мог забыть ужасное событие 20  апреля.  Я  описал  его,
переживая еще сильное волнение. Свой рассказ  я  перечитал  сам,  а  затем
прочел его Конселю и канадцу. Они  нашли,  что  в  передаче  самого  факта
рассказ точен, но недостаточно эффектен. Для описания такой  картины  надо
иметь перо знаменитого нашего поэта, автора "Тружеников моря".
   Я говорил, что капитан Немо плакал,  смотря  на  море.  Горе  его  было
безгранично. Со времени  нашего  пребывания  на  "Наутилусе"  погибал  уже
второй  его   товарищ.   И   какая   смерть!   Раздавленный,   задушенный,
исковерканный страшными щупальцами, измолотый  железными  челюстями,  этот
друг не будет покоиться среди своих товарищей в  мирных  водах  коралловой
гробницы!
   Что  касается  меня,  мое  сердце  разрывалось   от   крика   отчаяния,
вылетевшего в разгаре этой битвы из уст того бедняги. Несчастный  француз,
забыв воспринятый диалект, снова обрел язык родной земли  и  своей  матери
для последнего, напрасного призыва! Итак, в числе товарищей капитана Немо,
преданных ему душой и телом, так же, как он, бежавших от общения с людьми,
находился мой соотечественник! Один  ли  представлял  он  Францию  в  этом
таинственном сообществе, видимо, состоявшем из людей различных наций?
   Вот одна из неразрешимых проблем, все время возникавших в моем уме!
   Капитан Немо вернулся к себе. Некоторое время я больше не видал его. Но
какую грусть, отчаяние, нерешительность он должен бы испытывать наедине  с
самим собой, если судить по поведению судна, где капитан Немо  был  душой,
ибо его душевное состояние сказывалось и на  корабле.  "Наутилус"  то  шел
вперед, то возвращался, он перестал держаться  определенного  направления,
плавал по воле волн, точно труп. Винт был очищен, но почти  бездействовал.
Капитан Немо вел судно по наитию. Он был не в силах  расстаться  с  местом
последнего сражения, с морем, что поглотило его друга!
   Так протекли десять дней. Наконец, 1  мая  "Наутилус"  решительно  взял
прежний курс на север, пройдя  в  виду  Лукайских  островов  у  Багамского
пролива. Мы  плыли  по  течению  самой  большой  морской  реки  со  своими
собственными берегами, рыбами и температурой. Я говорю о Гольфстриме.
   Это настоящая река, но течет она среди Атлантического  океана.  Вода  в
ней тоже соленая и даже солонее окружающего моря. Средняя глубина  ее  три
тысячи футов, а средняя ширина  -  шестьдесят  миль.  В  некоторых  местах
скорость течения достигает четырех километров в час.  Неизменность  объема
ее воды значительнее, чем у всех рек земного шара.
   Подлинный источник Гольфстрима, исследованного  командиром  Мори,  или,
если хотите, его исходная точка, находится в Гасконском  заливе.  Там  его
воды, сначала еще слабо нагретые и светлые, начинают принимать особый свой
характер. Оттуда это течение идет  на  юг,  вдоль  берегов  экваториальной
Африки,  где  солнечные  лучи  жаркой  зоны  прогревают  его  воды,  затем
пересекает Атлантический океан, достигает  мыса  Сент-Рок  на  бразильском
берегу,  здесь  разветвляется,  и  часть  его  направляется  к  Антильским
островам, где снова прогревается. И вот  тут,  как  будто  предназначенный
самой  природой  установить  равновесие  температур,  Гольфстрим,   смешав
тропические  воды  с  северными,  начинает   выполнять   роль   уравнителя
температур: раскаленное солнцем Мексиканского залива,  течение  Гольфстрим
поднимается на север к североамериканским берегам Ньюфаундленда. Здесь под
действием холодного течения из пролива Девиса оно отклоняется  к  востоку,
опять течет сквозь океан вдоль одного из больших кругов  земного  шара  по
локсодромической линии и у сорок третьего  меридиана  разделяется  на  два
рукава, причем один, под действием северо-западного пассата,  возвращается
к Гасконскому заливу и к Азорским  островам,  другой  же,  обогрев  берега
Ирландии и Норвегии, доходит до Шпицбергена, где его температура, упав  до
четырех градусов, все же достаточна, чтобы образовать море,  свободное  от
льдов.
