда, он разгуливает на самых ее границах  и  гонит  сон  от
очей философов математики - метаматематиков.  Тем  временем  представители
одного из строго математических  направлений,  интуиционисты,  предприняли
попытки даже приручить дьявола, и  хотя  эти  попытки  делаются  не  очень
открыто, а заклинатели ведут себя  весьма  осторожно,  но  конструктивисты
вместе с формалистами тем не менее ставят интуиционистам в вину эти  шашни
с нечистой силой и тычут им в лицо  всякий  раз,  как  только  подвернется
удобный случай 11.
     Представители    логического    эмпиризма,    физикалисты,    наконец
бихевиористы,  также  всячески  изгоняли  беса-значение,  подвергали   его
пыткам, вздергивали на дыбу, отсекали у него всякие общепринятые атрибуты,
полагая, что вследствие такого обращения  бес  падет  духом  и  перестанет
подтачивать стройность их концепций; затем они провозглашали, чем,  с  и_х
т_о_ч_к_и з_р_е_н_и_я, является "значение", и беспощадно "гильотинировали"
все,  что  выпирало  за  рамки  их  условных  и  во   спасенье   созданных
определений. И действительно, им удалось соорудить  множество  стрельчатых
зданий, в которых  проблема  з_н_а_ч_е_н_и_я  полностью  отсутствует.  Они
обходят  ее  таким  же  благопристойным  молчанием,  каким  "в   обществе"
прикрывают  некоторые  пикантные  темы.  Разумеется,  это  нужно  понимать
правильно.  Как  известно,  в  учебниках  логики  и  логической  семантики
фигурируют Иван и Петр, которые время от времени  произносят  фразы  вроде
"Лондон - столица Англии" или "Идет снег". Об истинности или ложности этих
фраз можно что-либо  сказать  лишь  потому,  что  в  логической  семантике
значение приобретает совсем не тот смысл, который оно имеет в  обиходе,  а
нескольким особо одаренным ученым во главе с Тарским удалось создать такие
метаязыки, а также и другие великолепные построения, кои позволяют  теперь
уже совершенно безбоязненно утверждать, что фраза "Идет снег" верна  тогда
и только тогда, когда идет снег.
     Примерно так же "в обществе" говорят, что мистер Смит женится на мисс
Браун, и все готовы широко  обсуждать  эту  тему.  При  этом,  однако  же,
полностью обходят одну из как-никак главных материально-физических  сторон
подобного  происшествия  -  ведь  никто  "в  обществе"   не   отваживается
расспрашивать о подробностях первой брачной ночи.
     Роль циников, задающих такие в высшей степени  непристойные  вопросы,
берут на себя критики формальных систем,  вроде  Таубе,  которые  требуют,
чтобы  Иван  или  Петр  вместо   предложения   "Идет   снег"   высказывали
какие-нибудь другие предложения, вроде  "Бог  есть",  каковое  предложение
верно тогда и только тогда, когда Бог существует; однако при этом  нет  ни
одного  такого  факта  или  ситуации,  которые  позволили  бы   установить
отношение формальной эквивалентности между ними и данной фразой. И  дальше
Таубе  говорит:  "Если  бы  Тарский  ответил  на   это,   что   формальная
эквивалентность выдерживается не между  предложением  и  фактом,  а  между
предложением в одном языке и предложением в другом, с этим можно  было  бы
согласиться. Но тогда становится  трудно  понять,  почему  эквивалентность
между предложениями в одном и том же языке - это чисто формальный факт, не
имеющий семантического значения , тогда как  эквивалентность
предложения в одном языке предложению в другом языке  должна  иметь  такое
содержание . Либо вывод Тарского чисто формален, то есть  истинен
по определению, - в  этом  случае  он  не  имеет  никакого  семантического
содержания; либо он должен относиться  к  экспериментально  подтверждаемой
связи между любым языком и совокупностью фактов - в этом случае существует
поистине семантическое содержание, но такое, которое находится вне  всякой
формальной  системы,  даже  если   обратиться   к   бесконечной   иерархии
метаязыков" 12.
     Наше сравнение светского разговора с  данной  ситуацией  не  является
просто шуткой, потому что и там и тут на самом  деле  замалчивается  некий
щекотливый  вопрос,  только  в  одном  случае  это   вопрос   сексуального
характера, а в другом  -  теоретико-познавательного,  эпистемологического.
Один из самых разумных неопозитивистов, Эйно Кайла, очень  удачно  сравнил
нынешнее положение в  теории  языка  с  айсбергом,  лишь  небольшая  часть
которого возвышается над поверхностью океана; под видимой частью  айсберга
в воду, во мрак океана  уходит  невидимая  масса  льда,  и  подобно  этому
основные языковые формы уходят в глубь, "во мрак" психики, тогда  как  над
ее поверхностью возвышаются кристально ясные формализованные  конструкции.
Как бы ни отвечал Тарский или иной специалист по логической  семантике  на
упреки М.Таубе, не подлежит  сомнению,  что  всякая  формальная  процедура
представляет собой лишь некоторую вставку  между  неформальным  началом  и
неформальным  концом.  Сначала  такой  ученый  о   чем-то   размышляет   в
содержательных  понятиях,  затем  следует  формализация,   а   когда   она
заканчивается, результаты снова оказываются п_о_н_я_т_н_ы_м_и (хотя бы для
специалистов). Выделение этой вставки при всей его дозволительности всегда
является только выделением, и тут не  помогут  никакие  заверения,  будто,
выписывая знаки, составляющие формализованное рассуждение,  "семантик"  не
имел в виду ничего "значащего" и что такой же вывод может произвести  даже
машина, которая ничего не думает и не понимает. Не помогут потому,  что  в
машине также действует "вставка",  а  "начало"  и  "конец",  находясь  вне
машины, коренятся в мозгу человека. Утверждать, будто "все дело" только  в
формальном этапе, - все равно что  заверять,  будто  все  отношения  между
помолвленными до свадьбы и между супругами после таковой не играют ник