жденным сынком
какого-нибудь князька или царишки. Тоже народ бы понял, если бы
пошел отвоевывать свое... а своим можно  назвать  все,  на  что
светит  солнце.  Но что толкает устанавливать какой-то дурацкий
мир между народами, если они этого и знать не хотят? И за это я
буду получать плевки, затрещины, зуботычины?.. Добро бы за трон
или девку, а то всего лишь за счастье для всего человечества!
     "Когда мы только вышли из Леса, -- подумал он  горько,  --
мы  были  понятнее  всем  и  ближе,  потому  что  нам бы только
уцелеть, выжить... Даже когда с магами дрались, хотя уже не так
нравились: все трое поумнели, а когда умные нравились  и  кому?
Ни  дуракам, ни даже умным, тем тоже хочется быть единственными
умными.
     А сейчас так и вообще... Раньше только Мрак  называл  меня
занудой,  а  теперь  и сам вижу, что занудее меня на свете нет.
Ведь на самом деле все то, что говорю, всем понятно,  потому  и
бросают камнями, что напоминаю некстати, мол, вы ж люди, а люди
вроде бы не совсем свиньи...
     А  восторгаются  не  мудрой  мыслью,  а молодецким ударом,
после которого такой же, как и они все, вы-плевывает  с  кровью
половину зубов!"
     Его толкнули раз-другой, он очнулся, обнаружив, что бредет
бесцельно,  его все еще шатает с одной стороны улицы на другую.
Одетые празднично, люди торопливо пробираются по узким  улочкам
в  сторону  центра. Когда толкать вроде бы перестали, он понял,
что его уже несет в людской волне. Не как  щепку,  конечно,  но
вода  тащит  за  собой и тяжелые валуны. Вокруг веселые голоса,
шуточки, от многих пахнет либо вином, либо душистыми маслами  и
травами, все нарядные, особенно, что удивительно, мужчины.
     Правда,   женщины   тоже  одеты  в  лучшее,  но  чтоб  так
прихорашивались мужчины?
     Его вынесло на площадь, где уже наполовину было  заполнено
пестрой   галдящей   толпой.   Далеко  впереди  ворота  детинца
распахнуты,  там  белеет  свежеоструганными   досками   высокий
помост.  Верх  помоста  застлан  красным кумачом, пятеро мужчин
степенно беседуют, изредка поглядывая на толпу, чьи головы ниже
их подошв.
     Из распахнутых окон терема едва не вываливает-ся народ, из
нижних -- челядь, из второго поверха -- стражники  и  служанки,
зато все окна третьего закрыты...
     Едва  Олег  успел  это  заметить, как самое верхнее окошко
распахнулось. Из светелки словно бы пошел  свет,  Олег  ощутил,
как  чаще  забилось  сердце, а в толпе послышались восторженные
вопли.
     Рядом здоровенные мужики орали и подбрасывали шапки.  Олег
поинтересовался:
     -- Кто эта красавица?
     Один  мужик  орал  и  даже  подпрыгивал.  Второй  услышал,
удивился:
     -- Не знаешь?..
     -- Нет, -- признался Олег.
     -- Откуда же ты такой взялся?
     -- Из Леса, -- сообщил Олег.
     -- То-то и видно...  Это  же  прекраснейшая  невеста  этой
страны... это несравненная Бруснильда!
     -- Ого, -- протянул Олег. -- А кто она?
     Теперь  и  второй  мужик услышал, посмотрел с недоумением,
толкнул первого:
     -- Ты  что  с   помешанным   разговариваешь?..   Если   он
Бруснильду не знает, тогда и своего имени не помнит!
     -- Бывает,  забываю,  --  согласился  Олег. -- Она что же,
ждет, когда кто-то на Сивке-бурке допрыгнет, колечко  с  пальца
сдернет?
     Первый  мужик,  не  отвечая,  стал  протискиваться ближе к
помосту,  там  начали  что-то   говорить,   а   второй   сказал
словоохотливо:
     -- Ты  почти  угадал, чужестранец. Бруснильде, юной княжне
этого города и окрестных земель, пришло время выбирать  жениха.
Если  бы не Крутогор, который обещался прибыть послезавтра... и
взять ее в жены, хочет она того или не хочет, то  можно  бы  не
спеша. Не торопясь, приглядевшись, принюхавшись...
     Волна  громких  воплей  покатилась  от  ворот, Олег увидел
выезжающего на коне статного сокольничего  в  парадной  одежке.
