ышка -  и тут же к тебе  все  возвращается:  давай сначала!
Открывается второе дыхание, за ним - третье, четвертое...
     "Здравствуй!  Кажется, я уже Гамлет". Такими словами он встретил Марину
в Бресте тринадцатого сентября. Но  чертова дюжина все же дала о себе знать:
в  Смоленске, пока  они ужинали  в  ресторане гостиницы  "Россия", из машины
украли  Маринино демисезонное пальто, шубу медвежью, кучу пластинок. Сумка с
документами у нее оставалась при себе,  так что можно было пуститься в путь.
Но на всякий случай заглянули в милицию. А там следователь Стукальский и его
коллеги восприняли  столь наглую кражу как  личное  оскорбление. И сотворили
чудо: буквально через час все вещи были предъявлены владелице для опознания.
На память пострадавшие подарили виртуозам сыска  фотографию Марины, и оба на
ней  расписались. Ну что,  продолжить теперь  криминальную  тему и  сочинить
песню  от имени незадачливого жулика, обокравшего "звезду" и попавшего таким
образом в историю? Нет, это было бы нескромно с нашей стороны, да и воришку,
испортившего настроение, возвеличивать незачем.
     А в Москве именно тринадцатого сентября умер  Лева Кочарян. Трудно даже
вспомнить, когда они встречались с ним в последний раз. Слышал от ребят, как
жутко  выглядел  Лева  во  время   предсмертной  болезни,  но  не  мог  себя
преодолеть,  не  хотелось  видеть  его  полумертвого...  Сразу  по  приезде,
четырнадцатого,  Высоцкий  узнает, что  похороны - завтра,  и понимает,  что
прийти надо  непременно. Но пятнадцатого с ним приключается то, чего никогда
прежде не бывало, - приступ абсолютной некоммуникабельности, неспособности с
кем-либо  говорить  и  сделать  хотя   бы  шаг  из  дому.  Неправильно  все,
непоправимо... Пожалеть  об этом  придется еще много-много раз, но  ничего с
собой он поделать не в состоянии.
     Может быть, призрак  смерти  сковал в тот день его  волю.  Может  быть,
кто-то свыше предписал ему таким уединенным и молчаливым способом проститься
с другом. Скорбный ритуал мы исполняем не  для умершего, а  для  самих себя.
Ведь сказал же Иисус ученику, собиравшемуся похоронить отца: "Иди за мною, и
предоставь мертвым хоронить  своих мертвецов". А  герой  чеховской  "Скучной
истории" почему-то ставил себе в заслугу, что никогда не произносил речей на
похоронах своих товарищей...
     Поселились  с  Мариной  пока у  Нины  Максимовны  на улице Телевидения.
Тесновато, конечно, да и добираться отсюда в центр крайне затруднительно. Но
это все  проблемы разрешимые. Впервые  в  жизни  у  него  появляется вкус  к
обустройству  быта.  Пора уже  иметь "все  свое - и белье, и  жилье".  Купим
кооперативную  квартиру, в театре обещали написать ходатайство  к московским
властям.  И машина тоже  нужна,  и права к  ней. Несколько уроков настоящего
вождения  дал ему знакомый таксист Толя  Савич, консультирует по этой  части
его  и  Ваня Дыховичный,  новый  товарищ по Таганке. Если  к  этому добавить
немного спокойствия - преодолеем любые расстояния.
     В  театре снова установили оклад сто двадцать в месяц. Высоко  все-таки
ценится в нашей стране актерский  труд! За шесть лет можно накопить на самые
дешевые "Жигули" - если,  конечно,  при этом не  есть и  не пить  даже чай с
кофием. А за десять лет при таком же самоограничении, глядишь, и подсоберешь
на двухкомнатное жилище. Скупо нас кормят драма и комедия! Но послал Господь
удачу -  концертная деятельность раскручивается все шире: может быть, забыты
уже  подметные  статьи  про  нехорошего  Высоцкого?  В  октябре  -  двадцать
выступлений в восточном Казахстане, а потом  и в хорошо знакомом Чимкенте. А
Москва пока не спешит принимать эстафету...
     "Гамлет"  движется маленькими шажками, до сцены  еще не  добрались. Шеф
торопится  со спектаклем "А  зори здесь тихие" по  Борису Васильеву. Повесть
отличная -  о  девушках на войне:  пять  разных женских  типажей  плюс  один
старшина, настоящий мужик. Не отказался бы от такой роли, да и песни нашлись
бы подходящие.  Но ростом не вышел: тут нужен,  по словам Любимова, "большой
кирпич". Потому берет он Шаповалова - что ж, пожелаем удачи Шапену...
