коммунистов, они  там  считаются
борцами за свободу.  Студенческая революция бушует. А у нас здесь "левые"  -
это,  наоборот, диссиденты, а "правые" сидят в  райкомах. Абсурд какой-то...
Ладно, выясним сначала личные отношения, а потом уже с политикой разберемся.
     Рейс отложили  часиков так  на  пять,  а  потом  шесть  часов  лету  до
Красноярска (а  там еще поездом километров триста, да еще автотранспортом до
Выезжего  Лога).   В   группе   -   Золотухин,  Пырьева,   Кокшенов,   Кмит,
Шпрингфельд...   Приступили   к   застолью  уже  в  аэропорту  "Домодедово",
продолжили  на борту серебристого  лайнера. Все, кроме  Высоцкого.  "Сегодня
пьянка мне до лампочки", - кто-то  весело  цитирует от имени присутствующего
здесь автора, за которого поступает предложение выпить.
     А  он тем временем  думает  о том, что  через несколько  дней предстоит
как-то вырваться в Москву. Есть целых два дела - и оба главные.
     С корабля -  на бал,  в  ЦК  КПСС.  В  отделе  пропаганды  его  ласково
встречает товарищ Яковлев. Симпатично окая, успокаивает:
     - Конечно, допущена ошибка. Они  просто спутали критику с  проработкой.
Мы  поправим, поправим. Готовится материал  в "Советской России"... Но и  от
вас,  Владимир  Семенович,  мы  будем  ждать  ответного  шага.  Вы   человек
одаренный,  много еще можете сделать для советского искусства. Нужны хорошие
песни, искренние,  патриотические. Я  не специалист,  не  берусь советовать,
может быть, вам стоило бы поработать с нашими ведущими композиторами. Музыка
все-таки не  должна  быть слишком  груба, да и  язык  надо  бы подчистить. Я
понимаю, у вас  просто нет опыта  работы  с редактором,  вот  и проскакивают
порой слова-сорняки. Сделайте что-то, чтобы мы могли не кривя душой сказать:
Высоцкий  пишет  советские  песни!  Вот ваша задача!  И,  как  говорится, за
работу!
     Послушал, покивал... Ох,  трудно будет такой наказ выполнить.  Рад бы в
рай,  да  грехи не пускают. Какой выбор у нас  имеется? Сочинить пару-тройку
советских  "ля-ля", чтобы повысить свою проходимость? Как бы  для смеху, да?
Не-а, не получится! Физически не получится. Нету выбора на самом деле.
     На личном фронте

     Может,   с   французскими   коммунистами  полегче  договориться  будет?
"Гостиница "Советская"? Еду!"
     Марина  с  порога  знакомит  его  с  матерью,  та  смотрит  на  него  с
деликатным,  но  явным интересом:  слышала, значит, про  "Владимира, который
поет". В  номере уже есть  какие-то посторонние,  хочется от них отделаться,
отделиться.  Он властно  обнимает  ее, демонстративно не  глядя на  публику.
""Мое!" - сказал Владимир грозно... " Пусть попробует еще  кто-то предъявить
претензии! Кончен бал, гостям пора разъезжаться.
     На следующий день они  отправляются в  подмосковный пионерлагерь,  куда
Марина поместила  своих сыновей с целью погрузить  их в "абсолютно советскую
среду". Знала бы она,  где  такая среда располагается! Это лагерь, да только
не  пионерский.  Мальчики  нормальные, не  противные, раскованные, в хорошем
смысле,  не  по-советски. Выучили  слова  песни  "Бал-маскарад"  и  довольно
грамотно поют: "Глядь  - две жены, - ну две Марины Влади!" (Напророчил себе,
между прочим! Все время получается не меньше двух... )
     Удалось наконец поговорить с глазу на глаз. Прочитал  ей, не спел - еще
нет мелодии, а именно прочитал начало новой вещи:
     Рвусь из сил, изо всех сухожилий.
     Я из логова выгнан вчера,
     Обложили меня, обложили,
     Гонят весело на номера.
     Жду - ударит свинец из двухстволки,
     Зря на ноги свои уповал,
     На снегу кувыркаются волки:
     Тот - подранок, а тот - наповал...
     Нет,  это совсем еще  не готово. Волка убивают,  потому что он не может
выйти за развешанные красные  флажки... Это только полмысли и полпесни... Не
хватает поворота...
     А Марина,  кажется, понимает его  - в смысле поэзии. Что это  не просто
песенки. И  вообще  она  его заметила, чего раньше не было. Она все-таки еще
чего-то хочет от этой жизни, да и он не меньшего  желает. Вместе  с ней есть
шанс прорваться, выйти из замкнутого круга.
