чуть  не плачет от  досады, а
по-том добивается, чтобы и ему артиллеристы справили обмундирование.
     Вот тетя Женя ко Дню Победы и сшила ему китель со стоячим воротником, к
которому   белый   подворотничок   был  подшит,  и   темно-синие  широченные
брюки-галифе. Все из настоящего военного материала. А сапоги-бульдоги, такие
же, как у  отца,  ездила заказывать  в Берлин. Между про-чим, рисковала: без
служебной необходимости  из Эберсвальде  в другие немецкие города отлучаться
не разрешалось.
     Двадцать восемь лет  было  тете Жене в ту пору, всего. Много лет спустя
он узнал, что еще до встречи с Семеном Владимировичем она в юные годы дважды
побывала  замужем,  что первый муж,  летчик, погиб в  самом  начале войны, а
второго, инженера, у которого она  поселилась в той самой комнате  в Большом
Каретном, в сорок втором  унес несчастный случай. Почему  своих детей ей  не
удалось завести (а уж в Германии для этого самая подходящая обстановка была)
- неизвест-но.  Мудрые  люди знают,  что  самая глубокая доброта имеет своим
источником  страдание.  Дозу  та-кой  доброты  и получил  Высоцкий  в  самом
восприимчивом возрасте.
     За  фортепьяно он с  учительницей провел немало часов - полезно  было в
воспитательном смысле (хоть минимальное усердие, "прилежание" выработалось),
да  и  для  профессии  потом при-годилось.  По-немецки неплохо наблатыкался,
жаль,  что отношение к языку  было как к "вражескому"  и в  Москве потом все
позабыл,  порастерял. Курить и пить  никто  не  учил,  что  тоже  в плюс  по
сравнению с московской "школой жизни"...
     Часто встречались с дядей  Алешей -  он служил  неподалеку-и  его женой
Шурой.  Ездили на курорт - в  санаторий "Бад Эльстер". А  в сорок  восьмом с
тетей  Женей  и  Лидой они были  в Баку. Там уж  он  отличился перед местной
детворой: рассказывал  им, как воевал в Германии и одного фашиста убил,  вот
этими  самыми руками.  Тетя Женя  услышала, стала  его  спрашивать,  что  за
россказни такие.  А он  ей: "Зато как внимательно  слушают!" Вот какой был у
него первый опыт литературно-го вымысла и актерского перевоплощения...
     В  августе  сорок девятого отца перевели  в  Северо-Кавказский  военный
округ. Ехали в Москву в  эшелоне почти неделю, и притом целый вагон  имели в
распоряжении. Тетя  Женя отправилась как-то  за кипятком, поезд  тронулся, и
она побежала по перрону, а он  отчаянно закричал из окна:  "Мамочка!" Успела
она заскочить в тамбур соседнего  вагона. А потом ему в Москве объяснила: "У
тебя одна мама - Нина Максимовна, а я - жена твоего папы". Он, как ему потом
рассказали, от-парировал так: "У меня три бабушки, так почему не может  быть
две  мамы?" Бабушек он столько насчитал потому, что как-то летом на даче под
Киевом  с  ними  были  и  мать  отца  -Дарья  Алексеев-на,  и  мать  Евгении
Степановны. В общем, как говорится: устами младенца...
     В Большом Каретном четырехкомнатная квартира номер четыре была поделена
между  тремя  "ответственными  съемщиками"  и  у  Высоцких  была всего  одна
комната. Но  по возвращении из  Германии соседи  Петровские, бездетная чета,
одну из своих двух комнат им уступили - просто так, из симпатии к тете Жене.
С  октября   сорок  девятого   года  начинается  большой  жизненный  период,
обозначенный словами "Большой Каретный".
     Двор Большого Каретного принял его надлежащим образом - поколотили.  Но
он им  не спустил  - привел своих, с Первой Мещанской. Был бой.  После этого
почувствовал себя  своим и  на но-вом месте. Некоторое время приятели у него
были  и там и там, жил как бы на два дома. На  Первой Мещанской мальчики и с
девочками уже  начинали дружить. Девочки говорили: такой-то за мной ударяет.
А пацаны: такая-то за мной бегает. Он  пока ни за кем не ударял, да и за ним
не бегали, маленьким считали - может быть, из-за роста.
