а моя". Назвал ее "вариациями
на цыганские темы", хотя совсем не цыганский, а сугубо русский эмоциональный
букет здесь представлен - отвращение к жизни, к женщине, к самому себе.  Все
вместе - зеленая тоска...
     Одари, судьба, или за деньги отоварь! -
     Буду дань платить тебе до гроба.
     Грусть моя, тоска моя - чахоточная тварь, -
     До чего ж живучая хвороба!
     Поутру не пикнет - как бичами ни бичуй,
     Ночью - бац! - со мной на боковую.
     С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй, -
     Гадом буду, я не приревную!
     До  и  после концерта по инерции исповедовался пригласившим его медикам
по  части   недугов.   Они  с  ходу  ставят  диагнозы,   дают  рекомендации.
Трогательная  забота,  конечно.  Но  чего-то  они  все-таки  не  понимают  в
устройстве Высоцкого. Сколько уже  врачей  в  глаза и  за  глаза авторитетно
утверждали: с таким здоровьем не только выступать, но и жить невозможно!
     Милые мои материалисты! Отнюдь не все жизненно важные органы нарисованы
в  ваших   учебниках  и  атласах.  Даже  когда  алкоголь  и  наркотик  съели
значительную часть тела,  душа у вашего пациента может быть ничуть не меньше
и не слабее, чем у окружающих здоровяков. Да, что-то с ней нужно  сделать, и
она заведется,  вытащит все остальное. Душа,  труп на себе таскающая, -  так
определил  человеческую  сущность  один философ.  Что же может  сейчас  душу
привести в движение?
     Надо обвенчаться  с  Оксаной. Ну и что,  что он  женат! А мы  церковным
браком.  Пусть  Оксана  отправит Марине  стихи его  прощальные  -  как  знак
окончательного расставания. И кольца уже куплены.
     Шестнадцатого июля  выступление  в Калининграде - другом, подмосковном,
том,  что  рядом со  станцией  Подлипки.  Нормальный,  полноценный  концерт,
толковая,  интеллигентная  аудитория.   Вот   прозвучала   последняя  песня,
последняя строка: "Я это никогда не полюблю!" Последние аплодисменты...
     - Мне работалось  здесь очень  удобно, я  разошелся  и  сейчас меня еле
остановили... А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго.
     Восемнадцатое  июля, пятница.  Вечером  предстоит  "Гамлет". Утром  был
Шевцов, откровенно потолковали о "Зеленом фургоне", договорились пока концов
не рубить, но в  целом дело ясное...  Потом приехал Генрих Падва,  с которым
надо было договориться по поводу ижевского процесса: подавать ли на кассацию
и прочее. Вот тут обвал всех сил приключился, и состоялся разговор.
     Но  спектакль  есть спектакль,  и  приходится  воскресать. Может  быть,
все-таки не надо так решительно разводиться  с Мельпоменой?  Когда назначено
очередное свидание с этой стервой, как-никак, а собираешь себя из  обломков.
Вот он, до боли знакомый тупичок, трижды проклятый служебный вход, ставший -
ничего не поделаешь - частью кровообращения.
     - Здравствуйте!
     В ответ - тишина. Что  за  бред? Уж  с простым  народом-то у  Высоцкого
противоречий никогда  не было. А тут молчат скромные  труженики закулисья, в
упор  не  видя  исполнителя  главной  роли.  Списали  уже?  Не  желают  даже
здравствовать кандидату в покойники?
     Пора выходить. Где Федотов? Мне плохо.
     И все-таки это спасение. Не будь сегодня "Гамлета", может быть, все уже
и  кончилось бы. По  сцене  ноги  еще  носят  кое-как...  Но  в такую жару в
шерстяной униформе...  "Ой, плохо! Ой, не могу", - повторяет он за кулисами,
выпрашивая у партнеров, как милостыню,  частичку энергии. Ну дайте копеечку,
что вам стоит? У самих нету?
     Появляется Толян со  спасительным шприцем. Глоток  энергии из своего же
собственного будущего, из собственных последних  ресурсов. Не в уколах дело.
Он  так  всю  жизнь свою проработал,  забирая силы у себя пятидесятилетнего,
шестидесятилетнего, расходуя неприкосновенный стратегический запас.
     Молодец Демидова  -  после  поклонов и  цветов, когда  все уже  в лежку
лежали, вдруг выдала шуточку, почти без улыбки:
     - А слабо, ребятки, сыграть еще раз?
     Вот это ему понравилось! Вот это  укольчик в самое нутро! В момент ожил
пациент:
     - Слабо, говоришь? А ну как не слабо?