     Снова  Выезжий  Лог  и  съемки  "Хозяина  тайги".  Времени   свободного
достаточно   для  основательных   раздумий.  По  телефону  из   Москвы   ему
рассказывают, что  в "Литературной  газете" напечатана  небольшая заметка за
подписью какого-то электрика, где есть буквально пара фраз о  том, что, мол,
Высоцкого тогда в "Советской России" чересчур закритико-вали.  И это все, на
что способно  оказалось  могучее учреждение!  И почему это  у нас  электрики
высказываются  по  вопросам искусства и  критики?  Эх, зря писал  это письмо
униженное, зря выслушивал  задушевные  партийные советы. Они своих же правил
не соблюдают, не на равных с нами  играют...  Поверишь  им - и  окажешься  в
дураках,  как те большевики,  что перед  расстрелом кричали: "Да здравствует
Сталин!"   Это   же  всю   жизнь   свою  перечеркнуть,  да  и  смерть  такая
бессмысленна...
     А  волк - он  умным оказался. Посмотрел желтыми глазами на  охотников с
ружьями, на флажки - да и сиганул мимо них в лесную чащу:
     Я из повиновения вышел -
     За флажки, - жажда жизни сильней!
     Только сзади я радостно слышал
     Удивленные крики людей.
     Сочинилось в  одно мгновение,  когда  он  сидел  за  столом  под светом
гигантской  лампочки. Золотухин был выпивши, уже  спал. Вдруг  поднялся: "Не
сиди  под светом, тебя застрелят!"  - "С  чего ты  взял?" - "Мне Паустовский
сказал, что в Лермонтова стрелял пьяный прапорщик". И снова заснул.
     А что  утром выяснилось?  Оказывается,  Валера вчера за бутыль медовухи
разрешил местным ребятишкам залечь  неподалеку от дома и разглядывать в окне
живого  Высоцкого! Что-то чувствовалось такое, когда писал под  дулами  этих
глаз... Может быть, и всегда так? Вроде пишешь в одиночестве, а за тобой все
время следят - кто по-доброму, а кто и по-злому.
     Хорошая  вещь - припев,  помогает  вернуть  сюжет  к началу, к исходной
точке. Пока что во всем животном мире лишь один волк чудом смог  прорваться,
а теперь опять, везде и всегда:
     Идет охота на волков, идет охота -
     На серых хищников, матерых и щенков!
     Кричат охотники, и лают псы до рвоты,
     Кровь на снегу - и пятна красные флажков.
     Подведена большая красная черта под прожитым и сделанным на сегодняшний
день. Параллельно с "Охотой" вынашивалась "Банька по-белому", которая  вслед
за ней и родилась - как песня-близнец. С Золотухиным начали ее на два голоса
петь:
     Протопи ты мне баньку, хозяюшка, -
     Раскалю я себя, распалю,
     На полоке, у самого краюшка,
     Я сомненья в себе истреблю.
     Потом  Золотухин  слегка  огорошил, сказав,  что  "полок",  на  котором
парятся, склоняется иначе и должно там быть: "на полке". Мол, у нас на Алтае
только так и говорят. А может быть, в Москве говорят иначе? Если бы это было
просто стихотворение, предназначенное для печати, то можно было бы без труда
поправить:  "На  полке,  возле  самого  краешка...  " А  из  песни  слова не
выкинешь,  оно  звучать  должно  протяжно,  в три  слога. И Геннадию Полоке,
творцу нашей многострадальной "Интервенции", невольный привет получился: вот
уж он не любит склоняться и ни единой буквы из себя не отдаст.
     "Баньку"  принимают теплее,  чем "Охоту", но так,  наверное,  и  должно
быть. Выход "за флажки" не каждому знаком по собственному опыту.
     Двадцать   восьмого   августа  Высоцкий  с   Золотухиным  срываются   в
Красноярск, где полдня  проводят в компании художников, а потом летчик берет
их в  кабину  своего самолета.  Оплата - натурой:  Высоцкий начинает петь на
старте, а заканчивает в Домодедове.
     На  следующий день в Сатире незапланированный "Последний парад",  после
которого на банкете впервые в Москве звучит "Охота на волков".
     У  Марины  закончились  съемки  "Сюжета  для небольшого  рассказа".  Ее
очередной  отъезд  в Париж оказывается, мягко говоря,  омраченным. Решили на
прощанье  посидеть  у  Макса  Леона.  Приходят  они туда  с  Мариной и видят
следующую мизансцену:  в комнате куча гостей, среди них - Золотухин с Шацкой
и... Таня. Ну вот и доигрался. "Обе вместе" - так, кажется, называлось это у
Достоевского.