   По этой-то океанической реке и плыл "Наутилус". При выходе  из  пролива
Багама, шириной четырнадцать  лье  и  глубиной  триста  пятьдесят  метров,
Гольфстрим течет со скоростью восьми километров в  час.  Скорость  течения
все больше падает по мере его продвижения на север, и было бы  желательно,
чтобы и впредь сохранялась  такая  равномерность,  ибо,  если  скорость  и
направление Гольфстрима когда-нибудь изменятся, как это уже  предполагали,
климат европейских стран  может  подвергнуться  такого  рода  потрясениям,
последствия которых даже нельзя предвидеть.
   Около  полудня  я  находился  на  палубе  и  рассказывал   Конселю   об
особенности Гольфстрима. Кончив объяснения, я предложил ему опустить  руки
в воду. Консель исполнил мое желание и был крайне удивлен,  не  ощутив  ни
тепла, ни холода.
   - Происходит это оттого, - объяснил я, -  что  температура  Гольфстрима
при его выходе из Мексиканского  залива  мало  отличается  от  температуры
нашей крови. Гольфстрим - это огромный калорифер, который дает возможность
западноевропейским берегам  щеголять  вечнозеленою  растительностью.  Если
верить вычислениям Мори, то полное использование тепла Гольфстрима дало бы
количество калорий, вполне достаточное, чтобы превратить  массы  чугуна  в
расплавленную  реку,  величиною  с  Миссури  или  Амазонку,  и  все  время
поддерживать ее текучесть.
   Скорость течения Гольфстрима достигала в это время двух метров двадцати
пяти  сантиметров  в  секунду.  Течение  это   настолько   отличается   от
окружающего моря, что его  уплотненные  воды  выступают  над  поверхностью
океана, и таким образом воды теплые и воды холодные имеют разный  уровень.
Воды Гольфстрима, богатые солями,  ярко-синего  цвета  и  ясно  выделяются
среди зеленых волн океана. Линия их водораздела проходит настолько  четко,
что, когда "Наутилус" на широте Каролинских островов врезался своим бивнем
в воды Гольфстрима, его винт в эту минуту еще рассекал воды океана.
   Сила течения увлекает с собой целый мир живых существ.  Обычные  и  для
Средиземного моря аргонавты плавают здесь целыми  стаями.  Среди  хрящевых
наиболее замечательны  здесь  скаты  с  очень  развитым  хвостом,  который
составляет треть всей длины ската и по своей  форме  представляет  большой
ромб длиною в двадцать пять футов, затем мелкие акулы величиною в метр,  с
большой головой, с коротким округлым рылом и с острыми зубами в  несколько
рядов, а их тело покрыто как бы чешуей.
   Среди   костистых   рыб   отмечу   свойственных   только   этим   водам
губанов-перепелок; затем идут синагриды с радужной  оболочкой,  сверкающей
огнем; горбыли-сциены, обладающие способностью  издавать  писк,  длиною  в
метр,  с  широкой  пастью,  усаженной  мелкими  зубами;  центроноты-негры,
которых я уже упоминал; голубые  корифены  с  золотистыми  и  серебристыми
отливами; перроке, настоящие радуги, своей окраской способные поспорить  с
наиболее красивыми тропическими птицами;  морские  собачки  с  треугольной
головой; камбалы-ромбы, синеватые бесчешуйные рыбы;  батрахоиды  с  желтой
продольной и поперечной полосой в виде русского Т; кругом кишели маленькие
бычки, усеянные коричневыми крапинами; затем  идут  диптеродоны  с  желтым
хвостом и серебристой головой; тут же и представители лососевых - стройные
мугиломоры с их нежным  блеском,  которых  Ласепед  посвятил  своей  милой
подруге  жизни,  и,  наконец,  -  красивая  рыба,   американский   рыцарь,
украшенный  всеми  орденами  и  лентами,  часто  встречающийся  у  берегов
североамериканского материка, чей народ так мало ценит и ордена и ленты.
   Скажу еще об одном явлении в  Гольфстриме,  а  именно  о  фосфорическом
свете воды, соперничавшем, особенно во время частых гроз, со светом нашего
прожектора.