     Не только  к  смерти мы готовы,  но и  к жизни самой изнурительной. Так
всколыхнулся он, что Алла поспешила отмежеваться:
     - Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз, двадцать седьмого.
     И точно! "Гамлет" у нас всегда впереди...

     Уход

     Не надо  было оставаться в  Москве на эти дни! Бежать, бежать надо было
вместе со всеми  преступными элементами,  от которых милиция так старательно
очищала  образцовый коммунистический город, столицу  Олимпийских  игр. Может
быть,  там,  за  сто первым километром,  еще можно  было  чем-то  дышать. По
високосным годам шибко  помирают в  Москве  сердечники,  а  также  работники
литературы и искусства - есть такая нехорошая примета.
     С Олимпиадой вообще получилась полная лажа. Американцы в  ответ на наши
военные действия в Афганистане от участия отказались, их примеру последовало
множество  капиталистических   стран.   Так  что  проводится   нечто   вроде
Спартакиады народов  СССР и "социалистического лагеря". В западных газетах -
карикатуры, на которых дядя Сэм поддает под зад нашему олимпийскому Мишке. С
одной стороны, так и надо этой стране с ее сраной властью, с другой - как-то
обидно, что  все флаги в гости к нам  не будут, что зря готовили угощение. А
Высоцкого  не  иначе  как  тоже иностранцем  считают и представителем  НАТО.
Никаких ему официальных приглашений не последовало ни на открытие, ни на что
другое. Сам  он звонить  в Олимпийский комитет или куда еще не собирается  -
пошли они все... Ребята  достали  пропуск в Олимпийскую  деревню на двадцать
пятое июля: будем живы - посмотрим, может быть, и заглянем на часок.
     В субботу, девятнадцатого,  вяло смотрели  открытие игр по  телевизору.
Перестали Высоцкого волновать  спортивные баталии - едва  ли  теперь удастся
выполнить шуточный план и довести число спортивных песен до сорока девяти...
А, ладно, какой уж тут спорт... Позвонил Полоке, напел ему  "Гимн школе" для
нового кинофильма -  мелодия пока черновая, надо еще поработать. Сын  Никита
заходил.  В  общем,  день  спокойно прошел,  но ночью чернота  внутри  стала
накапливаться...
     И  прорвалась  утром  в  воскресенье.  Все  куда-то  поразбре-лись,   и
проснувшись, он увидел перед  собой Аркадия. Захотелось с ним поговорить,  у
него,  судя  по   всему,  какие-то   серьезные  проблемы,  но  сначала  надо
восстановиться...
     Через некоторое  время  Янклович привез "лекарство" -  в  порошке,  для
нюханья. Потом у соседей ему дали спирта...
     Двадцать первого  вечером  предстояло  играть  Свидригай-лова. Сил  для
этого  не  было, но до театра все  же добрался. Вернул  Гале Власовой брошь,
которую хотел купить  для Марины, - не  понадобится уже.  Вечером  поехал  с
Оксаной  к Ване Бортнику: сколько уже не виделись... Стакан водки и - "Давай
ко мне". Продолжили на Малой  Грузинской. Наутро Ваня  сходил  в  магазин, а
Оксана  стала на  него кричать, выгонять. Чтобы удержать их обоих,  вышел на
балкон,  перебрался через  решетку  и повис  на  руках.  Она снизу  увидела,
прибежала, конечно. Втащили его - стал он приходить в себя понемногу...
     Как тут  помрешь, когда столько дел еще! Из ОВИРа позвонили: надо ехать
за  паспортом.  По  дороге  заглянул  в  знакомую  больничную  аптеку  -  за
"лекарством". Навестил Бортника, но тот лежал у себя дома в полной отключке.
По возвращении на Малую Грузинскую позвонил Марине - все в порядке: завязал,
в кармане виза и билет в Париж на двадцать девятое июля.
     Телефонный  разговор забрал последние силы, надо опять заправляться.  С
Оксаной колесили  по разным местам, пока  не заехали в  ресторан ВТО,  где к
нему  подходили  разные люди,  что-то  говорили. Что характерно  -  все  его
рассматривают, а в глаза никто не глядит. Боятся заразиться смертью.
     Взяли  с  собой  артиста  Дружникова, за  руль посадил  Толю  Бальчева,
приехали на Грузинскую. Там мама пришла. Идем к соседу.