     Мужская дружба для него была важнее. Когда Вовчик Попов  стал ухаживать
за Зоей Федоровой  (та постарше их была года на  два), Высоцкий  взялся быть
почтальоном:  носил Зое  записки, вложенные  в книгу,  и  добивался  ответа:
"Напиши, что  ты  его любишь... Ну, хоть слово "да" на-пиши". Смешно  теперь
вспомнить, но было такое.
     А  еще ходили всей компанией  на Пятницкое кладбище, где могилы деда  и
бабки Серегиных, да  и у каждого кто-то из родных похоронен был. Но кладбище
для них было и парком: цвела си-рень, тут и там мелькали парочки...
     В пятом классе "Е" 186-й мужской средней школы Ко-минтерновского района
его  поначалу  встретили   по  одежке:  увидев  оранжевую  замшевую  куртку,
моментально окрестили "американцем", чем  довели до слез. Очень просил дома,
чтобы его одели, "как всех". Это ведь потом уже стала молодежь выбираться из
черно-серого стандарта,  стараться выделиться,  и так  называемые  "стиляги"
были счастливы по ошибке быть принятыми за американцев.
     Подружился  с  Володей Акимовым. Целые дни  проводили на  углу Цветного
бульвара и  Садовой-Самотечной.  Внимали рассказам  инвалидов, сами начинали
травить  какие-то  истории,  смеши-вая  услышанное  с  выдумкой.   Почему-то
врезался в память  момент, когда они арбуз ели, целый арбуз на двоих.  Потом
все  время  вспоминали, когда  это  было.  Год  был  сорок девятый,  а  дату
определили как девятнадцатое октября. Пушкинский, лицейский миф прочно сидел
в сознании.
     А случай со взрывом был в классе примерно седьмом. Это когда с Акимовым
и другими  ребятами поехали за Яхрому  купаться. Нашли ящик со снарядами для
гаубицы. У  него-то  самого уже был опыт - там, в Германии, когда  волосы  и
брови обжег. Уговорил друзей не развинчивать, но все-таки в костер пару штук
положили и неподалеку спрятались. Вскоре жахнуло - и откос, на  ко-тором они
сидели,  стал съезжать  в  воду. Довольны  были до одурения. А  когда  через
неделю туда приехали, столкнулись с военным патрулем: за час до того четверо
подростков  погибли,  подор-вавшись  на  мине.  Да, в  игру со смертью мы  с
детства включаемся...
     То  же и с  похоронами Сталина. Пошли бы с  Акимовым к Колонному залу в
первый день -  могли бы  пополнить  ряды  задавленных в толпе. А  они уже на
второй и третий  день  пробирались сквозь оцепления,  через проходные дворы.
Дважды  попрощались с  гением  всех  времен,  но,  конеч-но,  не рыдали. Что
испытывал он тогда на самом деле, теперь не понять.
     И  стишки  ведь  еще  сочинил.  У  мамы  наверняка  хранятся.  Надо  бы
посмотреть да и уничто-жить, а то чего доброго опубликуют посмертно. Возьмут
да и откроют книгу Высоцкого произведением "Моя клятва":
     Опоясана трауром лент,
     Погрузилась в молчанье Москва,
     Глубока ее скорбь о вожде,
     Сердце болью сжимает тоска.
     Графомания  чистейшей воды. И по форме, и по  содержанию.  Неосознанная
пародия.  Где-то он  читал - или слышал от  кого-то, что смерть  знаменитого
человека  -  будь то  гений  или злодей,  Пушкин  с  Байроном или  Ленин  со
Сталиным,  -  всегда  вызывает поток  графоманских  виршей.  Когда  человеку
хочется  сочинять, а сказать нечего, мыслей в голове ноль,  -  он так и ждет
повода,  чтобы излить свою  бездарность.  А вот так помрешь - и пойдут  тоже
тебя  оплакивать  рифмами "Москва" -  "тоска"!  И не запретить никому  этого
делать... Так что, ребята, лучше еще поживем!
     Компания  их тогдашняя  была по  духу  совсем  не "советской".  Никакой
комсомольской  по-шлости не  было в  их разговорах,  карьеристских  мечтаний
тоже. Политика была как бы сбоку, параллельно от основного течения жизни.  А
общими  идеалами  были  романтика  и артистизм. Ну и возрастной  авантюризм,
естественно.  Вальтер  Скотт, Майн  Рид  - такие  были  кумиры и  ориентиры.
Собирались  у  Акимова,  в его  огромной  комнате.  Кохановский,  Безродный,
Горховер, Малюкин,  Свидерский,  Хмара,  Эгинбург. Какой-то  устав сочиняли,
записывали даты  своих  встреч. Питались кабачковой  икрой, луком  с  черным
хлебом.