Следом на рослых конях, богато изукрашенных попонами, двигались
еще  с  полдюжины  слуг.  На  руке  сокольничего  сидела птица,
которую  Олег  не  сразу  определил  как  сокола.  Почти  вдвое
крупнее,  с толстыми плечами, птица без колпачка, он рассмотрел
желтый глаз, хищно загнутый  клюв.  Почему-то  показалось,  что
этим клювом и доспехи пробьет как гнилую кору. Непростой сокол,
на какую только птицу охотится...
     Сокольничий  сильным  рывком швырнул сокола в воздух. Олег
не поверил глазам, ибо птица в два  взмаха  взвилась  на  такую
высоту,  что  стала  меньше  жаворонка,  как  молния  метнулась
вправо, влево, сделала быстрый круг,  и  он  понимал,  что  она
видит  не  только  толпу  на площади, но немыслимо зоркие глаза
рассмотрели как всех людей на тропинках царства, так  и  вообще
все живое, вплоть до жуков и муравьев.
     В  толпе  весело  орали, пихались, тыкали пальцами в небо.
Сокол, расставив  зубчатые,  как  листья  папоротника,  крылья,
снизился  по  крутой  дуге, внезапно пролетел над толпой совсем
низко. Олег увидел устремленные на него круглые  глаза,  сперва
один,  потом  другой. Сокол выставил вперед лапы с крючковатыми
когтями, словно намереваясь  вцепиться,  но  в  последний  миг,
чего-то испугавшись, резко взмыл вверх.
     Волосы  растрепались  под ударами сильных крыльев, а когда
Олег отбросил их с лица, сокол сверкал в небе, как льдинка  под
лучами  солнца. Люди возбужденно говорили, а мужик пихнул Олега
в бок:
     -- Видал?.. Чуть в тебя не вцепился.
     -- С чего бы, -- буркнул Олег. -- Меня ему не поднять.
     -- Как знать, -- сказал мужик горделиво,  словно  это  был
его  сокол.  -- Это непростая птица. Он не обращает внимания на
всякую мелочь вроде уток да гусей...
     В толпе орали, указывали на сверкающую полоску, в  которую
превратился   сокол  в  своем  стремительном  полете.  С  голов
полетели шапки. Женщины с визгом придерживали платки, а могучая
птица снова  понеслась  в  сторону  Олега.  Олег  непроизвольно
приготовился  выдержать  толчок,  напрягся.  Однако  сокол явно
чего-то испугался, Олег это ощутил, и резко взмыл свечой вверх.
     Под восторженные крики мужик сказал досадливо:
     -- Второй раз так обмишулиться... Раньше такого с  ним  не
бывало!
     -- Да, -- согласился Олег, -- я в женихи не подхожу.
     -- Это  он  понял, -- сказал мужик. -- Только почему-то не
сразу, как с другими. Видать, ты на кого-то похож!
     -- Но не на жениха, -- сказал Олег. -- Будь здоров.
     Пока сокол делал круги над толпой, уже  совсем  медленные,
он  начал  выбираться из толпы. В спине было неприятное чувство
укора, он догадывался, чей взгляд неотступно следует за ним еще
после  первой  же  попытки  обознавшегося  сокола,  могут  даже
послать стражей, чтобы остался, но вроде бы тихо...
     Он  услышал  выкрики  в толпе, по их нарастанию догадался,
что сейчас будет толчок в спину, резко обернулся, успел увидеть
летящую на него огромную оранжевую птицу, выставленные  лапы  с
хищно загнутыми когтями...
     Рука  метнулась,  закрывая  лицо,  он  ощутил  мощный удар
воздуха, словно сокол сбил его в ком,  как  из  молока  сбивают
масло,  и  гнал  перед  собой, запах перьев, тепла, затем перед
глазами была  только  изумленная  толпа,  а  когда  он  вскинул
голову,   оранжевая  птица,  как  раскаленный  слиток  металла,
блистала в вышине, только  теперь  двигалась  совсем  медленно,
клюв  раскрыт,  концы  перьев опущены, словно намокли в тяжелой
холодной воде.
     -- Обознался, -- сказал Олег громко.
     Его провожали изумленными взглядами, в которых  он  теперь
ловил не столько недоумение, сколько боязнь, а то и откровенный
страх.

