"Непериодическое  издание  в виде  сброшюрованных  листов  печатного
материала",  как определяет энциклопедический словарь? Но существует  еще  и
определение  Бориса  Пастернака:  "Книга  есть   кубический  кусок  горячей,
дымящейся  совести - и  больше ничего". Пожалуй,  второе определение  больше
подходит  к  предмету нашего  разговора.  Узреть  свои произведения  в  виде
сброшюрованных  листов  печатного материала Высоцкому  не  довелось.  А  вот
куском  дымящейся совести  его творчество  стало  очень  скоро и остается им
сегодня. Если говорить по большому счету, главная задача писателя -  создать
книгу о времени  и о себе,  публикация же  -  дело  десятое. Русская  поэзия
поняла это  с давних пор.  Баратынский  в  своей  эпиграмме 1826 года провел
четкое различие между двумя типами литераторов:
     И ты поэт, и он поэт;
     Но меж тобой и им различие находят:
     Твои стихи в печать выходят,
     Его стихи - выходят в свет.
     Очень современно звучат эти строки,  хотя их автор и вообразить не мог,
что такое цензоры и редакторы XX века. К независимости  от  полиграфического
процесса русская  поэзия начала  стремиться еще тогда, а с середины XIX века
многие  поэты  стали писать книгами, выстраивая стихотворения в определенной
последовательности, группируя их в циклы, а циклы в свою очередь соединяя  в
более  крупные  образования.  Характернейший  пример   -  творчество  Блока,
разделившего  свою лирику на  три книги и  называвшего трилогию  в  целом  -
романом в стихах.  Для каждого стихотворения Блока существенно, в какой цикл
и в какую  книгу оно  входит,  с  какими  стихами соседствует. Или,  скажем,
Ахматова. Любой внимательный читатель без усилия припомнит книжный спектр ее
поэзии:  "Вечер",  "Четки",  "Белая  стая",   "Подорожник",  "Anno  Domini",
"Тростник",  "Седьмая книга" - хотя  ни  "Тростник", ни  "Седьмая книга" как
факт  полиграфии не существуют. Отдельно сброшюрованными они не выходили. Но
как  факт искусства, как "куски  совести"  они, естественно,  есть. (В то же
время  основательно отцензурованные  и отредактированные  книги 1958 и  1961
годов,  носившие нейтральное  название "Стихотворения", Ахматова родными для
себя  как бы не считала.  Издание 1961  года она  называла "лягушкой" - надо
думать, не только за малый формат и зеленый цвет переплета. )
     Все это говорится вот к  чему. Идеологический контроль над литературой,
бюрократическое вторжение  в  самую интимную сферу индивидуальной творческой
деятельности  постепенно  приводили к утрате книги  стихов как своеобразного
жанра, как  факта культуры. Редактор и  цензор,  к несчастью, стали  слишком
активными соавторами абсолютного большинства поэтических  сборников. И  дело
не только  в том, что  на первое место в книге в  качестве  так  называемого
"паровоза"     выставлялось     какое-нибудь      патетически-патриотическое
стихотворение - пусть  даже  неудачное  или  для автора  нехарактерное,  что
социально острые стихотворения  либо  сокращались,  либо правились (особенно
хороши  были  переброски  места действия  из  нашей страны  на  Запад),  что
наиболее   рискованные   произведения  после  уговоров   или  угроз   просто
выбрасывались из  рукописи, - дело в том, что подорвано  было само искусство
композиции, архитектуры поэтической книги.
     И  вот следствие.  У многих ли поэтов, благополучно печатавшихся долгие
годы, отдельные произведения сложились в объемное, стереоскопическое  целое,
образуя нечто вроде  романа в стихах? Да нет, реально говоря,  в большинстве
случаев  советские  стихотворные   сборники  -  независимо   от  величины  -
представляют собою довольно механическое соединение разных опусов. Проверить
это мог каждый, зайдя в любой книжный магазин. На  прилавках  царило  обилие
похожих  друг на друга поэтических  неликвидов.  А если внутрь заглянуть, то
отдельные стихи  неотличимы друг от друга. Нет внутреннего сюжета, движения,
развития. Существовали, конечно,  исключения - то есть те книги, которых как
раз в магазинах и не было. Но их было отнюдь не  три тысячи:  именно столько
стихотворцев тогда числилось на учете в СП СССР.