     Сад "Эрмитаж" с Летним театром.  Кого они там только не перевидели и не
переслушали! Утесов, Шульженко, Эдди Рознер, Райкин, Миронова с Менакером...
Зарубежные  гастролеры  - от польского джаза до чуда  тех лет - перуанки Имы
Сумак с голосом на четыре октавы. Сколько способов  бесплатного прохода было
ими изобретено! Сам он придумал для  себя роль  дебила -  идет с выпученными
глазами, с перекошенным ртом и вместо "здравствуйте" -  "Датуйте!" Ну кто же
станет обижать убогого - пускали без билета.
     Толя  Утевский был на три  года старше - он уже учился  на юридическом,
когда  они еще в  школу ходили.  Это у него он  тогда  встретился  с актером
Сабининым,   а  тот  сосватал  Высоцкого  в  теат-ральный  кружок  Владимира
Николаевича Богомолова. Туда, на Горького, 46, он приходил, испы-тывая такой
трепет,  какого уже не вызывала потом профессиональная  работа. Предвкушение
чуда -  чувство  абсолютно  светлое,  наивно-эгоистичное, еще  не отягченное
мукой  духовного  усилия.  Как на  уроке химии,  соединив  жидкости  из двух
пробирок, видишь в колбе  новый цвет, - так и здесь, впервые  добыв вещество
театральности,  соткав  кусочек  магии, переживаешь ни с  чем  не  сравнимое
изумление. Оно никогда не вернется, но след оставляет на всю жизнь.
     Утевский водился с Левой Кочаряном, который впервые появился на Большом
Каретном году примерно в пятьдесят первом: привела его к  Высоцким, судя  по
всему,  Нора Сарнова, его одно-курсница.  А потом, в  пятьдесят восьмом,  он
поселился в этом подъезде, женившись на Инне Крижевской. Постепенно школьная
компания влилась  в  кочаряновскую, более взрослую,  ироничную, раскованную.
Здесь  потом его  поддержали в  стремлении  стать артистом,  здесь  поняли и
приняли его ранние песни.
     Первое публичное  выступление -  на  вечере  в соседней  школе,  187-й,
женской.  Было это в начале ноября  пятьдесят четвертого. Не нашел он  тогда
ничего  лучшего,  чем прочесть со сцены  какую-то народную пародию на  басню
Крылова. Ему самому этот опус  про муху, медведя и охотни-ка казался  ужасно
смешным, а вышел в  итоге  скандал, и влепили артисту тройку по поведению за
четверть. Юмор вообще вещь опасная, многие могут принять его на свой счет, а
власть  имущие всегда  боятся скрытого политического подтекста. Не  внял  он
тогда  предупреждению,  так  и про-должал с  шуткой по жизни шагать. В итоге
выше тройки по поведению не имел никогда.
     Первая  гитара была  подарена мамой  на  семнадцатилетие.  Кохановский,
считавшийся  у них  опытным виртуозом,  научил  его  простейшим  аккордам. А
весной пятьдесят  пятого Высоцкий переехал с Большого  Каретного  на  Первую
Мещанскую. Старый дом снесли и жильцов переселили в отстроенный рядом новый,
многоэтажный,  за номером  семьдесят шесть.  Мама  и Гися  Моисеевна с сыном
Мишей получили трехкомнатную квартиру на две семьи.
     Вот  и  кончаются  школьные  годы...  Получен  аттестат зрелости:  пять
пятерок   (литература,   естествознание,  всеобщая   история,   география  и
Конституция СССР),  остальные  -  четверки. Заговорил  было  с  родителями о
поступлении в театральный, однако отец энергично настаивал  на "механическом
вузе".  Дед, Владимир Семенович,  немало привел  примеров,  когда  успехов в
театральном  искусстве   добились  люди  с  жизненным   опытом,  с  солидной
профессией. Надежнее  иметь подстраховку, твердый  заработок,  а  потом  уже
пускаться в мир грез.
     По школам рассылали пригласительные билеты на день открытых дверей. Они
с  Васечком (Кохановским  то есть)  решили пойти туда,  откуда  билет придет
самый   красивый.    На    этом   конкурсе    красоты    победил   МИСИ    -
инженерно-строительный институт. У Кохановского к тому же был первый  разряд
по  хоккею с  шайбой, что открывало ему  все  двери, причем  даже  "с другом
попо-лам".  И  темы  сочинений  им потихоньку  сообщили, так  что весь набор
штампов про "Обло-мова и обломовщину" на экзамене они изобразили  аккуратным
почерком и без ошибок.