     Перебрались с Мариной из Черемушек  в центр - нашлась на время квартира
в  Каретном  ряду,  все  тот  же  "первый  дом  от  угла",  густо населенный
театральными  и  киношными знаменитостями.  Соседом  по лестничной  площадке
оказался не  кто  иной, как Леонид Осипович Утесов. Весь  его репертуар наше
поколение  знало  наизусть, чего  только  не  придумывали  на  его  мелодии!
Вспомнил и  рассказал  Марине о том,  как в школе  они сочиняли сатирические
куплеты, каждый  из  которых заканчивался строчкой "У Черного  моря". И надо
было  еще  выдержать  паузу,  чтобы  с  утесовской  интонацией,  его  слегка
царапнутым тембром эту строчку пропеть...
     Марина предлагает  позвать Утесова  в гости. А  что? Давай!  И  вот  он
вечером  сидит  у  них,  расспрашивает  о делах в театре, слушает "Охоту  на
волков" и "Про любовь  в  каменном веке". Реагирует живо  и естественно,  не
банальными комплиментами, а чисто профессиональным пониманием работы:
     - Володя, когда вы разговариваете, у вас ведь нет такого тембра, такого
хрипа, как при пении. Да?
     -  Но  иначе,  Леонид Осипович,  будет  неинтересно... Почему он  такой
вопрос задал? Да потому, что и сам в
     свое время голос свой строил, вырабатывал - с той разницей, что он свой
легкий  хрип,  даже  сип, и  в обыденной  речи  сохраняет.  В  общем, важная
встреча.  Не  для  амбиции,  не  для  тщеславия - нет,  существуют  какие-то
импульсы,   которые  передаются   только  при  добровольном,   неофициальном
контакте. Проявится  особая информация,  несловесная, которая потом в работе
непременно скажется.
     Пришло  время им с Мариной  оформить свои отношения  -  со  всех  точек
зрения, и  небесной, и земной.  Место для регистрации нашлось неподалеку  от
Каретного,   но  это   не  простая  контора,  а  Дворец  бракосочетаний.  По
торжественным дням там порхают юные черно-белые пары, выслушивают ритуальные
наставления и по идиотской команде:
     "Молодые, поздравьте  друг друга" - целуются. А для тех, кто не слишком
уж  молод, вроде и нет отдельного сценария. Все же  он договорился, чтобы их
приняли  не в  большом зале, а в кабинете. Ну, не хватало  только в хороводе
малолеток шествовать!
     Оделись по-будничному:  он  в голубой водолазке, Марина  -  в  бежевой.
Кроме  свидетелей -  Макса Леона и Севы  Абдулова  -  еще  буквально два-три
человека  пришли.  Однако прежде  чем  расписаться,  приходится  выслушивать
наставление регистраторши. Как это, мол, вы по стольку раз в брак вступаете,
да еще при таком  количестве детей... Ни  на минуту  не сомневается  в своем
праве лезть в чужую интимную жизнь. Ладно, получено  свидетельство о браке и
плюс к нему особая бумага о соединении граждан СССР и Франции. Пригодится.
     Коротко отметили событие  со свидетелями и с Туро-вым - и в Одессу. Вот
эта, прославленная Эйзенштейном, лестница из фильма "Броненосец "Потемкин"".
А вот  тот самый  утесовский "одесский порт  в ночи простерт", где  ждет уже
молодоженов теплоход  "Грузия" под командованием славного капитана Гарагули.
Старинное  судно  немецкого  происхождения,  роскошная каюта  со  множеством
зеркал  и со стенами, обтянутыми голубым бархатом... Нет рая  на земле,  как
там на небе - еще неизвестно, но на море он точно встречается...
     В Сухуми  простились с Гарагулей и  с "Грузией", впереди - Тбилиси. Там
множество встреч и друзей -  один Сер-гей  Параджанов  чего стоит! Скульптор
Зураб  Церетели принимает  их со всем  кавказским размахом, знакомит  с Ладо
Гудиашвили - художником,  который  в  двадцатые годы жил в Париже,  дружил с
Модильяни и с  отцом Марины был знаком. Как святыня хранится  в его доме, за
стеклом в буфете,  недопитый бокал с коньяком:  Пастернак последним  пил  из
этого бокала. Есть от чего  вздрогнуть! Ведь  по  пастернаков-скому переводу
"Гамлета"   уже  выучена   роль,  а   начать  спектакль   Любимов  хочет  со
стихотворения "Гамлет" из  "Доктора Живаго". В  Советском Союзе  и  роман  и
стихотворение  пока под цензурным запретом. Молчание и ложь мы прорвем этими
могучими  стихами, в которых выходящий  на сцену мира-театра актер предстает
одновременно Гамлетом и Христом:
     Гул затих. Я вышел на подмостки.