     На  кухне   у  Нисанова  Высоцкий  заводит  с  Дружниковым  разговор  о
легендарном киноактере Алейникове (отце  жены  Нисанова), о  других, ушедших
раньше  времени,  пытается расспросить,  как они, почему...  Но собеседника,
похоже, больше волнуют  "мерседесы"  Высоцкого и метраж его квартиры.  Нашел
тему  для задушевного  разговора.  Пусть  забирает  и  машины,  и квартиру и
сваливает ко всем чертям.
     Утром Янклович и Федотов поехали в Склиф за каким-то там гидратом.
     А он в это время  хватается  за телефон, звонит Бабеку Серушу, пытается
разыскать Артура  Макарова. Очень надо  поговорить - не  о наркотиках,  не о
больницах, не  о смерти, стоящей там, на лестничной площадке, между лифтом и
входной дверью... Кто бы сменил пластинку, зашел бы с другой стороны.
     И зачем столько шампанского? Оно же  называется  "их штербе"  - это уже
пошлая шутка не первой  свежести.  Оставьте эту гадость для поминок,... вашу
мать!
     Уже  и  материться  нет сил.  Остался только  один крик. Опять  вечером
придут  от  соседа-хирурга  с  жалобами, что у него,  мол,  завтра серьезная
операция.   Слушай,  хирург,   ты  мне  не   отрежешь  голову  за   скромное
вознаграждение?  Деньги  в  столе,   сколько  надо?  А,  безвозмездно?  Тоже
хорошо... И мою голову потом на блюде понесут... А-а-а-а-а!
     Потерпите, совсем немного осталось...
     Вот  приехали:   Сульповар,  Щербаков.  Препираются  с  Фелотовым,   на
повышенных  тонах  разговор  идет:  "Посмотри,  он  у  тебя  синюшный  весь!
Ухайдокал  ты мужика... "  Ну  что, светила: пациент больше  жив или  больше
мертв?
     Собираются двадцать пятого везти в больницу. Но у нас на двадцать пятое
что-то  другое  назначено...  Олимпиада.  В  здоровом  теле   здоровый  дух.
Расходятся, дверь отворяют... Не надо, вдруг она прямо сейчас войдет...
     Утром Оксана кормит его клубникой со сливками. Пушкин в соответствующий
день  ел морошку,  но  эта  ягода,  кажется,  растет  только в  окрестностях
Петербурга. У нас в Москве свои традиции.
     И  мама рядом. А они говорили, что  она Оксану никогда... Хорошо, чтобы
все пришли. Вадим где? И Марина сейчас  пусть  прилетит, а то ведь не сможет
он сам в Париж двадцать девятого, если они его в больницу упекут. И Мишке по
такому случаю пусть дадут визу: в связи с неизбежной кончиной лучшего  друга
прошу  в порядке исключения оформить...  Все, все соберитесь сюда! Занимайте
диван, стулья, кресла... Чтобы ей места не осталось. Отгоните ее, рогатую!
     Не  лежится. Он  ходит по  комнате, хватаясь за  сердце и  повторяя: "Я
сегодня умру". Да, говорил это и раньше. А вы спорьте со мной, спорьте, мать
вашу! Не просто "Да что ты, Володя!", а с аргументами. А то сейчас как выйду
на балкон да заору, что тут у вас Высоцкий умирает. Народ мне этого точно не
позволит...
     Пришел Сева, только  что  прилетевший в  Москву. Он  понимает. Пообещал
ему, что сразу после "Гамлета" двадцать седьмого полетим в Одессу, все будет
в  порядке.  Будем  делать "Зеленый  фургон".  Когда  втягиваешься в  долгую
работу, все болячки отступают...
     Какая-то суета, голоса на  лестнице. Ну, скажите, кто это был? Да,  сам
вспомнил.  На  двадцать  четвертое  ведь  назначали  сеанс  прямой  связи  с
космосом, обещал спеть ребятам. Спел бы - остался бы жив... А так...
     Поздним вечером уходят мама  и Сева. Кого-то к нему  не пускали.  Может
быть, Аркадия? Или примерещилось?
     Очередной  звонок  из квартиры  хирурга с  жалобами на шум. Что-то надо
делать.  Его  кладут в большой комнате  на  маленькую тахту, перенесенную из
кабинета.  Чтобы не  дергался,  слегка привязали  простынями. Ладно,  пускай
завтра в больницу...
     Завтра перетекает в сегодня.  Душная  полночь с  четверга  на  пятницу.
Наступает двадцать пятое июля  1980  года  -  самый короткий  день  в  жизни
Владимира Высоцкого.
