ди"  поначалу было только частью длинной рифмы в
песне шестьдесят  четвертого  года  "Бал-маскарад": "бригаде -  маскараде  -
зоосаде - параде - Христа ради - сзади... " Ну и после этого:
     "Я платье, - говорит, - взяла у Нади -
     Я буду нынче как Марина Влади
     И проведу, хоть тресну я,
     Часы свои воскресные
     Хоть с пьяной твоей мордой, но в наряде!"
     Часто так  бывает:  сказанешь что-нибудь  в песне  - и  захочется потом
проверить, как в  жизни выглядит  описанный  объект.  Говорят, эта дама была
здесь на  кинофестивале  в  шестьдесят пятом,  но тогда  к  ней подступиться
шансов  было немного,  теперь она  снова  приезжает. Золотухин  сказал,  что
Анхель  Гутьеррес встречу  организует: есть интерес у парижанки к актерам  с
Таганки. Оказывается, ей тоже всего  двадцать  девять -  просто  очень  рано
начала работать: колдуньей побывала в  шестнадцать лет,  а самую первую роль
сыграла в одиннадцать. Фантастика!  И в личной жизни не отстала: трое детей,
сейчас в разводе, но, надо полагать, не одинока... Впрочем, не наше это дело
- собирать подробности и сплетни. С первого взгляда ничего  не началось. Она
его своим  взглядом смерила -  ну,  метр  семьдесят.  Рубашка,  брюки  -  не
последнего  модного  писка  и по цвету  не согласуются.  Даже  непонятно, по
какому  праву  он  так  на  нее  уставился,  не  дожидаясь,  пока  подведут,
представят. А он смутился и растерялся оттого, что взгляд его не был принят,
а был прямо-таки возвращен по обратному адресу. Русские  бабы, даже актрисы,
куда  открытее  и  отзывчивее. Эта же - вся закамуфлирована, дежурную улыбку
включает, как мигалку на повороте. Может, и  не надо смотреть  в ее сторону?
Да  и вся фальшь окружающая  отталкивает. Но  отступать было бы  малодушием.
Надо преодолеть ощущение  неловкости, приблизиться, поцеловать холодную руку
и произнести заранее заготовленную реплику: "Наконец-то я встретил вас".
     Она  побывала  на спектакле  "Послушайте!", а вечером  собрались в ВТО.
Момент  волнительный,  как  говорится  на  театре.  Это   ведь  снаружи  все
накоротке,  на  "ты",  ритуальные  поцелуйчики,  тосты  красноречивые,  а  в
глубине-то все меряются силами, талантами,  репутациями.  На  Марину тут  же
пошла  всеобщая  игра, которую она  охотно поддержала. Из ресторана компания
отправляется домой к Максу Леону, московскому  корреспонденту "Юманите". Там
джин со льдом  и  песни. У Золотухина - русские народные, у Высоцкого - свои
собственные. Марина включается,  начинает подпевать. Но лед  еще не  сломан,
дистанция остается  - особенно трезвому Высоцкому  она  видна. Есть взаимный
интерес, любопытство, но еще больше - сила взаимоотталкивания.
     Через четыре дня встреча повторяется в том же составе, после таганского
спектакля.    У    Марины    на    плечах    цыганский    платок   -    знак
двусмысленно-вопросительный. После  утомительного на этот  раз застолья  они
уходят  вдвоем...  Роман  как  будто  затеплился,  но  души  пока  не  могут
по-настоящему встретиться.
     Потом они предстают на публике в пресс-баре фестиваля. Марину некоторые
не  узнают в легком ситцевом платье - до  Москвы такая последняя мода еще не
добралась. Маститый Сергей Герасимов, создатель нового и насквозь фальшивого
фильма  "Журналист", с галантным  озорством  приглашает Марину на танец,  но
потом  она  танцует  только с  Высоцким,  причем  Лева  Кочарян  с  ребятами
организует  вокруг  них   живое   кольцо,   чтобы  посторонние  не  пытались
претендовать. Ну все - уже есть и площадка,  и зрители.  В игровом азарте он
вполголоса бросает подошедшим к нему друзьям: "Я  буду не  Высоцкий, если на
ней не женюсь".
     Он  летит  в  Одессу,  переполненный радостно-тревожным  чувством.  Его
возбужденное  настроение как будто передается всему городу.  Поздним вечером
пятнадцатого июля  он после съемок поет для своих в гостинице, а в это время
в филармонии - она  как раз напротив  - заканчивается концерт.  Торжественно
одетые, при галстуках  и  бабочках, ценители классической музыки выходят  из
храма  высокого искусства  -  и все как один застывают в скульптурных позах,
слушая доносящиеся из окна песни.
