лесово  сухожилие,  как его
сокращенно  называют  спортсмены?  Нечем,   однако,  заменить  это  сильное,
нестандартное слово,  вошедшее  в  строку и в строфу  намертво.  Оно  дальше
развернется сюжетно, станет "ахиллесовой пятой" героя, поскольку речь пойдет
об  уязвимости бессмертия. Любой памятник - не такой, это  всегда искаженная
копия, это тюрьма для живой души. Что там чувствует она, душа поэта?
     Не стряхнуть мне гранитного мяса
     И не вытащить из постамента
     Ахиллесову эту пяту,
     И железные ребра каркаса
     Мертво схвачены слоем цемента, -
     Только судороги по хребту.
     Судорога  действительно прошла  по телу  - и  сюжет  двинулся. Что  там
всегда  происходит?  Первым  делом снимают  посмертную маску  - так  было  с
Пушкиным, Блоком, Маяковским. Маяковское "живее всех  живых"  вспомнилось  и
напросилось на переделку:
     ... И считал я, что мне не грозило
     Оказаться всех мертвых мертвей...
     Когда-то  в  школе, на  скучном  уроке,  они  с  приятелем  забавлялись
рисованием  будущих  памятников  себе.  Он тогда изобразил  себя на коне,  в
генеральской  фуражке, а на постаменте старинной вязью  начертал: "Владимиру
Высоцкому - благодарная Россия" -  с памятника Минину и Пожарскому, кажется,
списал.  А теперь пришло время  вполне серьезно обрисовать  событие, которое
неизбежно  произойдет через  сколько-то лет. Народу  будет много,  песни  на
полную   громкость   включат.   Скорбные   лица   таганских   коллег,   речи
высокопоставленных товарищей. Все предсказуемо до деталей:
     А потом, по прошествии года, -
     Как венец моего исправленья -
     Крепко сбитый литой монумент
     При огромном скопленье народа
     Открывали под бодрое пенье -
     Под мое, - с намагниченных лент.
     Саван сдернули - как я обужен, -
     Нате смерьте! Неужели такой я вам нужен
     После смерти?!
     В данном случае финал не был припасен заранее, и последней строчки он в
уме не держал. Затеянная метаморфоза сама стала развиваться до конца. Статуя
командора промелькнула черновой ассоциацией - оперная банальность,  в  нашем
случае герой не с постамента спускается, а из монумента выходит наружу:
     И шарахнулись толпы в проулки,
     Когда вырвал я ногу со стоном
     И осыпались камни с меня.
     Накренился я - гол, безобразен, -
     Но и падая - вылез из кожи,
     Дотянулся железной клюкой, -
     И, когда уже грохнулся наземь,
     Из разодранных рупоров все же
     Прохрипел я похоже: "Живой!"
     Ну вот, справились мы и со смертью, и с бессмертной славой... Все можно
вообразить, пережить и обозначить словами. Прочитал вслух сам себе, ровным и
спокойным  голосом.  Это  стихи. И  мелодия к ним даже не  нужна - разве что
вспомогательная, в  качестве  фона.  Со временем  еще прояснится,  нужна  ли
последняя  строфа  ("Не  сумел я  как  было угодно  - //Шито-крыто,  -  //Я,
напротив, ушел всенародно -  //Из гранита!"). Может быть, стоит остановиться
там,  где  сказано: "живой!" - очень  подходит этот эпитет в качестве самого
последнего слова...
     Высоцкий - поэт, и в этом он уверился в самом себе, мучаясь без воздуха
в своем будущем  гранитном  или бронзовом монументе.  И не  нужно ему теперь
никаких чужих подтверждений и одобрений.
     Насчет театра наступила  полная  ясность.  Он из  него уходит - в душе,
заключает такой  тайный  договор с самим собой. То есть играть  он  будет  -
сколько  хватит  терпения у  него и  у  Таганки. И играть честно, по-другому
просто  не получится, на ослабленном нерве, с прохладцей  ничего делать  ему
пока не  удавалось. Но  сердце  совершило выбор между двумя страстями: слово
теперь важнее игры, поэт стоит впереди актера:
     Я из дела ушел, из такого хорошего дела!
     Ничего не унес - отвалился в чем мать родила, -
     Не затем, что приспичило мне, - просто время приспело,
     Из-за синей горы понагнало другие дела.