     Он спокоен  - смирительные простыни уже не нужны,  их убирают. Оксана в
слезах к нему склоняется.
     - Не плачь... Вот я умру, что ты будешь тогда делать?
     - Я тогда тоже умру...
     - Ну тогда - ладно... Тогда - хорошо...
     Уходит Янклович. Теперь он остается только с  Оксаной и Федотовым. Толя
дал ему рюмочку и сам выпил - усталый,  со смены вернулся. Потом попросили у
Нисанова шампанского, тот принес. Главное теперь - до  утра дотянуть. Оксана
измаялась, надо дать ей отдохнуть:
     - Иди поспи...
     Оксана засыпает в маленькой комнате. Федотов задремал  где-то здесь, на
диване. Часа в  три и к  Высоцкому  приходит  сон  -  непродолжительный,  но
глубокий. Тишина. Покой. Ну и притомился же он  за эти сорок два с половиной
года!..
     Открыл глаза. Темно.  Еще  не утро, спешить некуда. Можно поговорить  с
самим собой.
     Еще ничего не потеряно. Спадет жара, будет  прохладная осень. Он начнет
жить мудро и размеренно.  Съездит в Америку. Серьезно займется  литературным
трудом. Закончит  роман. Приведет в порядок песни. Может быть, напишет пьесу
- а то и в стихах!.. Столько еще неперепробованных возможностей!
     На всех у него еще  хватит времени. На Оксану и  Марину.  На детей.  На
родителей. На всех друзей - старых и новых. Скольких людей он еще встретит и
поймет, сколько всего напишет для них, от их имени...
     Он не умирает, он просто очень устал.
     Жизнь возможна... Что-то мешает дышать, но сердце еще бьется.
     Да  нет же, не  бьется!  Жуткая тишина  будит Федотова, тот вскакивает,
хватается за неподвижную руку. Пульса  нет. Он  зовет Оксану, и та вбегает в
мертвую комнату.
     Высоцкий уже ушел.

     Прощание и возвращение

     Инфаркт  миокарда произошел  во  сне.  Это  версия  Анатолия  Федотова,
которому предстоит  еще  долго маяться муками совести,  самому пройти  через
алкогольно-наркотический ад и умереть в 1992 году.
     Асфиксия,  удушье.  В  результате   чрезмерного  применения  седативных
средств у больного  были ослаблены  рефлексы.  Он задохнулся,  когда  у него
запал  язык.  Федотов просто "проспал" своего пациента в роковую минуту. Это
версия Станислава Щербакова и Леонида Сульповара.
     Истинная  причина  смерти гражданина  Высоцкого  В.  С.  пока  остается
неизвестной, поскольку  его  родители официально  отказались от медицинского
вскрытия тела. Они не хотели, чтобы  факт наркомании  приобрел  гласность, и
это  можно  понять  (впрочем,   Станислав  Щербаков  заявил,  что  Высоцкого
наркоманом не считает).
     Может  быть,  специалисты  будущего  еще  смогут по  косвенным данным и
свидетельствам выстроить  объективную картину болезни  и дать  окончательный
диагноз - подобно тому, как в конце двадцатого века была установлена причина
смерти   Моцарта  (и  навсегда   опровергнута  легенда   о  его   отравлении
коллегой-композитором).
     Пока же наличие разных версий приходится принять как данность.
     Но  смерть  поэта  - это  совсем  другое  дело, особенно в России.  Это
результат взаимодействия множества сил,  земных и  небесных.  Это неминуемое
следствие  болевого  соединения  судьбы личности  с  судьбой  целой  страны.
Обыденным житейским взглядом здесь ничего не увидишь. Каждый имеет  право на
собственное  суждение  о  смерти  Высоцкого,  но  ничье  суждение  не  может
претендовать на абсолютную истинность.
     Двадцать  пятое  июля,   около  четырех   часов  утра.  Федотов  звонит
Янкловичу, Туманову.  Янклович привозит бригаду из Института Склифосовского.
Тело Высоцкого переносят в  малую  комнату, накрывают  простыней.  Приезжают
Туманов с сыном, потом Абдулов.
     Звонят:  Туманов - Нине  Максимовне,  Янклович -  Семену Владимировичу,
Абдулов - Марине Влади в Париж.
     Федотов  едет в  районную  поликлинику,  где  есть  карточка Высоцкого.
Женщина-врач оформляет свидетельство  о смерти -  причина ее указана со слов
Федотова.