   Восьмого мая мы находились еще на траверсе мыса  Гаттераса,  на  широте
Северной Каролины. Здесь  ширина  Гольфстрима  достигала  семидесяти  пяти
миль, а глубина -  двухсот  десяти  метров.  "Наутилус"  плыл  куда  глаза
глядят. На корабле не существовало никакой  охраны.  Надо  сознаться,  что
бегство  при  таких  обстоятельствах  могло  удаться.  Населенные   берега
являлись очень  удобным  убежищем.  Море  все  время  бороздили  пароходы,
обслуживавшие рейсы между Нью-Йорком или Бостоном и Мексиканским  заливом,
днем и ночью между различными точками американского берега  сновали  шхуны
каботажного плавания. Была надежда, что они нас  подберут.  Все  это  было
благоприятным  обстоятельством,  несмотря  на  тридцать  миль,  отделявших
"Наутилус" от берегов Соединенных Штатов.
   Но другое обстоятельство, очень досадное,  совершенно  исключало  планы
канадца. Погода стояла очень плохая. Мы приближались к берегам,  где  бури
очень часты, к родине циклонов и смерчей,  рождаемых  самим  Гольфстримом.
Пускаться на утлой лодке в  разгулявшееся  море  значило  идти  на  верную
гибель. Сам Нед Ленд соглашался с этим. Он грыз удила,  чувствуя  жестокую
тоску по родине, а единственным лекарством было бегство.
   - Господин профессор, - сказал он в тот же день, - пора кончать с  этим
делом. Я хочу действовать в открытую. Ваш Немо уходит от земли и взял курс
на север. Заявляю вам, что с меня хватит Южного полюса и к Северному  я  с
ним не пойду.
   - Как быть, Нед, раз бегство сейчас неосуществимо?
   - Я стою на своем, надо поговорить с капитаном. Вы не  захотели  с  ним
говорить, когда мы были в водах вашей  родины.  Теперь  мы  в  водах  моей
родины. У меня одна дума - через несколько дней "Наутилус"  поровняется  с
Новой Шотландией, где около Ньюфаундленда есть  большая  бухта,  а  в  эту
бухту впадает река Святого Лаврентия, а река Святого Лаврентия -  это  моя
река, на ней - родной мой город Квебек, и вот стоит мне подумать об  этом,
как вся кровь приливает у меня к  лицу,  а  волосы  шевелятся  на  голове.
Знаете, господин профессор, я уж лучше  брошусь  в  море!  А  здесь  я  не
останусь! Тут я задохнусь.
   Ясно, что канадец дошел до предела  своего  терпения.  Его  богатырская
натура не  могла  приноровиться  к  такому  долгому  лишению  свободы.  Он
изменялся в лице день ото дня. С каждым днем он становился все мрачнее.  Я
чувствовал, как он страдал, потому что тоска по родине захватывала и меня.
Уже семь месяцев мы ничего не знали  о  земле.  Вдобавок  и  отчужденность
капитана Немо, и перемена его настроения, в особенности после сражения  со
спрутами, и его безмолвие - все это  мне  показало  вещи  в  другом  виде.
Восторженность первых дней пропала. Надо было быть таким  фламандцем,  как
Консель, чтобы мириться с подобным положением в среде, предназначенной для
китообразных и других обитателей морских глубин.
   Поистине, если  бы  этот  юноша  имел  не  легкие,  а  жабры,  из  него
получилась бы вполне благовоспитанная рыба.
   - Ну, так как же, господин профессор? - спросил Нед Ленд, не получив от
меня ответа.
   - Итак, Нед, вы хотите, чтобы я спросил у  капитана  Немо,  каковы  его
намерения относительно нас?
   - Да.
   - И несмотря на то, что он уже дал их понять?
   - Да, я хочу установить это  в  последний  раз.  Если  желаете,  можете
говорить только обо мне, от моего имени.
   - Но я встречаюсь с ним редко. Меня он даже избегает.
   - Это еще причина, чтобы пойти к нему.
   - Я поговорю с ним, Нед.
   - Когда? - настойчиво спросил канадец.
   - Когда встречу.
   - Господин Аронакс, вы, что же, хотите, чтобы я сам пошел к нему?
   - Нет, предоставьте это мне. Завтра...
   - Сегодня, - сказал Нед Ленд.
   - Хорошо. Я повидаюсь с ним сегодня, - ответил я канадцу, чувствуя, что
если вступится он в это дело сам, то все испортит.
   Я остался один. Раз вопрос был  поставлен,  я  решил  покончить  с  ним
немедленно. Я предпочитаю решенное дело делу, еще ждущему решения.