     Прислонясь к дверному косяку,
     Я ловлю в далеком отголоске,
     Что случится на моем веку.
     На меня наставлен сумрак ночи
     Тысячью биноклей на оси.
     Если только можно, Авва Отче,
     Чашу эту мимо пронеси...
     И  как символический  намек на эту чашу  - недопитый, бережно прикрытый
блюдечком  грузинский  коньяк...   А  если  премьера  в   обозримом  времени
состоится, исполнителю главной роли будет как раз тридцать три года.
     Тридцать три

     По  поводу  этой  фатальной  даты много говорилось и сочинялось  - и  в
шутку,  и  всерьез.  В  легкомысленных  стишках,  адресованных  Марине,  уже
прошелся   он  на   этот   счет:  "Мне  тридцать  три   -  висят  на  шее...
Тата-тата-тата-тата... Хочу в тебе, в  бою,  в траншее погибнуть в  возрасте
Христа".
     С Христом у его поколения и его круга отношения непросто  складывались.
Это сейчас  все стали шибко грамотные, а раньше откуда черпали знания?  "Мне
тридцать три  года - возраст Христа"  -  именно из этой фразы Остапа Бендера
абсолютное большинство советских полуинтеллигентных  людей узнавало заветную
цифру. Темны  ведь  были  до  ужаса,  если что  и  читали,  то  какую-нибудь
атеистическую дрянь  вроде Лео Таксиля. Иисуса  держали  за  бесхарактерного
хлюпика. Как сам Высоцкий мог совсем недавно написать: "Я не люблю насилье и
бессилье, и мне  не жаль распятого Христа"? Ведь к этому  времени  прочел он
уже "Мастера и Маргариту", а выступил прямо в жанре Ивана Бездомного.  Борис
Можаев ему довольно резко выразил свое неодобрение. Слава богу, не много раз
успел он это спеть, а потом без особенного труда поменял строку: "Вот только
жаль распятого Христа".
     Не стыдно  так легко менять позиции? Да нет, все не столь  элементарно.
Поначалу песня "Я  не люблю"  сочинялась  как бы  от имени некоего  могучего
супермена, которому сам черт не брат. Было  еще: "Я не люблю, когда стреляют
в спину, но если надо  - выстрелю в упор", -  а потом стало: "Я также против
выстрелов в  упор". Песня  носила  игровой,  ролевой  оттенок, который затем
сделался не  нужен,  даже вступил в  противоречие с главным  смыслом. И что,
кстати, получается? Вопрос  о вере - он не  отвлеченный,  не  теоретический.
Если ты выбрал Христа,  то  тут же должен отказаться от "выстрелов в упор" -
все, "не убий"!  Этот  шаг, этот переход  можно  совершить в любом возрасте,
никогда  не  поздно.  Ну  конечно, культурным людям  неудобно  сознаваться в
атеистических грехах, и они делают вид, что  с молоком матери веру  впитали,
что Ленину-Сталину заместо Христа не молились никогда...
     "Я  не  люблю"  вместе  еще  с  тремя  песнями  Галина  Волчек  берет в
"Современнике" в  спектакль "Свой остров"  по  пьесе  эстонца  Каугвера. Про
"свой остров", кстати, написал специально, но не как иллюстрацию к сюжету, а
по-своему,  исходя  из самого  сочетания слов -  как  символ  чего-то сугубо
личного и отдельного. Ищем целый материк, а находим - только остров. А может
быть, и не бывает "личного материка", лишь остров соразмерен личности?
     Хотят  они включить в спектакль и про Жирафа, поскольку в пьесе молодой
человек жениться собирается, хотя и  не на антилопе. Но могут не пропустить,
ведь уже  нашлись глубокие истолкователи, утверждающие, что "антилопа" - это
Марина Влади,  а "жираф"  - Высоцкий и что  песня призывает советских зверей
жениться на иностранных  животных.  Идея  выпустить  Высоцкого  с  пением на
современниковскую  сцену  была сразу  отвергнута, да  и тексты  проходят  со
скрипом. Начальство  даже сказало Гале Волчек: "Ну зачем вам этот  Высоцкий?