     А  вот  Высоцкий,  не состоявший в Союзе  писателей,  не имевший  дел с
издательствами, работал, если  можно  так выразиться, книжно - с  первых  же
шагов.  Он  не просто  слагал песню  за  песней,  а  выстраивал определенные
смысловые  ряды.  Недаром  он,  например, часто  говорил  на  концертах, что
собирается довести  количество своих спортивных песен до сорока девяти - как
в "Спортлото", то есть  тем  самым высказаться обо  всех существующих  видах
спорта.  В этой шутке - большая  доля правды. Ведь точно к такой  же полноте
стремится Высоцкий и в своих военных песнях, где каждый раз мы  сталкиваемся
с новым конфликтом, с новыми характерами. И в песнях  сказочно-бытовых,  где
за фольклорными фигурами, за зверями  да птицами отчетливо видны хорошо  нам
знакомые   социальные  типы.  И  в  непринужденно-фамильярных  вариациях  на
мифологические  и  традиционно-литературные  темы,  где  Высоцкий  заставлял
вековую мудрость работать на  распутывание наших  сегодняшних  противоречий.
Пестрый и  многоголосый песенный  мир  Высоцкого выстраивается постепенно  и
целеустремленно.  Это  своеобразная  энциклопедия  нашей  жизни,  где,   что
называется,  "все  есть"  и  все темы взаимодействуют,  пересекаются  друг с
другом.
     Строя  свою  будущую Книгу (так, с  большой буквы,  хочется назвать  ту
книгу,  что творилась Высоцким, книгу,  существовавшую  уже  при  его жизни,
книгу,  по  отношению  к  которой  все  посмертные издания  явились  как  бы
переизданиями),   Высоцкий  интуитивно  искал  гармонию   частей  и  целого,
стремился к многогранности единого образа мира.
     Вспомним  снова пастернаковское определение книги с несколько странным,
на первый взгляд, эпитетом: кубический  кусок совести. Почему  "кубический"?
Да  потому, что  страстный  взгляд неравнодушного  художника  видит  мир  не
плоско,  а  объемно.  Примерно  то  же  имел  в  виду  и  Булгаков, когда  в
"Театральном  романе"  наделил своего  героя  писателя  Максудова  волшебным
зрением: "Тут  мне  начало  казаться  по  вечерам,  что  из  белой  страницы
выступает  что-то  цветное.  Присматриваясь, щурясь, я убедился в  том,  что
картинка эта  не  плоская,  а трехмерная. Как  бы коробочка,  и в ней сквозь
строчки видно: горит  свет и движутся  в ней те самые фигурки, что описаны в
романе".
     Разве не  движутся  на страницах Книги Высоцкого живые фигурки? Вот  же
они: бегущие по тайге "зэка  Васильев и Петров зэка", и дурачина-простофиля,
не усидевший  на  ответственном  стуле, и работяга,  без  труда сыгравший на
бале-маскараде не чуждую ему роль алкоголика, и  сентиментальный боксер, без
единого удара одерживающий  неожиданную победу, и провинциал,  мечущийся  по
магазинам со списком на восемь листов, и легендарные супруги Ваня с Зиной, и
вышедший к микрофону певец, и вышедший на исповедь Гамлет, и вырывающийся за
красные флажки  волк... Все  -  живые. И не  просто  "взятые  из  жизни",  а
созданные по законам искусства и по этим же законам ожившие.
     А из отдельных "коробочек" и общая картина жизни выстраивается - и тоже
объемная.    Примечательно,    что   столь   открытый    навстречу    людям,
доброжелательный к  аудитории,  Высоцкий на  своих концертах все же не очень
охотно исполнял те песни, названия которых выкрикивали из зала и упоминали в
записках. У него  всякий раз  был  свой  более  или  менее четкий  план.  Он
стремился, чтобы программа  концерта дала  представление о разных гранях его
творчества,  чтобы  совокупность   двух-трех  десятков  песен   передала  то
мироощущение  и  миропонимание,  которое  выражено  в  сотнях  созданных  им
текстов.   Иными   словами,   каждый  концерт   был  своеобразным  авторским
"Избранным" - с определенным внутренним сюжетом, ходом мысли. Так возникал и
выстраивался своего  рода роман  в песнях, та Книга,  которую  мы продолжаем
читать и осмысливать сегодня.