     "Синяя гора"  явно из чужих стихов пришла. Конечно, это Булат скакал на
своем коне - "вдоль красной реки, моя радость,  вдоль красной реки, до синей
горы,  моя  радость, до  синей  горы"...  Если эта гора  -  символ поэзии, к
которой мы  стремимся  и которая нас  к себе  призывает,  -  то  не  грех  и
повторить. Нужны  новые  синонимы для  заезженных  уже  ву-смерть  Парнаса и
Пегаса.
     С  высоты  синей  горы,  с  высоты  Божьего лика, глядящего на  тебя из
запыленной  иконы,  все внутритеатраль-ные  драмы  и конфликты  видятся  уже
спокойно, без раздражения:
     А внизу говорят - от добра ли, от зла ли, не знаю:
     "Хорошо, что ушел, - без него стало дело верней!"
     Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,
     Тороплюсь - потому что за домом седлают коней.
     Кони эти - известно какие, могут понести "к последнему приюту". И тогда
слова  "я  из  дела  ушел"  приобретут  дополнительное, хотя и нежелательное
значение. Но игра со смертью - составная  часть профессии, а после того, как
черта честно подведена, наше "личное дело" передается в небесную канцелярию,
и, как говорится, "ждите ответа". А пока - поживем.
     Своя заграница

     Чем  отправляться  "в  мир иной",  может быть, лучше попробуем посетить
иной мир, иные страны? За границей Высоцкий не бывал со времен своей детской
Германии.  В  последующие годы  он,  как  и  большинство  советских граждан,
старался  не думать о  том, что может  оказаться недоступным. Размечтаешься,
разинешь  рот  на  зарубежный каравай  -  а  тебя  огорошат  тем,  что ты  -
"невыездной". Такого  прилагательного  нет  в  словарях,  но  в устной  речи
ответственных товарищей оно  имеется.  В творчестве же  Высоцкого нервная  и
болезненная тема дальних странствий нашла  отражение еще  в шестьдесят пятом
году, когда  он  сочинил песню "для  выезжающих  за границу и возвратившихся
оттуда":
     Перед выездом в загранку
     Заполняешь кучу бланков -
     Это еще не бе-да...
     И вот,  восемь  лет  спустя,  он  сам  заполняет  бланк  под  названием
"заявление-анкета": "прошу разрешить... во  Францию на 45 дней - с 15 апреля
до  30 мая 1973 года... в  гости к  жене, де Полякофф  Марина-Катрин (Марина
Влади)".  К этому  прилагаются характеристика  с места  работы,  подписанная
"треугольником"  (директор,  секретарь  партбюро,   председатель  месткома);
справка  из  домоуправления;  приглашение  "оттуда":  "Я,  нижеподписавшаяся
Марина-Катрин  де  Полякофф... приглашаю на полное  материальное обеспечение
своего  мужа,  Высоцкого В. С. сроком на...  " и т.  д. "Куча бланков" сдана
первого  марта,  но  это  только  первый  шаг.  Потом  начинается  секретная
"спецпроверка": выясняют подноготную "претендента" и его папы с мамой.
     Почему  все мы,  советские  люди, так  не любим писать  деловые бумаги?
Потому что  буквально каждый из нас должен что-то  скрывать  о себе и  своих
близких:  дворянство,   еврейство,   принадлежность   к   раскулаченным  или
репрессированным,   проживание   на   оккупированной   территории,   наличие
родственников за рубежом, контакты с иностранцами или диссидентами. Напишешь
все честно - сам себе навредишь, утаишь что-то - разоблачат как обманщика. А
безупречных людей по меркам наших доблестных "органов" не существует.
     Вроде бы не  накопали на Высоцкого никаких компрометирующих материалов,
и ему позволено уплатить за вожделенную визу госпошлину в размере 361 рубля.
Деньги, между  прочим, немалые! Но  тремя днями раньше в  газете  "Советская
культура" публикуется статья М. Шлифера "Частным порядком".
     Какой  там Шифер или Шнифер подписал этот материал - абсолютно неважно.
Важно, что заведено дело на Высоцкого в связи с его февральскими  гастролями
в Ново-
     Кузнецке. И  у кого-то есть  сильное желание подвести его под  статью -
уже не в газетном смысле.  Подсчитали,  что он дал за четыре дня шестнадцать
концертов: "Даже богатырю,  Илье  Муромцу  от  искусства,  непосильна  такая
нагрузка!" Докопались, что концерты шли без ведома "Рос-концерта", по личной
договоренности с директором местного драмтеатра. Что ж, договоренность была:
из  театра  три ведущих  артиста  ушли,  прекратились спектакли, нечем  было
зарплату  выдавать. Заключили взаимовыгодное  соглашение, которое  в  газете
обзывают     "коммерческой     сделкой",     "халтурой"    и     "незаконной
предпринимательской деятельностью".