     Приезжают Нина  Максимовна  и Семен  Владимирович.  Около  десяти часов
появляются  Любимов и Боровский. Идут  разговоры  о  месте  похорон. Абдулов
звонит Иосифу Кобзону. Кобзон пытается добиться в ЦК КПСС опубликования двух
некрологов -  в  газетах  "Вечерняя Москва"  и "Советская  культура".  Потом
вместе с  Абдуловым в Моссовете получает разрешение похоронить  Высоцкого на
Ваганьковском кладбище.
     Вечером, перед началом спектакля "Десять дней,  которые  потрясли мир",
Любимов   объявляет  зрителям  о  кончине  Высоцкого.  В  "Вечерней  Москве"
опубликовано краткое сообщение - без заголовка, без фото, в черной рамке:
     Министерство культуры СССР, Госкино СССР,
     Министерство культуры РСФСР,
     ЦК профсоюза работников культуры,
     Всероссийское театральное общество,
     Главное управление культуры исполкома Моссовета,
     Московский театр драмы и комедии на Таганке
     с глубоким прискорбием сообщают о скоропостижной кончине
     артиста Владимира Семеновича Высоцкого и
     выражают соболезнование родным и близким покойного.
     Несмотря  на  отсутствие широкого  официального оповещения,  об  этом к
концу дня уже знают миллионы людей. Начинается беспрецедентное по  масштабу,
абсолютное по искренности прощание с  самым популярным  в  стране человеком.
Высоцкий  - не  кумир, не идол, он друг и  собеседник разных людей, причем с
каждым он  говорил  по отдельности. Впрочем,  почему -  говорил?  Продолжает
говорить.  Вечером  двадцать пятого его песни доносятся  сквозь  глушилки из
радиоприемников,  где  западные  русскоязычные  станции  вслед  за  траурным
известием дают слово живому Высоцкому.
     "С намагниченных лент" поет он в десятках тысяч домов: для многих людей
лучший способ заглушить боль - это включить любимую из песен.
     Реакция  у соотечественников  разная. Кто-то плачет, кто-то вынимает из
холодильника бутылку и молча наполняет стакан,  а кто-то  просто вспоминает,
что значат  для него это имя и этот  голос. Одни собираются во  что бы то ни
стало прийти и  проститься  с  "Володей" (отчество известно отнюдь не всем),
другие  шлют  из  своих  городов  телеграммы в Театр на Таганке, третьи,  не
любящие похорон  и  поминок,  после  мгновенного  эмоционального  шока,  уже
переводят Высоцкого в своем сознании из современников в "вечные  спутники" -
поближе  к   Пушкину,   Блоку,   Пастернаку.  Культура   по  сути  своей  не
сентиментальна,  для  нее смерть поэта  - всего лишь миг  между его  первой,
короткой жизнью  и  тем, что  называется  "новая судьба, Vita Nuova"  (слова
Мандельштама в связи с годовщиной кончины Блока).
     В последующие два дня  на Малой Грузинской снимается посмертная  маска,
идет  подготовка к  похоронам,  обсуждаются  вопросы, связанные  с  архивом,
квартирой, дачей. Нелегкое испытание для близких, для тех,  кто был связан с
Высоцким  родственными,  дружескими   и  творчески-профессиональными  узами.
Чувство непоправимой потери усугубляется неизбежным  раскаянием:  "Жжет  нас
память и мучает совесть, у кого, у кого она есть". Каждый  в эти дни подумал
о том,  что  он  лично  мог  бы  сделать для того, чтобы хотя  бы  чуть-чуть
продлить  эту  внешне  беспутную,  но  такую  внутренне  целеустремленную  и
полнокровную жизнь.
     "Мне не стало хватать его только  сейчас... " Сколько людей вспомнили в
этот день строку Высоцкого, повернувшуюся новой смысловой гранью.
     "Народу  было много", - часто говорил Высоцкий  Туманову,  вернувшись с
очередного концерта.
     Народу было  много на Таганской площади двадцать восьмого июля. У входа
в театр стояли еще с предыдущего вечера.
     Из квартиры на  Малой  Грузинской  гроб  (самого  дорогого образца,  на
профессиональном  жаргоне -  "шестерка") вынесли в  четыре  часа утра. Около
дома  играл  оркестр   студентов,  обитателей  консерваторского   общежития,
находящегося неподалеку.  В  реанимобиле  из Института  Склифо-совского гроб
повезли к театру.
     Сцена  затянута  черным  бархатом.  Над  ней   -  большой   фотопортрет
Высоцкого. Гроб  стоит посередине,  над ним занавес  из  спектакля "Гамлет".
Высоцкий л