Берите  любого  другого  -  ну  хоть  Северянина".  Даже  Северянина  готовы
реабилитировать,  того гляди - Гумилева  пропустят,  лишь бы  не... А  Кваша
очень  неплохо  поет  "Я  не  люблю"  -  сдержанно  так,  без  аффектации. И
чувствуешь  вдруг, что  не так уж песня к авторскому  голосу  привязана, что
может она жить сама по себе.
     Год  семьдесят первый начался как бы с повторной  свадьбы  Высоцкого  и
Марины.  Были Любимов  и Целиковская,  Вознесенский и Богуславская, Митта  с
женой. После этого  предстояло пребывание в элитной "здравнице" -  сочинском
санатории  Совета  Министров  СССР.  Путевки добыл  один большой  начальник,
поклонник  прославленного барда и его не  менее уважаемой супруги.  Однако к
моменту отъезда  удержаться в рамках  режима не удалось, и Марина  от отдыха
отказалась.  После   непродолжительных   дебатов   на   темы  принудительной
госпитализации (ох уж  эти доброхоты из престижных психиатров, готовые потом
хвастать,  как  выводили знаменитость  из запоя!) Высоцкий летит в Сочи  без
жены,  позвав в  компаньоны  Давида  Карапетяна. В  самолет  их  пробуют  не
пустить, ссылаясь на  поступивший телефонный сигнал о двух психах, сбежавших
из лечебницы. Это удается уладить. Дальнейшее -  в тумане, может быть, Давид
помнит подробности. Итог же - возвращение в Москву дня через три...
     Одиннадцатого  января - первая репетиция "Гамлета" на сцене. Лучше всех
сыграл Занавес  -  да,  так, с  большой  буквы, стоит  именовать причудливое
детище Любимова и Давида Боровского. Это изготовленная на лучшем вертолетном
заводе  огромная  сетчатая   конструкция,   двигающаяся  по  сцене  во  всех
направлениях.  Может обозначать все,  что  угодно: и  Время,  и Вселенную, и
Судьбу, и Смерть. Если надо, он делит  сцену пополам и дает возможность двух
параллельных действий.  А  когда Гамлет  с актерами  ставит "Мышеловку", эта
конструкция делается простым  театральным  занавесом. И  никакого  не  нужно
реквизита,  мебели и  прочего  хлама. На авансцене - могильщики роют могилу,
выбрасывая лопатами настоящую землю, и теми же лопатами занавес поднимают.
     Актеры  пока на фоне  такой  сценографии  проигрывают. Любимов  учиняет
беспощадный  разнос, Высоцкого  просто  с  землей ровняет. Гамлет раздавлен,
пытается оправдаться:
     -  Я не могу  повторить то, что вы  показывали,  потому что вы сами  не
знаете, что хотите. Я напридумывал для этой роли не меньше, чем вы, поймите,
как мне трудно отказаться от этого...
     В ночь под старый Новый год происходит  уже настоящий срыв - теперь это
называется  по-новому:  "Принц Гамлет  в Склифосовском".  Марина  в отчаянии
звонит в  театр четырнадцатого января, а там Любимов  уже обдумывает замену.
Словно  входя  в  роль  Клавдия,  режиссер советуется  с  высокопоставленным
психиатром  Снежневским,  желая убедиться,  что принц действительно безумен.
Над Гамлетом предложено поработать Филатову и Щербакову. С Золотухиным такой
же разговор.
     Марина  улетает в Париж с  формулировкой "навсегда". Высоцкий встречает
тридцатитрехлетие в психиатрической больнице  имени Кащенко, в отделении для
буйных шизофреников. По  выходе  его в очередной  раз прорабатывает  Большой
Таганский Синедрион (местком, партбюро и комитет комсомола) - по сравнению с
кашенковским адом это весьма умеренное чистилище, и грешник снова приступает
к  репетициям.  Разговоры  о  втором составе  его,  конечно,  нервируют,  но
Золотухин  успокоил: мол, чтение роли Филатовым выглядело  детским  лепетом,
никто в Гамлеты не  сунется,  если  ты  сам регулярно  репетировать  будешь.
Советовал нынешнее мучительное состояние  использовать для работы над ролью.
Он прав, конечно, но шефу, к сожалению, нужно другое...
     Любимов - мастер, может быть - гений. Но не философ. Он не возвращается
по  сто   раз  к  одним   и  тем   же   вопросам,  не  признает  возможности
сосуществования  двух  правд.  Он  всегда  идет  от  практики,  от  ремесла:
получилось - хорошо, не вышло -  переделаем. Главное - достигнуть эффектного
результата - а там уже осмыслять будем.