     Кому  теперь  докажешь, что  тебе  действительно под  силу  богатырские
нагрузки, что  ты  способен  дать людям нечто,  не  измеримое  ни часами, ни
рублями. Что в рамках их  инструкций и нормативов настоящая профессиональная
работа   невозможна.   Официальные   ставки   просто   абсурдны.   Если   не
договариваться "частным порядком",  то  народ  никогда  ничего  хорошего  не
увидит и  не услышит. В нашей  профессии  необходим свой Роберт  Фишер - тот
упрямой   борьбой   за   гонорары  отстоял   права   всех  шахматистов   как
профессионалов,  и  советским  гроссмейстерам  тоже  стали  какие-то  деньги
платить, а не награждать за победу в международном турнире часами "Полет". И
активно  работающему артисту хочется что-то получать  за свой труд, а не всю
жизнь находиться на чьем-то "полном материальном обеспечении"...
     Но  главное сейчас  не  это.  Не  стоят ли  за  новокузнецкими  кознями
авторитетные товарищи  из "центра"? Не хотят  ли  таким способом  затруднить
Высоцкому  передвижение по  Европе? Узнать  это невозможно. Марина, чувствуя
неладное,  начинает  дергать своих  парижских друзей, они обращаются к вождю
компартии Жоржу Марше, а тот звонит в  Москву чуть  ли  не самому  Брежневу.
Семнадцатого апреля паспорт с визой получен, хотя настоящего спокойствия все
еще нет.
     "Ожидание длилось, а проводы были  недолги... " Строка длиною более чем
в полтора месяца. Причем проводы  заняли максимум два дня - десяток коротких
разговоров,  в том числе телефонных, с родственниками и ближайшими друзьями.
Все  желают  доброго  пути,  стараясь не  обнаруживать  холодок  отчуждения,
который неизбежно возникает в таких
     случаях. А  ожидание длилось - сколько? Может быть, пять  лет,  а может
быть, и все тридцать пять.
     "Ему и на фиг не нужна была чужая заграница" - сколько раз самые разные
люди повторяли  эту фразу  Высоцкого как поговорку. Нет,  братцы,  заграница
нужна - хотя бы для того, чтобы на себя здешнего и на дела свои посмотреть с
приличной дистанции. Чтобы  подумать,  куда  жить  дальше, как  говорил один
писатель.
     18 апреля  1973  года  Владимир  Высоцкий и Марина Влади  на автомобиле
"рено" выезжают из Москвы. Опыт путешествий у обоих весьма солидный, но этот
случай - непривычный, особенный, и  торжественный и тревожный  одновременно.
Набрав обороты,  они  ведут  оживленный разговор на  какие-то второстепенные
темы, хотя  думают оба  о том, что может  произойти на контрольно-пропускном
пункте. А что, собственно, такого уж страшного может случиться? Не убьют же!
Убить не убьют, но могут лишить той новой жизни, на которую уже настроился и
умом, и сердцем,  и  всеми  нервами,  натянутыми,  как  струны. Может  быть,
похожий  страх   бессознательно  испытывает   младенец,  нацелившийся  жить,
собравшийся выйти на свободу из материнского чрева...
     "На  границе тучи  ходят  хмуро" - вспоминается вдруг ни  к  селу ни  к
городу  бодрая  песенка,  хотя  все тучи сгустились  в  душе, а небо-то  над
Брестом  ясное. Он передает два паспорта  пограничнику, который скрывается в
двухэтажном здании.  Ну  что,  вернется  сейчас,  козырнет  и сообщит,  что,
согласно  телефонограмме,  поступившей  из  Москвы,   виза   аннулирована  и
гражданину такому-то  надлежит поворачивать  оглобли?  Нет,  мановением руки
подзывает  подъехать  к  служебному  помещению.  Со  всех  сторон  к  машине
сбегаются мужчины  и женщины, военные и штатские. Жаждут автографов - кто на
чем:  суют сигаретные  пачки,  паспорта,  буфетное  меню,  хоть  лоб  готовы
подставить. Да, здравствуйте, да, это я и это моя жена,  Марина  Влади (хоть
бы кто догадался и Марину попросить расписаться на чем-нибудь... ). Паспорта
возвращают.   Так,   поглядим:  штемпели   на  месте.   Чаю?   Да,  спасибо.