   Я вернулся к себе в комнату. Оттуда я услыхал шаги в  комнате  капитана
Немо. Нельзя было упускать случая с ним встретиться. Я постучал к  нему  в
дверь. Ответа не было. Я снова постучал и повернул  дверную  ручку.  Дверь
отворилась. Я вошел. В комнате находился один  капитан  Немо.  Склонившись
над столом, он не слыхал, как я  вошел.  Решившись  не  уходить,  пока  не
переговорю с ним, я подошел к столу. Он  резко  вскинул  голову,  нахмурил
брови и сказал достаточно суровым тоном:
   - Это вы! Что вам угодно?
   - Поговорить с вами, капитан.
   - Но я занят, у меня работа. Я  предоставил  вам  полную  свободу  быть
одному, неужели я не могу пользоваться тем же?
   Прием казался мало ободряющим. Но я решил выслушать все, чтобы  сказать
все.
   - Капитан, - холодно заговорил я, - я должен договорить с вами о  таком
деле, которое нельзя было отложить.
   - Какое? - спросил он иронически. - Вы  сделали  открытие,  неудавшееся
мне? Море раскрыло перед вами новые тайны?
   Мы были далеки от согласия. Но прежде чем  я  успел  ответить,  капитан
Немо показал мне на раскрытую перед ним рукопись и внушительно сказал:
   - Вот, господин Аронакс, рукопись, переведенная  на  несколько  языков.
Она содержит краткую сводку моих работ по изучению моря, и, коли это будет
угодно богу, она не погибнет вместе со мной. Эта  рукопись  с  добавлением
истории моей жизни будет заключена в нетонущий аппарат. Тот, кто останется
в живых последним на "Наутилусе", бросит аппарат в море, и он поплывет  по
воле волн.
   Имя этого человека! Его автобиография! Значит, когда-нибудь  его  тайна
разъяснится? Но в данную минуту его сообщение  являлось  для  меня  только
средством, чтобы подойти к интересующему меня делу.
   - Капитан, - ответил я, - я не могу одобрить самой идеи ваших действий.
Недопустимо, чтобы плоды  ваших  научных  изысканий  могли  погибнуть.  Но
избранное вами средство мне кажется слишком примитивным. Кто  знает,  куда
загонят ветры этот аппарат, в  какие  руки  попадет  он?  Разве  не  могли
придумать что-нибудь вернее? Разве вы сами или кто-нибудь из ваших?..
   - Нет, - резко прервал меня капитан.
   - Но тогда я, да и мои товарищи готовы взять вашу рукопись на хранение,
и если вы вернете нам свободу...
   - Свободу? - спросил капитан Немо, встав с места.
   - Да, как раз по этому вопросу я и хотел поговорить с  вами.  Уже  семь
месяцев, как мы находимся на вашем корабле, и вот сегодня я спрашиваю вас,
от имени моих товарищей  и  собственного,  намерены  ли  вы  удержать  нас
навсегда?
   - Господин Аронакс, - сказал капитан Немо, - сегодня я  вам  отвечу  то
же, что ответил семь месяцев тому назад: "Кто вошел в "Наутилус",  тот  из
него не выйдет".
   - Значит, вы обращаете нас в рабство?
   - Называйте это, как хотите.
   - Но раб повсюду сохраняет за собой право возвратить  себе  свободу!  И
ради этой цели для него все средства хороши!
   - А кто же отрицает за вами это право? Разве когда-нибудь мне приходила
мысль связывать вас клятвой?
   И, скрестив руки на груди, капитан смотрел на меня.
   - Капитан, - обратился я к нему, - ни  у  вас,  ни  у  меня  нет  охоты
возвращаться к этому вопросу. Но уж раз мы его затронули, давайте  доведем
его до конца. Повторяю вам, что дело идет не  только  обо  мне.  Для  меня
научная работа - это моральная  поддержка,  одухотворение,  могущественное
отвлечение и страсть, способные заставить меня забыть все. Так же, как вы,
я могу жить  никем  не  знаемый,  в  тени,  с  хрупкой  надеждой  передать
потомству  результат  своих   исследований   посредством   гипотетического
аппарата, доверенного случайной воле ветров и волн. Одним словом,  лишь  я
способен и любоваться вами и без неудовольствия следовать за  вами,  играя
роль, в некоторых отношениях для меня понятную; но в вашей  жизни  есть  и
другая сторона, а она мне представляется в окружении сложных обстоятельств
и тайн, к которым непричастны мы,  я  и  мои  товарищи.  И  даже  в  таких
случаях, когда бы наше сердце и болело за вас,  тронутое  вашими  скорбями
или взволнованное проявлениями вашего талантливого  ума  и  мужества,  нам
все-таки пришлось бы затаивать в себе малейшее свидетельство той симпатии,
какая возникает в нас при виде чего-нибудь красивого и доброго, независимо
от того, исходит ли оно от друга или от врага. И вот  это  сознание  нашей
полной непричастности всему,  что  вас  касается,  делает  наше  положение
неприемлемым, невозможным, даже для меня, а уж в  особенности  для  такого
человека, как Нед Ленд. Каждый человек, только  потому,  что  он  человек,
достоин того, чтобы о нем подумать. Задавались  ли  вы  вопросом,  на  что
способна любовь к свободе и ненависть к рабству, какие планы  мести  могут
они внушить таким натурам, как наш  канадец,  что  может  он  замыслить  и
попытаться сделать?..