     Кончается фестиваль, и в Одессу прилетает Марина. Этого, кажется, никто
не ожидал.  Брошенную им однажды  фразу: "У  меня роман  с Мариной Влади"  -
восприняли как шутку или как  заготовку к очередной песне. Инна Кочарян даже
спросила: "Марина Влади - это подпольная кличка?" Общее  ошеломление щекочет
нервы, но не более. Купание в лучах славы в какой-то момент может надоесть и
даже стать невыносимым. Надо бы просто, по-человечески выяснить отношения, а
в  такой неестественной обстановке  ничего  не получается. Будет  любовь или
нет? - как спрашивал в свое время Маяковский. Марина уезжает - и он остается
в полной неопределенности.
     Настроение, подходящее для самых смертельных песен. В "Интервенцию"  он
пишет  песню  Бродского о "деревянных костюмах". А  потом сложилась главная,
наверное, песня этого года. Перед сном сказал себе в очередной раз: "Лечь бы
на дно, как подводная лодка", -  а через пару часов проснулся  и себя ощутил
внутри подводной лодки, обреченной на гибель:
     Спасите наши души!
     Мы бредим от удушья.
     Спасите наши души!
     Спешите к нам!
     Услышьте нас на суше -
     Наш SOS все глуше, глуше -
     И ужас режет души напополам...
     Редко когда  песня  так безоговорочно  нравится  себе самому.  Радостно
отписал Люсе: "А я тут продал  новую  песню в  Одессу, на киностудию.  Песню
писал просто так, но режиссер услышал, обалдел, записал - и сел переписывать
сценарий,  который  называется "Прокурор  дает  показания",  а  песня -  про
подводную лодку. Он написал  2 сцены новых и весь фильм предложил делать про
меня.  В связи с этим  воз-никли  2-3  съемочных  дня, чтобы спеть  песню  и
сыграть  об-лученного подводника. Я это сделаю обязательно, потому что песню
очень  люблю. Еще  он  хочет,  чтобы  музыка была лейтмотивом всего  фильма,
значит,  я буду  автор  музыки вместе с одним  композитором,  который  будет
только  орке-стрировать мою  мелодию.  Вот! Приеду и спою  тебе.  Прямо  как
приеду, так и спою!"
     И примерно в это же время сочиняется первая, пожалуй, не шуточная песня
о  любви -  ну,  если  не  на все сто  процентов, то на  три четверти  точно
серьезная:
     Не сравнил бы я любую с тобой -
     Хоть казни меня, расстреливай.
     Посмотри, как я любуюсь тобой, -
     Как Мадонной Рафаэлевой!
     Любоваться пока приходится на большом расстоянии.
     "Киношное"  лето  сменяется  театральной  осенью.  То  есть  на  съемки
"Интервенции" и  "Двух  товарищей" то  и дело приходится  выезжать-вылетать:
Одесса, Измаил,  Ленин-град...  И это  делать все труднее.  Нагрузка  актера
первой  категории -  двадцать  пять  спектаклей в  месяц.  То  и дело -  два
спектакля за  вечер, когда после  "Галилея"  - еще и "Антимиры" до полуночи.
Конечно,  актеру без сцены  не жизнь, но сколько из  тебя сцена высасывает -
вот вопрос. Любимов тридцатого  сентября отметил свой доблестный "полтинник"
и как  бы  поднялся еще выше. Не  просто шеф, а  прямо-таки  Первый  Бог  из
Сезуана.  Беспощадная дисциплина и  требование беспрекословного  подчинения.
Говорят,  Мейерхольд был таким же. То есть Художник с большой буквы в театре
один, а все  актеры  для него -  краски, пусть даже  яркие сами  по себе, но
предназначенные  служить  пассивным  материалом  в общей  эффектной картине.
Наверное, он прав по-своему, но, как говорится в одной песне: "Никаких  моих
сил не хватает - и плюс премии в каждый квартал".