     Нехорошее молчание зависает в воздухе, его слегка  разряжает Говорухин,
не  теряющий юмора  и  присутствия духа.  Режиссеру  такие ситуации - полный
кайф,  пригодится в  дальнейшей  работе. А все остальные  с ролями  не очень
справляются. Спели с  Золотухиным "Баньку", но это  не разрядило обстановку.
Яблочный сок, верность которому Высоцкий хранил так долго, жажду не утоляет.
Он потихоньку  начинает в  него водку добавлять. Марина пытается удержать, и
он мягко ее успокаивает: "Ничего, немного можно... "
     ... Разговоры он слышит уже неотчетливо, и вот до него долетает фраза:
     - Он будет мой, он завтра же придет ко мне!
     Эти  слова Таня адресует Марине, а та пытается сохранить  хладнокровие,
чтобы перед Максом все-таки выдержать марку. Потом почему-то у Марины рвется
колье, и  жемчуг раскатывается по полу, приходится его собирать вместе. Таню
кто-то берется  доставить домой, а  они  с  Мариной доезжают  до гостиницы в
кабине роскошной машины с надписью "Молоко".
     Что происходит наутро  - угадать нетрудно. Из  кафе "Артистическое" его
забирает  и увозит  к  себе Кохановский. Отоспавшись, он слышит,  как вокруг
озабоченно  говорят о сегодняшнем спектакле.  А за столом сидит Марина и ест
гречневую кашу. Значит, выдержала, смогла пережить...
     Спектакль сыгран, Марина улетела,  у  него  два дня проб в Одессе  -  и
полное бессилие. Люся увозит его на неделю в деревню. Врачи сказали, что это
рецидив неопасный, но отдохнуть и переключиться необходимо.
     Люся теперь с детьми на Беговой у своей матери, он сам живет  у Тани, а
Марине при следующей встрече надо будет показать вот эту вещь:
     Я больше не избавлюсь от покоя:
     Ведь все, что было на душе, на год вперед,
     Не ведая, она взяла с собою -
     Сначала в порт, а после - в самолет.
     В душе моей - все цели без дороги, -
     Поройтесь в ней - и вы найдете лишь
     Две полуфразы, полудиалоги, -
     А остальное- Франция, Париж...
     В  песне пока  все  красивее, чем в жизни.  Но это не обман, не вранье.
Просто  у людей актерской профессии уже нет  другого языка,  кроме игрового:
все  наружу, публично. Надо доиграться до  своей глубины, пробиться  к одной
правде на  двоих... А там -  либо разбиться, как  два красивых автомобиля, -
либо жить долго и интересно.
     Театральные трения

     Любимов при встрече уже не здоровается, не замечает как будто. Потом на
репетиции смотрит  как на постороннего. Самое  дурное и  жестокое говорит за
глаза  - Золотухину,  Смехову. Причем несет черт  знает что:  мол,  Высоцкий
исхалтурился, вступил в сделку со Штейном (при чем тут  "сделка"? нормальное
сотрудничество!), занимается всякими "Стряпухами" (далась ему эта "Стряпуха"
- забыли ее все уже давно, проехали!). В общем, как актер он потерпел полное
банкротство. Галилея лучше бы сыграл Губенко, надо  всерьез думать о замене.
А  главное -  Высоцкий  хорош  только  в  "завязке", а  когда  он  пьет,  то
расшатывает  весь  театр.  Надо  или  закрывать  заведение, или  с  Высоцким
прощаться навсегда.
     Как просто  у  них получается: пьет - не пьет. А ведь  это дело тоже от
каких-то  причин  зависит.  Зеленый  змий  свою  жертву  подстерегает  не  в
радостные минуты, а в моменты слабости и отчаяния. В театре сейчас отнюдь не
праздник:  хреноватый  получается "Тартюф",  играть в  нем  Оргона абсолютно
неинтересно.  Может, все-таки  отойдет  шеф,  сменит,  как  обычно,  кнут на
пряник?
     Но дальше только хуже. Девятого ноября оставшийся без  голоса  Высоцкий
звонит  днем в театр.  Любимов не  разрешает отменять  "Галилея"  и требует,
чтобы артист  явился. Он является, предъявляет себя и  свое  безголосье. Что
делать?   Находчивый  Золотухин  предлагает  пустить  готового   к  премьере
"Тартюфа".  Рискованно,  конечно,  однако  Дупак успевает куда-то позвонить,
после  чего  принимает  смелое   решение:  "Семь  бед  -  один  ответ,  даем
"Тартюфа"!"