   Я умолк. Капитан Немо встал с места.
   - До того, что может замыслить и пытаться сделать  Нед  Ленд,  мне  нет
дела! Не я искал его! Не для своего удовольствия я держу его  на  корабле.
Что касается до вас, господин Аронакс, то  вы  принадлежите  к  числу  тех
людей, которые способны понимать все, даже и молчание. Больше отвечать мне
нечего. Пусть первый разговор ваш на эту тему будет и последним,  так  как
второй раз я вам могу и не ответить.
   Я вышел. С этого дня наше положение стало очень напряженным. Я  доложил
о разговоре моим товарищам.
   - Теперь по крайности мы знаем, - сказал Нед, - что ждать нам от  этого
человека нечего. "Наутилус" подходит к Лонг-Айленду. Какая  бы  погода  ни
была, мы убежим.
   Однако небо становилось все грознее.  Появились  предвестники  урагана.
Воздух  принимал  молочно-белый  оттенок.  Перистые  облака  на  горизонте
сменялись кучевыми. Ниже их  быстро  бежали  темные  тучи.  Море  начинало
вздыматься большими длинными валами. Исчезли птицы,  кроме  буревестников.
Барометр  заметно  падал,  указывая  сильное  скопление  водяных  паров  в
воздухе.   Смесь   в   штормовом   приборе   разлагалась   под   действием
электричества, насыщенного в атмосфере. Близилась борьба стихий.
   Буря  разразилась  18  мая,  как  раз  в  то  время,  когда  "Наутилус"
поровнялся  с  Лонг-Айлендом,  в  нескольких  милях  от  морских   каналов
Нью-Йорка. Я имею возможность описать эту борьбу  стихий  благодаря  тому,
что  капитану  Немо,  по  какому-то  необъяснимому   капризу,   захотелось
померяться с бурей на поверхности моря.
   Дул юго-западный ветер, сначала очень  свежий,  то  есть  со  скоростью
пятнадцати метров в секунду, затем к трем часам дня скорость его  достигла
двадцати пяти метров в секунду. Словом, начинался шторм.
   Непоколебимо выдерживая порывы бушующего ветра, капитан Немо  стоял  на
палубе. Он привязал себя в поясе к палубе, чтобы его не  смыли  чудовищные
волны. Взобравшись на палубу и привязав себя, я  любовался  то  бурей,  то
этим, ни с кем не сравнимым человеком,  который  принял  бой  с  неистовой
стихией.
   Большие клочья облаков неслись над самым морем, мешаясь с его бушующими
волнами; я уже не видел тех мелких промежуточных валов, какие образуются в
провалах между высокими валами, ничего, кроме длинных черных  волн,  таких
компактных, что даже их гребни не дробились. Высота их все прибывала.  Они
сталкивались друг с другом. "Наутилус"  то  ложился  на  бок,  то  вставал
дыбом, то жутко кувыркался в килевой качке.
   К пяти часам разразился ливень, но он не успокоил  ни  силы  ветра,  ни
бушеванья моря. Ураган несся со скоростью сорока пяти  метров  в  секунду,
или сорока лье в час. Достигая такой силы, он рушит дома, уносит  в  вихре
кровельные  черепицы,  рвет  железные   решетки   и   сдвигает   с   места
двадцатичетырехфунтовые орудия. И тем не  менее  даже  в  условиях  такого
урагана "Наутилус" оправдывал слова одного ученого инженера:  "Нет  такого
хорошо сконструированного судна, которое не могло бы противостоять  морю".
"Наутилус" не был  скалой,  которую  могли  бы  разрушить  волны;  он  был
стальным веретеном, послушным, подвижным, без мачт и без оснастки и потому
с безнаказанною дерзостью противостоял их ярости.
   Я внимательн