Сфотографироваться со всей компанией? Пожалуйста!
     На  польской  территории  уже  можно  дать  волю эмоциям,  покричать  и
подурачиться. Потому  что мы рвемся на запад! Свобода, свобода! Выше голову!
Жизнь   мчится,   как  стих...  Сразу  две  вещи   начали  сочиняться.  Одно
стихотворение  было  начато  еще на  шоссе  в  Белоруссии,  но  боялось  оно
высунуться  и развернуться.  Теперь его жесткий ритмический каркас обрастает
мясом подробностей:
     Тени голых берез
     добровольно легли под колеса,
     Залоснилось шоссе
     и штыком заострилось вдали.
     Вечный смертник - комар
     разбивался у самого носа,
     Превращая стекло лобовое
     в картину Дали.
     Чисто литературный, непесенный стих  - он не к театру ближе,  а к кино.
Игра общего и крупного  планов, картины, атмосфера... Мистический "сюр", как
у Тарковского Андрея. Свободные переходы из одной эпохи в другую...
     И сумбурные мысли, лениво стучавшие в темя,
     Устремились в пробой - ну попробуй-ка останови!
     И в машину ко мне постучало просительно время, -
     Я впустил это время, замешенное на крови.
     Когда  это  случилось,  что  деревенская бабулька артистов Высоцкого  и
Пушкарева приняла  за настоящих  солдат сорок  первого года?  Десять, а то и
больше  лет  назад.  Теперь  о  "связи  времен"  думается  куда серьезнее  и
драматичнее. Стиховой фильм продолжает раскручиваться:
     Я уснул за рулем - Я давно разомлел до зевоты, -
     Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть?!
     В кресле рядом с собой я увидел сержанта пехоты.
     "Ишь, трофейная пакость, - сказал он, - удобно сидеть".
     Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски,
     Он опять удивился: откуда такое в войну?
     "Я, браток, - говорит, - восемь дней как позавтракал в Минске.
     Ну, спасибо! Езжай! Будет время - опять загляну... "
     Он ушел на восток со своим поредевшим отрядом.
     Снова мирное время в кабину вошло сквозь броню.
     Это время глядело единственной женщиной рядом,
     И она мне сказала: "Устал! Отдохни - я сменю!"
     Марина  за время этого пути  стала  еще  и  как  бы  "боевой подругой":
переход  через  границу  сближает людей - даже  и  без  того  уже  связанных
прочными узами. Благодарность -  вот  новое  чувство, которое он  едва ли не
впервые ощутил по  отношению к женщине.  Умеем мы  влюбляться, преклоняться,
страдать  от разлук, безумствовать,  - но  молча, в душе по-благо-дарить, то
есть подарить добро в ответ на добро...
     Польша - заграница, но не чужбина. Отсюда все-таки пошла фамилия наша -
и сочетание "пан Высоцкий" звучит вполне естественно. У поляков есть общее и
с русскими (славянские корни никуда не денешь), и с французами (склонность к
элегантности и шику). Многие  наши  соотечественники  с гордостью говорят  о
своих польских корнях. Марину поляки повсюду принимают за свою. Польский тип
женщины  -  своего   рода   идеальный   европейский   образец,   к  которому
приближаются,  с  восточной  стороны,  не слишком  полные  русские  дамы,  с
западной - не слишком истощенные  француженки.  Жаль,  с языком  у Высоцкого
проблемы, и дальше "Прошу, пани!" дело не идет.
     От игривых  материй мысли перескочили  к мотивам историческим, к  сорок
четвертому году,  когда  варшавское восстание  захлебнулось в крови, а  наша
доблестная армия не поспешила на помощь:
     Почему же медлили
     Наши корпуса?
     Почему обедали
     Эти два часа?
     А может быть, разведка оплошала -
     Не доложила?.. Что ж теперь гадать!
     Но вот сейчас читаю я: "Варшава" -
     И еду, и хочу не опоздать!