     Постоялый  двор  переполнен,  ноги гудят еще от лазанья по
горам. На миг возникло стыдное  желание,  недостойное  мужчины,
своей   мощью  колдуна  очистить  помещения  от  этого  пьяного
горланящего сброда, в тишине пообедать,  отдохнуть,  приводя  в
порядок мысли...
     Горячая  кровь  прихлынула  с  такой  силой, что встречные
начали оглядываться с удивлением. Он чувствовал, что уши пылают
как факелы, от них можно зажигать  светильники,  а  пролетающие
мухи вспыхивают и падают крохотными дымящимися угольками.
     -- Никогда,   --  прошептал  он  яростно,  --  никогда  не
пользоваться для себя!.. Только для людей!..  Только  на  благо
рода  людского!..  Иначе... иначе я не человек, а тварь лесная,
дикая, неумытая!
     Не заходя, он повернул обратно.  Мрак  говорил,  что  один
постоялый  двор  бывает  даже  в  большой  деревне,  в  селе их
два-три, а в городке найдется не один умелец,  что  постарается
заработать  на приезжих да местных, что убегают от жен выпить и
пообщаться с себе подобными.
     Постоялый двор, который оказался на  соседней  улице,  был
таким  захудалым,  что  Олег  понял:  доживает  последние  дни.
Постояльцы  предпочитают  темную  переполненную  комнатушку   в
"Кабанчике", чем пустые палаты здесь, где с балок свисают космы
паутины, из углов дует ветер, а вдоль стен бегают мыши размером
с отощавших кроликов.
     Навстречу вышел долговязый парень с уныло вытянутым лицом.
Олег поинтересовался:
     -- Свободные комнаты есть?
     -- Есть,   --  ответил  парень  недоверчиво.  --  Они  все
свободные...
     -- Мне на пару дней, -- сказал Олег. --  Плачу  вперед.  И
чего бы поесть еще.
     Унылый парень шмыгнул носом, вытерся рукавом, уже мокрым и
зеленым с приятной солнечной желтизной, посмотрел с недоумением
сонными рыбьими глазами:
     -- Поесть?
     -- Поесть, -- повторил Олег.
     -- Ах, поесть...
     -- Ну  да, -- согласился Олег, -- а что, в этом городе уже
не едят?
     -- Едят, -- согласился парень уныло, -- еще как едят...  я
слышал.  Ворчунко  вчера  полбыка  съел...  Правда, жареного, с
луком...
     В животе Олега громко квакнуло. Парень топтался,  разводил
руками. Олег спросил нетерпеливее:
     -- Я тоже в этом городе. И есть привык хоть бы через день.
     Парень почесал в затылке, долго думал:
     -- Есть    только    каша.    Правда,   вчерашняя...   Или
позавчерашняя...
     Олег отмахнулся:
     -- Неси. Мужчинам не пристало перебирать.
     Про себя добавил, что мудрецам тем более  не  пристало,  у
них  высокие  запросы,  лишь  бы жизнь поддерживать, для волхва
главное -- насытить голод души, вернее -- голод мозгов...
     Комнатка, которую ему отвели, больше походила на чуланчик,
но если пригибать голову, то он не  всегда  будет  стукаться  о
потолочные  балки.  К  тому  же окно хоть и без бычьего пузыря,
зато со ставнями, что от ветхости не доживут до зимы.
     Он  лег  на  лавку,  закинул  ладони  под  голову.   Глаза
уставились  в  низкий  потолок.  Итак,  первый  же колдун учить
отказался, сообщил доброжелательно, что и другие  тоже...  Если
не  сразу  выпрут.  Хоть  у него больше силы... да и то еще как
сказать, а умения у них явно больше. Это раз. Яфет,  о  котором
даже  старые  книги молчат, тоже ни научить, ни подсказать... У
него свои  неведомые  беды,  перед  которыми  его  нынешние  --
воробьиное чириканье.
     Оглушительно  заскрипело.  Он  подпрыгнул вместе с лавкой.
Скрип был отвратителен, волосы встали дыбом.  Парень  вдвинулся
боком,  держа  в  руках  деревянный  поднос,  больше похожий на
неструганую доску. Ногой он придерживал  перекосившуюся  дверь,
та болталась на веревочной петле и норовила боднуть в спину.
     Олег  с непониманием смотрел, как парень опустил поднос на
подоконник, здесь заменяющий стол:
     -- Это что?
     -- Каша.
     -- Разве каша такая?