     Усталость  сама по себе не  страшна, однако иной раз не чувствуешь  уже
ничего, кроме усталости. Побывал снова в  Питере на съемках "Интервенции". С
Золотухиным,  естественно,  а еще Таню взял с собой, чтобы в свободные  часы
отдохнуть  вместе.   На  обратном  пути  сели  в  купе,  четвертым  оказался
симпатичный бородач, детский писатель. Ну, ладненько. Шампанского прихватили
-  для тех,  кому можно, настроились на мирную беседу. Перекурив в  тамбуре,
видит Высоцкий вдруг в коридоре растерянного Золотухина. Оказывается, в купе
вошла  женщина, по всем  приметам сумасшедшая: с чемоданчиком и связкой книг
Ленина. Собирается ехать на багажной  полке, поскольку у нее, дескать,  нету
средств  на  билет.  Валерочка,  конечно,   добряк,   гуманист,  но  кому-то
приходится брать на себя роль мирового зла, из Шен Те превратиться в Чжао Да
и очень  коротко,  но убедительно попросить незваную гостью удалиться. Сунул
почти  автоматически  червонец этой  убогой,  хотя  что,  собственно,  такое
происходит  -  война,  эвакуация?  Что  за нужда  такая из  города  в  город
политическую литературу возить? А, ладно...
     Семнадцатого ноября, после множества затяжных  изнурительных репетиций,
а также  не менее  мучительных прений с  Главлитом  -  премьера  "Пугачева".
Получился шедевр - что уж там говорить! Такого гармоничного синтеза поэзии и
театральной игры еще не было ни на таганской, ни на какой-либо другой сцене.
В  свое  время  даже  Мейерхольд  не  сладил  с этой  поэмой  и  с  Есениным
разругался.  Эрдман,  присутствовавший  при историческом  конфликте,  теперь
сочинил по просьбе Любимова кое-какие интермедии для большей зрелищности. Но
держится  все  на  лаконичной  и  неотразимой сценографии,  которую  Любимов
придумал где-то на пляже и на песке нарисовал.
     Посреди  сцены  -  огромный  деревянный  помост  и  плаха  с  топорами.
Временами она  покрывается золотой  парчой и  превращается в трон Екатерины.
Актеры -  по пояс голые, в парусиновых штанах, с топорами в руках. Вот топор
врубается  в  плаху, и к ней кубарем катится персонаж - так обозначается его
гибель.  На сцене также две виселицы,  на которых  вздергивается одежда - то
дворянская, то мужицкая.  Эмоционально это действует  сильнее,  чем  если бы
целого  актера  понарошку  подвесить. Поэзия - в полной свободе  обращения с
материальными предметами.
     У  Есенина  много  напористых повторов, он прямо-таки заговаривает нас:
"Что  случилось?  Что  случилось? Что  случилось?  Ничего  страшного. Ничего
страшного. Ничего  страшного". А на  сцене этому соответствует цепь, которая
всех сдерживает и отмеряет ритмику. И больше всех  предстоит бороться с этой
цепью Высоцкому. Он - Хлопуша, беглый  каторжник, прорывающийся к  Пугачеву.
Ему  не верят - и  кидают  цепью  из  стороны в сторону.  А  он в  это время
произносит длинный монолог, завершающийся криком:
     Уж  три  ночи, три ночи,  пробираясь  сквозь тьму, Я ищу его  лагерь, и
спросить мне некого. Пр-р-роведите, пр-р-роведите меня к нему, Я хочу видеть
этого человека!
     Чтобы  прозвучало  убедительно,  все  это  надо  еще  пропитать  своими
собственными эмоциями, воспоминаниями,  мечтами.  Поначалу "проведите меня к
нему"  срифмовалось в душе с  первым  приходом  на Таганку,  теперь  Таганка
понемногу  становится цепью, а "хочу  видеть этого человека" означает теперь
то, чего никто вокруг не знает и знать не может...
     На переломе судьбы

     Страшен оказался год  по  Рождестве  Христовом 1968-й,  от рождения  же
Владимира Высоцкого тридцать первый.
     Еще до срыва в памяти мучительно крутилась-вертелась мелодия "Цыганской
венгерки": частенько случалось ему петь (в "Коротких  встречах" в том числе)
про "две  гитары за стеной" - слова Аполлона Григорьева в народной версии и,
откровенно говоря, почти никакие - все держится на "эх, раз, еще раз". А тут
легли на этот ритм собственные мучительные строки:
     В сон мне - желтые огни,
     И хриплю во сне я:
     "Повремени, повремени -
     Утро мудренее!"
     Но и утром все не так,
     Нет того веселья:
     Или куришь натощак,
     Или пьешь с похмелья.
     Двадцать  шестого  января,  на  второй  день  своего  нового  года,  он
"развязал". Впервые  за... Что считать теперь! Тридцатого января был отменен
спектакль  "Жизнь Галилея"...  Опять Соловьевка - больница,  из которой  его
возят на спектакли. И ощущение полной безнадежности:
     Нет, ребята, все не так!