     Приехали-то в  столицу вовремя, но невольно внесли сумятицу  в польские
внутренние  дела.  Остановились в гостинице и оттуда  стали звонить  Даниэлю
Ольбрыхскому. Отвечает  его жена Моника: Данек на съемках  в Лодзи, вернется
поздно  вечером. И с чрезвычайным  гостеприимством  предлагает прямо  сейчас
заехать  за  ними в  отель. И надобно ж  беде случиться,  что именно  в этом
отеле,  в  это  самое время у  Данека  была  встреча,  в  программу  которой
появление жены не входило.  Марина ужаснулась, хотя, с мужской точки Зрения,
событие  не из  сенсационных:  у многих актеров  выражение  "Я  на  съемках"
зачастую имеет некоторый побочный смысл.
     Тем не менее вечер  с поляками удался. Вайда, Занусси, Хоффман - такого
количества  первоклассных  режиссеров  За  одним  столом  видеть  давно   не
доводилось. О чем  бы ни говорили эти  люди - чувствуется,  что они двадцать
четыре часа в  сутки погружены в  свое дело (у нас  такой только Тарковский,
ну, может  быть, еще Кира  Муратова). Не "киношники",  а художники.  Игровое
начало в  их облике отсутствует  начисто. У каждого на  первом плане большая
мысль, главная идея, а  профессионализм сам собой  подразумевается, это дело
техники.  И  откуда  в  этой  небольшой  и  небогатой  стране  такая  мощная
киноиндустрия, такая высокая режиссерская культура?
     Причем особенно взорлили  поляки  после  войны,  на развалинах.  Честно
пережили  все  происшедшее, не  ударились в национальные  амбиции, фанфарное
воспевание своих  подвигов.  А  вот чувство  родины  у всех  присутствует, и
политическое вольнодумство ему  нисколько не противоречит. Даже  в анекдотах
остаются  патриотами. Например: человек  кладет сто злотых  в банк, где  ему
говорят,  что   сохранность  вклада  гарантируется   Советом   экономической
взаимопомощи  и   всем   социалистическим  содружеством.  "А  вдруг   рухнет
содружество?" - "Если пану жалко отдать  за это сто злотых, пан не поляк". А
в России все  более  модным  становится  говорить про  самих себя:  "в  этой
стране" и убеждать друг друга в нашей исторической обреченности.
     Даниэль берется  проводить друзей: садится  в  свое  авто  и на бешеной
скорости долетает  до немецкой границы, они едва  за ним поспевают. Ну вот и
прощанье: Высоцкому с Мариной - на запад, хозяину - "в другую сторону", куда
его сегодня не очень тянет... Ничего, как говорят у нас, перемелется...
     Проехали Фюрстенвальде,  а Эберсвальде - гораздо севернее. Да и вряд ли
узнал бы  он гарнизонный городок своего детства. Выехали за пределы  ГДР - и
вот еще  один Рубикон перейден: мы наконец в  западном мире. Здесь предстоит
ночевка, а пока - первая прогулка по капиталистической улице.
     Из  рассказов русских  путешественников  он  знает, что  самое  сильное
впечатление на  них неизменно  производят не памятники архитектуры, не музеи
(этого добра и у нас предостаточно), а исключительно магазинные витрины. Как
увидит наш  человек  тридцать  сортов колбас  да  сорок  видов сыров  (и все
"имеется в продаже", не бутафория, не выставочные образцы!) - так и падает в
обморок. Слишком  уж это  непривычно после  советских витрин с пирамидами из
банок  с  морской  капустой... Режиссера  одного  нашего  повели  впервые по
Елисейским Полям, так ему там интереснее всего показались стоящие за стеклом
на первом этаже "рено"  и "пежо". Его потрясло, что можно туда просто войти,
заплатить и тут же получить ключи зажигания. Французы  посмотели на него как
на папуаса:  не понимают  они  нашего мировоззрения.  Любой Бельмондо у  нас
должен был бы полгода очереди дожидаться, потом ехать к черту на кулички, на
Варшавское  шоссе, там  пару-тройку  часов  толкаться  и  двадцать раз  свою
знаменитую  улыбку в ход пускать, чтобы продали ему нашу "Ладу" с правильным
кузовом и  того цвета,  который ему  нравится. Никакой мечтатель-романтик  в
самых смелых снах  не узрит  автомагазин, подобный парижскому, где-нибудь  у
нас на улице Горького.
     Да, вот и хваленые витрины с  колбасками-сосисками, овощами-фруктами...
Будем мы еще тут восхищаться этим изобилием! Они  войну  проиграли, а все  у
них  есть. А у  нас,  победителей, мяса не  купишь  в  городах-героях.  Даже
затошнило от во