     Книга Высоцкого,  о  которой  мы  ведем  речь,  разворачивается  в двух
измерениях - хронологическом и тематическом, и отдать предпочтение одному из
них просто невозможно. Так строил свой мир Высоцкий, так и нужно его читать,
ощущая и тематически циклические связи, и ритм времени.  Книга  Высоцкого  -
это своеобразный дом песен с тематическими "этажами". Каждое песенное "окно"
располагается и по горизонтали, и по вертикали.
     Но есть  и  еще одно,  может быть, важнейшее  измерение.  Это смысловая
глубина.  Как  строится  смысл песен Высоцкого  - всех  вместе  и  каждой  в
отдельности?   На  этот  вопрос   невозможно  ответить,  не   обратившись  к
индивидуальной поэтике Высоцкого.  Если  же  мы уловим  общую закономерность
этой поэтики,  то сможем говорить о строении дома  песен, не заходя в каждую
комнату. Имея, однако, в руках такой ключ, который подходит к любой двери.
     Не будем при  этом страшиться научности. Если  перед нами действительно
художественное  явление, разбор его поэтической структуры  ничего  в  нем не
разрушит. Думается, сам  Высоцкий не побоялся бы "отдать" свои  произведения
под хирургический скальпель научного исследования. Он,  придававший  немалое
значение  поиску  художественной   формы,   считавший   важнейшим   условием
творчества профессионализм, не испугался бы литературоведческого подхода.
     Исходное положение  поэтики: вначале было слово. Творческая  активность
писателя  выражается  прежде  всего  в   том,  что  он  вырабатывает   свой,
индивидуальный  язык, отличающийся  от языка обыденного.  И в  самом способе
этой  трансформации, переделки  уже  содержится ядро художественной  системы
автора. Как он обращается с языком, выковывая свое особенное слово, - так он
будет управляться  и с  жизненным  материалом,  творя  из  реальных  событий
художественные  сюжеты,  из житейских прототипов - художественные характеры,
из  отвлеченных  идей  и  элементарных  эмоций  -   сложный  и  многогранный
художественный  смысл. Так  каково же оно - слово Высоцкого? Самое  главное:
это  слово  - двусмысленное. С чего начал Высоцкий?  "Пишу  я очень давно, -
говорил он о себе. - С восьми  лет  писал я всякие вирши, детские стихи  про
салют.  А потом,  когда  стал немного постарше, писал всевозможные пародии".
Заметим,  что пародия  -  жанр  двусмысленный,  двуплановый  по  природе. Не
случайно, что Высоцкому понадобился именно такой разбег.  Вспомним вновь его
первую песню - "Татуировка" (1961):
     Не делили мы тебя и не ласкали,
     А что любили - так это позади, -
     Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
     А Леша выколол твой образ на груди.
     Посмотрите,   как  раздваивается  здесь  значение  слова  "образ",  как
возникает  в  нем внутреннее  напряжение  между  смыслом  отвлеченно-высоким
("светлый  образ")  и  смыслом  неожиданно  заниженным и  вполне  конкретным
("образ  на груди").  Пусть  это шутка,  но в ней с  особенной прозрачностью
видно то, что мы  потом  обнаружим у Высоцкого в контекстах самых серьезных.
Двусмысленное слово сразу создает предпосылки для  раздвоения голосов автора
и  героя. При  всем  стремлении автора  предельно сблизиться  с  простоватым
героем, полностью влезть в его речевую "шкуру" - ироническую дистанцию между
ними не  ощутить нельзя. Ученое слово "образ" в "Татуировке" для речи такого
персонажа хоть  и возможно  в  принципе,  но  как-то  не очень плотно к  его
речевой физиономии прилегает. Это все же не только лицо, но и  маска, из-под
которой выглядывает автор. Иначе говоря, мы имеем дело со словом двуголосым.
Без  понимания  этого наш  читательский  диалог с Высоцким заведомо  был  бы
невозможен.
     Еще это  слово  - сюжетное.  Для Высоцкого слово - всегда потенциальная
тема, с  каким-то непременно событийным разворотом. Он сразу втягивает слово
в действие.  Лешина  татуировка с ходу становится яблоком  раздора, завязкой
конфликта.  Как-то  Чехов  шутя  предлагал  написать  рассказ  "Пепельница".