     Все не так, ребята!
     Подписан  приказ  номер двадцать два  по  Театру  драмы  и  комедии  на
Таганке: артисту  Высоцкому объявлен  строгий выговор и оклад снижен до  ста
рублей.
     К весне все ощутимее  становится крупный  перерасход  сил -  моральных,
физических. Ломоносова  с Лавуазье не  перехитришь: закон сохранения энергии
неумолимо  действует  во все времена и при  всех политических режимах.  Душа
выработана полностью - и даже больше: она продырявлена, разодрана. Кое-какие
силенки он получает  уже как  бы взаймы - то ли  от Бога, то  ли от черта  с
дьяволом. Кто  вызволит  из долговой  ямы?  Только  один человек  может  это
сделать... И тогда состоится еще одна жизнь. Или нет?
     Он  пишет ей в Париж, звонит.  В конце февраля она собирается в Москву,
где начнутся  съемки  фильма о  Чехове -  "Сюжет  для небольшого  рассказа".
Юткевич еще прошлым летом пригласил Марину  на роль Лики  Мизиновой  - и вот
час пробил...
     Но приезд Марины оборачивается  сплошным разочарованием. Перед  ней вся
Москва  расстилается ковровой  дорожкой: каждый день куда-то зовут, с кем-то
знакомят,  что-то показывают. И,  в  общем, понятно ее любопытство,  желание
побольше узнать о  родине предков,  освежить свой русский язык.  Она смотрит
балет  в Большом,  "Трех  сестер" на  Бронной, упивается Аркадием  Райкиным.
Бывает и на Таганке, где ровно и любезно разговаривает  со всеми, для многих
находя удачные комплименты.
     Ее    "люкс"   в   гостинице   "Советская"    превращается   в   модный
литературно-артистический  салон.  Они  часто  видятся  в  компании  у  Севы
Абдулова,  где блещут Женя Евтушенко, Вася Аксенов... Что ж, люди они яркие,
вполне заслуживают  внимания.  Большой  интерес  к Марине проявляет режиссер
Михалков-Кончаловский, который однажды ни с того ни с сего своим  неприятным
голосом  с  высокими  скрипучими  нотками,  прямо глядя  Высоцкому в  глаза,
произносит:
     - Володя, все твои песни - говно! Ты  это понимаешь? У тебя есть только
одна хорошая песня.
     Молчание.  А  Высоцкий берет себя  в  руки  и  продолжает  петь  - всем
Михалковым назло.
     Но она сама - что? Незакрытый вопрос там в Париже остался?  Господи, да
у него самого личная жизнь особой ясностью не отличается... мягко выражаясь.
"Любовь"  - слово  театральное,  мы его произносим много  раз без  усилия  и
напряжения.  "Любит  - не  любит"  -  гаданье для сопливых  юнцов и  хлипких
неврастеников. А  тут,  честное слово, что-то  большее,  чем просто  любовь,
засветилось. Сигнал оттуда. Но его услышать  надо вместе. И в тишине, а не в
этой свистопляске.
     В театре  тем  временем  складывается  ситуация  жесточайшая.  С  одной
стороны, Высоцкий должен  репетировать новые роли - в "Тартюфе", в спектакле
"Живой" по  Борису Можаеву. С другой - на старые роли ему постепенно  начали
подыскивать  дублеров:  "высоцкого"  Маяковского сыграл уже однажды режиссер
Борис Глаголин, коварнейший  таганский царедворец. И  Губенко выручал родной
театр несколько раз, показав как бы между прочим, что незаменимых у нас нет.
     Драматург Штейн между тем заканчивает новую комедию для  Театра сатиры.
Пьеса  называется сверхоптимис-тически -  "Поживем  дальше,  увидим больше".
Штейн  очень  хочет  взять  в  нее  уже  готовые  песни Высоцкого  и  просит
подсочинить новые. Зовет на читку  чернового варианта  в Сатиру - в два часа
девятнадцатого марта. Начинает читать Высоцкий, но  язык  у него  то и  дело
предательски заплетается. Режиссер Плучек отбирает текст и дочитывает сам.
     А двадцатого днем  Любимов  удаляет  с  репетиции  "Живого"  нетрезвого
исполнителя  роли  Мотякова  и  запрещает  ему играть Керенского в  вечернем
спектакле "Десять дней, которые потрясли мир". Директор Дупак требует, чтобы
Керенского  играл  Золотухин.  Любимов  соглашается.  Валера  хоть  и  долго
сопротивлялся вводу, но  в  результате "за сто рублей согласен" - нет, он не
предатель, просто дисциплинированный работник.