     Правда, есть один пункт сходства, и очень важный:  и Любимов и Высоцкий
видят в Гамлете прежде всего - Поэта.
     Шеф вообще не  любит  драму  как  литературный  род, всякие  завязки  и
развязки  не по его  части. Ему подавай единую поэтическую  линию  -  всегда
бунтарскую, вольнодумную,  немножко  скрашенную  шутовством,  но  опять-таки
вызывающе  непокорным.  Начальники все  время  рекомендовали ему оставить  в
покое  игры  с современной  смелой поэзией и  крамольной  прозой и поставить
"нормальную  пьесу".  С  пьесами  как-то спокойнее. Вон  булгаковских  "Дней
Турбиных" Сталин не только не  запрещал, но и лично посетил  раз пятнадцать.
Потому что конфликт можно  по-разному понять: Булгаков  писал  "за белых", а
МХАТ  ставил  "за  красных". Петрович  же,  когда  до  Булгакова  доберется,
конечно, не  "Турбиных" возьмет,  а "Мастера  и  Маргариту", и уж  советским
Понтиям Пилатам никакой  пощады не будет. И решил Любимов: хотите нормальную
пьесу - вот вам "Гамлет". А сам  втайне  думает: только не надейтесь,  что у
меня насчет советской действительности будут  философские антимонии: с одной
стороны, с другой стороны...  Мой Гамлет  вопрос  "ту би ор нот ту би" давно
для себя решил. Только быть - и быть от вашей подлой государственной системы
абсолютно независимым.  И таким Гамлетом может  быть только Высоцкий, только
он выжмет волевую концепцию до конца.
     А сам Высоцкий именно к такому  Гамлету шел с того момента, когда начал
писать  песни.  Не  грамотей,  набравшийся  в  Витенберге  передовых  идей и
брезгующий реальной политикой, не безвольный  мудрец, а творческая личность,
живущая по законам своего таланта.
     Так что  есть у режиссера и актера общий стратегический интерес, однако
-  до определенных  пределов. Для Любимова  поэзия  -  это  однонаправленная
прямая. Для  Высоцкого поэзия - это столкновение двух точек зрения, с полным
пониманием обеих, а в итоге выход к единой истине.
     Совсем не случайно Любимов подсократил вынесенное в эпиграф к спектаклю
стихотворение Пастернака, исключив третью строфу:
     Я люблю твой замысел упрямый
     И играть согласен эту роль.
     Но сейчас идет другая драма,
     И на этот раз меня уволь.
     Это  как  раз  о  том, что  происходит за пределами  сцены.  Подчиняясь
упрямому  замыслу  Любимова,  Высоцкий  должен  забыть свою "другую  драму".
Спектаклю  нужен только его темперамент, зашкаливающий все градусники, нужна
его духовная вертикаль. А  то, что он еще столько всего видит и чувствует по
житейской горизонтали, - это остается невостребованным.
     Вознесенский  хочет  вставить  в "Антимиры"  одно  новое  стихотворение
(спектакль  все  время  обновляется,   из  запрещенных  "Лиц"  кое-что  туда
перешло).  Вещь  показалась удивительно  близкой,  только  дочитал - мелодия
мгновенно возникла. Называется "Песня акына", но, конечно, для  отвода глаз.
Стихи об одиночестве художника:
     Не славы и не коровы,
     не шаткой короны земной -
     пошли мне, Господь, второго, -
     чтоб вытянул петь со мной!
     Чтоб было с кем пасоваться,
     аукаться через степь,
     для сердца, не для оваций,
     на два голоса спеть!
     Ну, это все понятно, а потом вдруг такой страшный поворот:
     И пусть мой напарник певчий,
     забыв, что мы сила вдвоем,
     меня, побледнев от соперничества,
     прирежет за общим столом.
     Прости ему. Он до гроба
     одиночеством окружен.
     Пошли ему, Бог, второго -
     такого, как я и он.
     Что ж  получается,  дружба  -  химера?  Бабская  ревность и  зависть  в
творческих людях непреодолима, как врожденный недуг? Об этом, наверное, надо
спрашивать не  Вознесенского  и  не  Высоцкого, а Того,  к  Кому  эта  песня
обращена.
     Поэты, как  и актеры,  всегда  друг  к  другу  относятся  с  внутренней
настороженностью.  Радует  ли Вознесенского,  что  на таганской  сцене скоро
появится "втор