     Про строительный институт вспомнить особо нечего. Разве что поездку "на
картошку". В колхозе он развлекал однокурсников "огнем нежданных эпиграмм" и
еще на лошади научился ездить, хотя и без седла.  А что учиться он здесь  не
сможет  -  понял задолго  до того, как настал "час расплаты", то есть  время
зачетов и экзаменов.
     Что он  тогда думал? Да он и думать-то еще не умел. Просто судьба взяла
за шкирку, усадила в пустую  аудиторию и продиктовала заявление,  которое он
тут же отнес в деканат и  положил на стол секретарше. Уже на следующий день,
двадцать четвертого декабря, вышел  приказ  об  отчислении  по  собственному
желанию:  кто  там будет  разбираться! Первокурсники  под Новый  год пачками
уходили,  пачками их  и  оформляли.  За  документами  он  придет  как-нибудь
попозже, а пока надо свой уход оформить художественно, театрально.
     Третьего января был  назначен не то экзамен, не то зачет по черчению, и
они  с  Кохановским  давно уже договорились, что вместо  встречи Нового года
засядут  на Первой  Мещанской  наверстывать  невыполненные задания. Неудобно
было сразу  Васечка  огорошить новостью, пришлось пожертвовать праздником  и
немного еще потянуть резину.
     Встретились,  положили с разных сторон стола доски чертежные,  надулись
крепкого  кофе...  Кохановский  круто взялся  за  дело,  а  напарник  его  -
естественно,  с прохладцей, для блезиру что-то  там  на ватмане калякал.  Во
втором часу  перекурили и  поменялись сторонами стола, чтобы  по-смотреть на
труды друг друга. Гарик захохотал, увидев абракадабру, и тогда Высоцкий взял
ко-фейник и залил  остававшейся на дне коричневой жижей  всю свою инженерную
деятельность:
     - Хватит! В этом институте я больше не учусь!
     Из соседней комнаты мама пришла - и восторга никакого не выказала. Были
еще потом какие-то  душеспасительные разговоры с дедом, с деканом, упиравшим
на "явные способности"  Высоц-кого к математике. Но, честно говоря, человек,
начисто  лишенный математических  способностей,  - это  просто  дурак,  дуб!
Математика  важна  в  любом  деле,  она и  в творческой  работе  необходима.
Рассчитать, сколько должно быть строф в  стихотворении, куплетов в песне,  с
чего начать, чем за-кончить - это тоже математика, только даже не  высшая, а
сверхвысшая, потому что в ней еще и душа участвует - во всю свою бесконечную
глубину.
     Безошибочный  интуитивный выбор из множества вариантов -  вот важнейшее
действие, мате-матическое  и жизненное! От него тогда и получился Высоцкий -
в  начале  знакового для страны 1956  года. С этого поворотного пункта он за
все отвечает сам.
     Черновик личности

     В начале пятьдесят шестого полковник С. В. Высоцкий вышел в отставку за
выслугой  лет  и продолжал  трудиться  на "гражданке".  Художества  сына ему
пришлись явно не  по вкусу. И  сын,  чтобы избежать малоприятных объяснений,
почти на подпольное положение перешел - жил то у Утевского Толяна, то у Левы
Кочаряна.
     Вообще-то по-своему правы все родители, когда они чинят своим отпрыскам
препятствия на пути в искусство. И дело тут не только в  житейских расчетах:
мол,  чем  журавль славы  в небе,  лучше синица надежной  профессии в руках.
Чувствуют мамы и папы, догадываются на подсознательном уровне, что "служенье
муз" гарантирует чадам только одно - вечное страдание.
     Причем  материальные лишения  - это еще  первый круг творческого ада. К
ним  человек  может  привыкнуть  и  приспособиться.  За  ними  следуют  муки
честолюбия: дадут или не  дадут роль, будет ли успех и прочее. Видели  ли вы
когда-нибудь артиста, удовлетворенного достигнутым престижем и положением  в
обществе?  То-то и оно. Но  опять-таки это еще  не такое уж  и  пекло. Самое
страшное начинается, когда у человека обнаруживается настоящий талант.