     Высоцкий в гримуборной пишет на  листке  бумаги:  "Очень  прошу  в моей
смерти  никого не винить". Сейчас  все решится разом  -  есть  один  простой
выход, и другого просто  не видать. Показывает  записку Золотухину  - тот на
стену лезет от отчаяния.
     Всерьез такая  истерика  или  это игра? Даже если  игра -  то предельно
рискованная. Ходьба по лезвию ножа. В любой момент можно в ящик сыграть.
     Что нас губит -  то иной раз  и спасает. Алкогольное безумие толкает на
такой  ход  конем,  который трезвому на ум  не  пришел бы никогда.  Двадцать
четвертого  марта уволенный из театра Высоцкий постепенно приходит в  себя в
самолете, следующем  по маршруту Москва - Магадан.  Летчик,  не совсем чтобы
знакомый, но чей-то приятель, взял на  борт охотно. Еще бы! Рейс  становится
продолжением всенародно известной песни про друга, который  уехал в Магадан.
А вот теперь сам автор к другу Кохановскому направляется: "Однажды я уехал в
Магадан - я от себя бежал, как от чахотки... "  Из  таганского закулисья -на
просторы необъятной родины. Есть где проветриться в этой стране...
     Из  аэропорта  на  такси  добирается  до  редакции  газеты,  где  Гарик
работает.  Милиционер  мрачно указывает ему  на  внутренний телефон.  Набрал
номер: "Васечек, это  я!" Через несколько минут уже  преодолевший  изумление
Кохановский  выходит к  нему  навстречу.  Взволнованный  рассказ  друга  про
"Марину  Влади" и  ему кажется очередной фантазией, если не розыгрышем. Черт
возьми, насколько же сильна магия имени! "У меня роман с Влади" звучит, как:
"Я с  Лениным нес бревно на  субботнике". Ребята, а вам всегда  сразу верят,
когда вы  сообщаете: "У меня был Высоцкий,  пел новые песни",  а? Ладно, как
говорил  один поэт: сочтемся славою. К тому же с  женщинами соперничать не в
наших правилах.  Перед женщиной мы  преклоняемся, великодушно закрывая глаза
на ее известность и прочие компрометирующие обстоятельства... Что, утро уже?
Это по какому же времени?..
     День выдался солнечный, и даже бывшие лагерные бараки, встречающиеся по
пути,  не успевают  нагнать тоску. В  центре Кохановский  показывает  здание
Главпочтамта:
     - Вот здесь получаю я редкие письма от своего друга.
     - Васечек, давай зайдем. Хочу позвонить Марине. - Куда?
     - В Париж.
     - И что ты ей скажешь?
     - Что люблю ее.  Что говорил  о ней со своим замечательным другом, и он
мне посоветовал немедленно ей позвонить и высказать все, что чувствую...
     Молодой  хорошенькой  телефонистке  он  плетет  что-то  лирическое  про
счастье, про любимого человека, который у нее, наверное, есть. Та краснеет и
соглашается попробовать соединить с Парижем через Москву.
     - Номера не знаете? А кому?
     Услышав про Марину Влади, чуть не обижается, но Москва уже на проводе.
     - Пятая, это Магадан. Тут один чудак... Нет-нет...
     И,  не  переставая  смеяться,  сообщает,  что  разговор  невозможен  по
техническим причинам.  Но  если точнее, в Москве сказали, что  Марину  Влади
будут разыскивать только по заказу Алена Делона или Бельмондо.
     Не прошел номер.  Тогда  бы надо Москву  оповестить о своих необычайных
приключениях. Разговаривать с Люсей не просто страшно - невозможно.
     Кохановскому приходится брать на себя дипломатическую миссию и  слышать
в ответ: "Васечек, ты передай ему, что у него послезавтра в Одессе съемка...
Да я уже, кажется, разучилась волноваться".
     Все-таки  душа  прокрутилась вокруг собственной оси и вернулась на свою
орбиту. "Могу уехать к другу в Магадан - ладно!"
     "В  который раз лечу Москва - Одесса...  " На  этот  раз там начинаются
съемки "Опасных гастролей".  Опять революционная комедия, и роль у Высоцкого
в  чем-то  сходная  с  Вороновым  - Бродским из  "Интервенции"  - подпольщик
Николай Коваленко,  он же  конферансье Жорж Бенгальский. Только тут режиссер
Юнгвальд-Хилькевич   хо