     Сначала идет маленький и крайне неприятный спектакль. Дупак  выходит на
сцену, ведя за собою  Высоцкого. Изумленная публика слышит следующий монолог
директора:
     - Дорогие наши гости, дорогие друзья Театра на Таганке! Мы должны перед
вами глубоко извиниться. Исполнитель роли Галилея - артист Высоцкий - болен.
Он совершенно без голоса, и все наши усилия, все попытки врачей восстановить
голос актера, к  сожалению,  не  дали результата. Спектакль "Жизнь  Галилея"
сегодня не пойдет...
     Сказал бы: спектакль заменяется на другой, а так... Неодобрительный гул
прошел по залу, кто-то из последних рядов выкрикнул:
     - Пить надо меньше!
     И тут же еще один голос:
     - Петь надо больше!
     Хороший народ  у нас, на советы щедрый... Не дожидаясь новых глупостей,
Дупак возвещает:
     - Вместо "Галилея" мы покажем вам  нашу новую работу, которой еще никто
не видел. Пьесу господина Мольера "Тартюф". Просим зрителей покинуть зал  на
двадцать  минут для того, чтобы мы смогли разобрать декорации и  заменить их
на другие.
     Раздаются аплодисменты:  еще  бы, повезло публике - свеженькое  зрелище
дают,  а  ведь  в  мирное время  на  таганскую  премьеру попасть практически
невозможно.  Все  двинулись в  сторону  буфета, уже  не  обращая внимания на
человека,  который  со  сцены  пытается   остатками   своего  голоса  что-то
произнести:
     - Вы меня слышите?..
     Не слышат, конечно. Да, выставили на позор. И куда теперь в таком  виде
и таком настроении?
     Для театра сказался больным, надо заниматься  озвучкой "Хозяина тайги".
Но  с  Любимовым  разговора  не удалось избежать.  Тот беспощаден:  "Если не
будешь  нормально  работать,  я  добьюсь  наверху, что тебе  вообще запретят
сниматься, и выгоню из театра по статье". Ну, министр  по кино Романов и так
в Высоцкого не влюблен, но с  театром все действительно на тоненькой ниточке
повисло. Может,  плюнуть  на  все это дело,  писать  себе песни и  не только
песни? Много же еще  возможностей - за сценарий взяться, за пьесу, да хоть и
за роман...
     Но нет: не  будет тогда никакой почвы под ногами. Надо все-таки,  чтобы
было человеку куда пойти...  Где это написано?  И  потом, не кончился он как
актер,  что бы там ни говорили... Наоборот:  есть большая - идея  не идея, а
какая-то тяжесть, требующая выхода. Где она  - в голове, в душе, в печенке -
неизвестно. Но нужен - как там в  легендах  и  мифах Древней Греции  - мужик
этот,  чтобы кувалдой по  голове заехал  - и вышла наружу какая-нибудь Афина
или  Артемида...  Уточню  имена  и, может  быть,  песню  напишу о  том,  как
всемогущему  Зевсу все  стесняются  по голове вдарить  и  как  самый главный
бессмертный бог умирает от изобилия накопившихся у него в черепке гениальных
замыслов...
     Весной   шестьдесят  восьмого   сочинились  "Песня  летчика"  и  "Песня
самолета-истребителя", которые потом будут условно объединены в дилогию "Две
песни об одном воздушном бое".
     Между прочим, первая из них стала  складываться сразу  после встречи  с
Мишей  Анчаровым, когда тот искренне похвалил ранние песни  Высоцкого, особо
отметив строку "Они стояли молча в ряд, их было восемь":
     Их восемь - нас двое, -
     расклад перед боем
     Не наш, но мы будем играть!
     Сережа, держись!
     Нам не светит с тобою,
     Но козыри надо равнять.
     Я - "Як", истребитель, - мотор мой звенит,
     Небо - моя обитель, -
     А тот, который во мне сидит,
     Считает, что - он истребитель.
     Когда писал, ни о каких намеках не думал, рисовались в сознании жесткие
наглядные картины - как в кино... А недавно кто-то спросил: "Ну ладно, "тот,
который во мне сидит",  - это Любимов. А кто же  твой друг Сережа  из первой
песни?"  Вот  как можно понять  и  истолковать... Сам  даже  задумался. Нету
никакого Сережи, ребята! На войне как на войне, а на  театре как  на театре.