Думается,  если бы Высоцкому  досталась  такая  тема,  в  пепельнице  у него
развернулись бы  какие-нибудь бурные события -  уж не меньше пожара. Возьмем
наудачу пригоршню названий песен,  состоящих  из одного слова: "Рецидивист",
"Попутчик", "Невидимка",  "Гололед", "Памятник". Высоцкий  сразу  вспарывает
привычную  оболочку  слова,  ищет  смысл,  противоположный буквальному,  - и
сталкивает  эти  смыслы  лбами  в  напряженном  сюжете.  Слово  "рецидивист"
оказывается оскорбительным ярлыком, а меченый  им человек - жертвой клеветы.
"Попутчик" оборачивается  доносчиком, "невидимка" - опять-таки доносчицей, и
при этом вполне "видимой" -  невестой рассказчика. "Гололед" -  не  сезонное
явление, а вечное состояние  жизни, опять-таки сюжетно развернутое. Наконец,
"памятник"  - не статичный и неодушевленный  предмет,  а фальшивая оболочка,
которую срывает с себя автор-герой.
     При этом Высоцкий не  любит слов отвлеченных, схематичных.  Слово в его
мире предметно, осязаемо.  Сюжетность и предметность  здесь  прочно  связаны
(что закономерно: "сюжет" по-русски  значит "предмет"). Отсюда - характерный
для  Высоцкого  тип  метафоризма. Он сближает  явления не по  внешнему, а по
внутреннему, психологическому сходству:
     У него - твой профиль выколот снаружи,
     А у меня - душа исколота снутри.
     Татуировка - первая  сюжетная метафора Высоцкого - опять-таки шуточная,
но  за  ней последует немало серьезных, требующих  осмысления и расшифровки,
таких,  как "переселение душ", "красные флажки", "первые  ряды", "горизонт",
"кони привередливые", "чужая колея" и многие, многие другие.
     Слово Высоцкого редко ограничивается фиксацией фактов и наблюдений. Как
правило, оно  несет в себе момент  сгущения,  преувеличения (те  же "светлый
образ", "душа исколота").  Это слово  гиперболичное. По  этой причине сюжеты
Высоцкого связаны  не с обыденными,  а  с исключительными  событиями. Уже  в
"Татуировке" при всей простоте  характеров  и ситуации присутствует  - пусть
под знаком иронии - определенный драматизм, столкновение страстей. Персонаж,
от имени  которого  ведется  рассказ, стремится сохранить  верность  мужской
дружбе и в то же время  обуреваем  ревностью. Слово Высоцкого с первых шагов
было словом драматичным.
     Литература  и театр  были  связаны  для  Высоцкого  не  только  в  силу
профессии и  биографии.  Сама натура  его  соединяла  активность  речевую  и
игровую. Игра со словом присутствует уже в первой песне:
     ... моя - верней, твоя - татуировка
     Много лучше и красивше, чем его!
     В самом языке, в  сочетаемости  слов здесь есть  предпосылка для  игры.
Возьмем наугад сочетание "портрет Иванова": Иванов - художник или  модель? А
может  быть, владелец  портрета?  Так  и  с  татуировкой:  "моя",  "твоя"...
Высоцкого всегда влекли неудобные  и  двусмысленные  уголки речи. Существует
понятие  языковой  недостаточности. Например, глагол  "победить" не имеет  в
настоящем времени  формы  первого  лица  единственного числа.  Рекомендуется
избегать  такой  речевой  ситуации,  когда эта форма  могла бы понадобиться.
Высоцкого же так и тянет туда, куда нельзя,  и он непременно заставит своего
персонажа похвастаться:
     Чуду-юду я и так победю!
     Слово Высоцкого  - игровое слово. К игре  как таковой многие  относятся
предубежденно, и зря: игра - один из главных способов поиска новых смыслов и
равноценен  мне. Так же, как я ему. Наши  несходные, даже  взаимоисключающие
суждения  и  взгляды  имеют  одинаковое  право  на существование.  Научиться
смотреть  на себя, на свои мысли и поступки с точки зрения другого человека,
причем не друга,  не единомышленника, а человека чужого, даже враждебного. И
вообще - думать не только о себе и не только по-своему.
     Кто-то  скажет: я это  и так  умею. Но, к сожалению, в девяноста девяти
случаях из ста такое заявление  будет ошибкой и самообольщением. Может быть,
даже  во  всех ста случаях -  поскольку  человек, действительно  способный к
диалогу, к пониманию, как  правило, отличается повышенной  самокритичностью.