     Талант называют "даром  Божьим",  не задумываясь о том, во что этот дар
обходится, не учитывая  внутренней биологии одаренной  личности. Живя внутри
человека, талант требует пищи,  нуждается в непрерывном развитии, применении
и  расширении  сферы  деятельности.  Если  этой  пищи он  получает  мало, то
незамедлительно начинает поедать своего носителя. Самое яркое художественное
определение таланта - "угль, пылающий огнем".  Но если обладатель дара лишен
возможности  "глаголом  жечь  сердца  людей",  то  он  воспламеняется сам  и
довольно часто сгорает дотла, не успев реализоваться.
     Но и  в  случае успешного в  целом развития  талантливый  художник, как
правило,  лишен  жизненной гармонии. Носить  в себе  "угль"  при  нормальной
температуре  души  и тела невозможно.  Нормой  становится постоянный  накал,
ежедневное  и неизбывное страдание. Этого  никогда по-настоящему не поймут и
потребители  искусства  (зрители,  читатели),  и  не  обремененные  большими
талантами коллеги по творческому цеху. Речь не о бездарях (таковые проникают
в храм Аполлона только по недоразумению или "левыми" путями), а о людях  "со
способностями", составляющих статистическое большинство творческой среды, ее
протоплазму.  Не  будь  этих средних тружеников, не  работали бы  театры, не
играли  бы  оркестры,   не  выходили  бы  литературные   журналы.  Талантам,
естественно,  приходится сотрудничать со своими менее одаренными товарищами,
но  природный антагонизм  между ними  неизбежен.  Еще сильнее противостояние
между талантом  и талантом: даже  взаимодействуя,  учась  друг  у друга, они
вынуждены   эмоционально  размежевываться,  чтобы  каждый   смог   полностью
развернуть диапазон своего индивидуального дара.
     Еще  одно важное  разграничение.  Мучаются на  сцене  (и за  письменным
столом)  все, но по-разному. У обладателя  средних способностей болит только
амбиция, а у одаренного художника болит и амбиция (в этом отношении он похож
на всех), и талант.  Боль таланта - самая мучительная, и  нет от нее никакой
анестезии. Лавры, похвалы, злато врачуют амбицию, но не талант, являющийся в
каком-то смысле неизлечимым недугом.
     В общем, чем  дальше  в  лес, тем  больше  дров. Чем самостоятельнее  и
оригинальнее путь личности в искусстве, чем успешнее он в высшем смысле, тем
он мучительнее и жертвеннее. Так  что  в известной мере  счастливы  те,  кто
выбывает  из рядов  служителей Мельпомены после первого же тура  творческого
конкурса. Их жертва искусству оказывается минимальной и самой безвредной для
душевного здоровья.
     Есть  такая  легенда  сравнительно  недавнего  времени  -  о  том,  как
знаменитый театральный режиссер впервые  встретился  с  "большим человеком",
долгие  годы  возглавлявшим  КГБ,  а  затем,  перед  самой  своей  кончиной,
постоявшим даже около года  во  главе КПСС и Советского  государства. Видный
государственный  и  партийный  деятель  первым  делом  искренне  и  сердечно
поблагодарил  режиссера  за то, что  тот не принял  в свой  знаменитый, хотя
официально и не  признанный театр его сына и дочь, рвавшихся на  сцену. Были
ли у этих номенклатурных детишек  природные актерские  данные? Да  какое это
имеет значение!  Мудрый  папаша прежде всего желал оградить их от  того, что
Некрасов называл "пыткой творческого духа", а эта штука посильнее, чем пытки
в  лубянских  подвалах!  И  ведь  заметьте:  и  от нищеты,  и  от  карьерных
сложностей мог  он защитить их без труда:  устроить  на работу хоть во МХАТ,
даже обеспечить званиями "заслуженных артистов", но...
     Но  здесь мы немного забежали вперед, вернемся  к Владимиру  Высоцкому,
который с  января  пятьдесят шестого года снова посещает  кружок Богомолова,
где ставится спектакль "Трудовой хлеб" по Островскому. Для экзамена Владимир
Николаевич советует ему готовить что-нибудь из Маяковского - скажем, монолог
из "Клопа". Маяковским актерская память Высоцкого набита  до отказа -  очень
уж хороши стихи этого  автора для работы голоса! На Пушкине и Лермонтове так
не разгуляешься. Вот три строки, одного, казалось бы,  размера:  "Когда не в
шутку  занемог", "В  тумане  моря голубом",  "Светить - и никаких гвоздей!".
Первые две  лучше всего произнести ровн