Сцена всех разводит  в разные стороны. Даже с Золотухиным и Смеховым нет уже
прежнего взаимопонимания.
     А летчик-ас,  которого  "приходится слушаться  мне"...  В  песне-то  он
погибает: "... ткнулся  лицом в стекло" Но в жизни, похоже, он меня отправит
"гореть на песке", а сам катапультируется и уцелеет. Все пока  к этому идет.
Галилея уже начали репетировать Шестаков и Хмельницкий...
     Любимов  говорит,  что Высоцкий обалдел от  славы.  Мол,  сочинил  пять
хороших песен,  а ведет себя, как Есенин. С чего это  он пьет? Ведь затопчут
под забор, пройдут мимо и забудут эти пять песен.
     Лучше  бы не передавали такие  речи. "Пять песен"  - это,  конечно, под
горячую  руку  сказано.  Но  вот  хоронить  зачем  раньше времени?  Тут  шеф
прозвучал прямо в один  голос со  зловещей  старухой, которая  недавно около
ресторана "Кама" откуда-то взялась. Было  это  после  "Десяти  дней",  когда
Высоцкий,  обращаясь  непонятно  к  кому,  пообещал  разрезать  вены  и  все
покончить разом. Эта сердобольная особа убежденно так поучала: "Есенин умер,
но его помнят все,  а  вас  помнить  никто  не  будет". Откуда они берут эти
сведения? Знакомые архангелы у них на небесах, что ли?
     Десятого декабря в Одессе должны начаться съемки "Опасных гастролей", а
за   неделю   до  того   Высоцкий  опять  госпитализирован.  И   психическое
расстройство,  и  перебои  с  сердцем. Врачи грозят запереть на два месяца и
пугают самыми страшными последствиями. Любимов после разговора  с ними вдруг
уразумел  всю  степень  опасности.  Входит в палату  сдержанный, осторожный.
После нескольких дежурно-ритуальных  вопросов о самочувствии  что-то говорит
об "эсперали" - торпеде, которую вшивают, чтобы исключить возможность запоя.
     - Да что вы, Юрий Петрович, я здоровый человек!
     - Ну, если здоровый...
     Снова  кромешный  стыд.  Выдавил  из  себя  покаянное  письмо,  которое
зачитали  на заседании худсовета.  Кроме проблемы  Высоцкого обсуждалась еще
проблема  Губенко,  уже  не раз  подававшего  заявление  об  уходе.  Любимов
неожиданно  соединил  эти  два  совершенно  разных  вопроса,  причем  весьма
своеобразно:
     -  Есть  принципиальная  разница  между  Губенко и Высоцким. Губенко  -
гангстер,  Высоцкий - несчастный  человек,  любящий, при  всех  отклонениях,
театр и желающий в нем работать.
     После  такого  парадоксального  поворота  предложение  Дупака перевести
Высоцкого на  время в  рабочие сцены прозвучало уже как шутка.  А что скажут
рабочие? Если  вы к  ним своих пьяниц будете отправлять, то куда же им своих
алкоголиков девать?
     Смехов попробовал  говорить  о  гарантиях,  о  надежных заменах во всех
спектаклях,  но  эти аргументы  оказались  уже  излишними.  Взяли  Высоцкого
обратно в артисты, правда на договор, с зарплатой, урезанной до ста целковых
в месяц.
     Вроде установился хрупкий мир  на Таганке, но  объявился новый, внешний
агрессор.  С трибуны съезда композиторов  Кабалевский обрушился на  "Песню о
друге",  обвиняя радиовещание  в распространении низкопробной продукции. Про
Кабалевского  говорят,  что  он  бездарь  и гнусь, вершина  его творчества -
песенка "То березка, то рябина", которой детишек на уроках пения терзают. Но
месяц тому назад и Соловьев-Седой неодобрительно о Высоцком отзывался, все в
той  же  любимой  газете "Советская Россия".  Этот-то  мелодист,  сочинивший
"Споемте, друзья... ", "В путь, в путь, в путь... ", наконец - "Подмосковные
вечера". Говорят, правда,  он мужик без тормозов. Вышел однажды на сцену под
мухой  и со словами: "Сейчас я  вас всех обо... "-  действительно расстегнул
ширинку... Но  все это разговорчики,  ничего  не проясняющие.  И  пьяницы  и
трезвенники, и бездари и таланты одинаково могут оказаться подонками.
     Да, уже и композиторы за Высоцкого взялись. Кто-то говорит: зависть. Но
неужели  они боятся,  что  по