Он, скорее, скажет так:  мне это  иногда  удается, но с трудом, и нет у меня
уверенности,  что  искусством  понимания  чужого  и  непривычного  я  владею
свободно.
     К  тому  же,  помимо нашего личного  опыта, существует еще исторический
опыт   страны,  народа.  И  вот  этот  опыт  с   горькой  недвусмысленностью
свидетельствует: многие беды  России проистекают от  того,  что  уважение  к
чужой  точке зрения,  к инакомыслию не стало у нас прочной традицией.  Мы не
умеем прислушиваться к новой, непривычной мысли,  извлекать из нее жизненную
пользу. Мы слишком большую ставку делаем на убеждения большинства, а правоту
меньшинства, правоту одиночек признаем только задним числом и почти всегда -
с  опозданием, когда  поправить ошибку уже невозможно. Именно поэтому благие
намерения и  прогрессивные идеи, возведенные  в догму, привели у нас к таким
трагическим  последствиям.   Наш   коллективизм   обернулся   всеподавляющей
стадностью, наша устремленность  к "светлому будущему"  -  безответственными
обещаниями   и  заведомо  невыполнимыми  планами,  наше  преклонение   перед
Человеком с большой буквы - униженностью и бесправием обыкновенных, реальных
людей.
     История русской общественной мысли отмечена напряженным противостоянием
единомыслия  и  вольномыслия.   Вольномыслие  традиционно  было   достоянием
меньшинства,   а   власть   издавна   тяготела  к  установлению  единого   и
обязательного  для  всех  образа   мыслей.  Гротескный  "Проект  о  введении
единомыслия  в  России"  Козьмы Пруткова - фантазия,  прочно опирающаяся  на
реальность.  Причем  влечение  к  единомыслию,  идущее  "сверху",  имело,  к
великому  прискорбию,  и  определенную  поддержку внизу.  Как  горько  шутил
Гиляровский: "В России две напасти: внизу -  власть  тьмы, а  наверху - тьма
власти". Высоцкий собственное  жизнепонимание  и  собственное слово  искал в
споре с тоталитарным мышлением, передразнивая и  пародируя тоталитарный язык
с его железобетонными блоками: "поддержка  и  энтузиазм миллионов", "надежда
наша  и оплот", "Так наш  ЦК писал в  письме закрытом, // Мы одобряем  линию
его!"...
     Порою  Высоцкому приходилось не только  высмеивать "власть  тьмы", но и
очищать от ее ржавчины собственные разум и душу. Вспомним творческую историю
его программной  песни "Я  не  люблю", где первоначально  после  слов  "Я не
люблю, когда стреляют в спину" следовало: "Но, если  надо, выстрелю в упор",
а после слов:  "Я не люблю насилье и бессилье" шло: "И мне не жаль распятого
Христа". И то и другое вскоре сменилось новыми  вариантами: "Я  также против
выстрелов  в упор"  и "Вот только  жаль распятого  Христа".  Что и говорить,
настоящий  Высоцкий выразился  именно во второй из  приведенных редакций. Но
подумаем: откуда первая  взялась?  Ведь  жестокости, кровожадности  в натуре
Высоцкого не было. Шокирующие нас сегодня фразы из песни - дань эстетическим
и идеологическим штампам.  С  болью и  кровью  выковыривал из  себя Высоцкий
осколки тоталитарного создания. И шел к диалогу, терпимости, всепониманию.
     Мы  живем  во  время  крушения  всякого  рода  принудительных  идеалов,
развенчания установок  и догматов, некогда претендовавших на окончательность
и непогрешимость. Мы  поняли, что для движения к всеобщей гармонии нам вовсе
не обязательно быть духовными  близнецами,  одинаково мыслить и чувствовать.
Стало   ясно,   что    чрезмерная   монолитность   общественного   сознания,
однонаправленность  усилий  неизбежно  приводят  к  выразительно  описанному
Высоцким  "общепримиряющему"  бегу, когда все  равны,  когда  "первых  нет и
отстающих", да вот беда: бег этот -  на месте. Да и печатную свободу текстам
Высоцкого дал  тот  глубочайший  кризис "единомыслия",  которым ознаменовано
наше время.
     Но декларировать плюрализм мнений - одно, а сделать