     -- У нас  такая,  --  подтвердил  парень  уныло.  Подумал,
почесался,   сплюнул  на  пол  и  добавил:  --  У  нас  готовят
по-простому, по-селянски.
     -- Даже и не по-человечьи, -- добавил Олег.
     Когда парень ушел, он оглядел ту серую  горку  земли,  что
здесь  называлась  кашей  по-селянски,  принюхался,  в  надежде
услышать хотя бы запах еды, даже потыкал пальцем,  но  едва  не
сломал ноготь.
     За  окном  слышались веселые песни. Парни и девчата шли на
гулянку, молодые и  сытые.  Слышно  было  даже  уханье,  кто-то
плясал. А ему кричали и хлопали.
     -- Да  черт с ним, -- сказал он с раздражением, но на душе
было гадко, словно у сироты отнял последний сухарь. -- Я  ж  не
жареного  павлина  восхотел!  Мне  бы чего-нибудь попроще, я же
волхв, а не чреволюб.  Просто  перекусить.  Да,  перекусить!  И
ничего больше.
     В  желудке  квакало  беспрерывно,  ворочалось,  пихалось в
бока, выпячивая их, как у стельной коровы, колотило в ребра. Он
чувствовал,  как  губы  сами  начинают  двигаться,  он  мог  бы
остановить,  но  не  стал, ноздри уже уловили... нет, словно бы
уловили запах жареного поросенка...
     На стол бухнулось расписное блюдо, на нем истекал  вкусным
соком  туго  зажаренный  гусь,  весь коричневый, с твердой, как
тонкая льдинка, корочкой, но горячий, в  ноздри  ударила  волна
ароматного  запаха.  Гусь опоясан янтарным ожерельем: оранжевые
комочки, в которых Олег не сразу узнал тушки молодых перепелок,
плотно прижаты один к другому, блестят, покрытые соком, от  них
поднимаются  тонкие струи пара, а запах такой, что внутри Олега
взвыло, он ощутил, что уже разламывает, обжигаясь  и  облизывая
пальцы, толстого нежного гуся, рвет зубами белое мясо, от вкуса
и  запаха  которого  в  голове  творится  то  же самое, что и в
желудке.
     Когда половина гуся и все перепелки опустились в  желудок,
оттуда  по  усталому  телу  пошла  сладкая  волна  счастья,  он
пробубнил с набитым ртом:
     -- Ну и ладно... Я ж не ломоть черного...  хлеба  из  руки
бедняка... не... м-м-м... сироту... или вдову... Ломоть черного
хлеба  часто... м-м-м... бывает последним!.. А такой гусь... не
бывает...
     Тонкие нежные кости хрустели на зубах, таяли как  льдинки,
он  выплевывал  самые  мелкие  щепочки, и только когда на столе
осталось  блестящее  блюдо  --  когда  только  вылизал  сладкий
душистый  сок!  --  в  душе шевельнулось что-то вроде угрызений
совести. Только что о духовном голоде, о  высоких  запросах,  и
вот тебе высокие запросы...
     Это,  конечно,  слабость,  мелькнуло  в  голове,  но лучше
назвать это мудростью, нежеланием переть против рожна,  плевать
супротив  ветра,  маленьким  шажком  назад  для  большого  шага
вперед. Полной справедливости жаждать, как говорил Мрак, это  с
места  не  сдвинуться:  какую-то  букашку да задавишь, стебелек
сломаешь, жука спугнешь. Так что же, сидеть, не двигаться?
     Лавка была широкая, а на полу что-то  вроде  рогожи,  Олег
поднимать  не  стал.  Крепкая  и  твердая,  как  дерево,  спина
опустилась на дубовую доску,  узковатую  для  его  могучего  не
по-городскому тела.
     Мышцы,  получив  приток  сил,  подрагивали  в  готовности.
Сердце стучало сильно и мощно. Он чувствовал себя снова готовым
в путь, в бой.
     Заснул, счастливо улыбаясь.
     В комнату осторожно заглянул долговязый, поманил кого-то в
коридоре. Послышались приглушенные голоса,  в  проем  заглянули
двое мужчин, оба в серых плащах, лица скрыты капюшонами, сапоги
из дорогой кожи, умело сшитые, с золотыми подковками.
     -- Этот? -- прошептал один.
     -- Он  самый,  --  ответил  парень. -- Вон и каша стоит...
нетронутая. А улыбается!
     Второй вытащил из-за пазухи  голубя  со  смятыми  перьями,
что-то  пошептал,  на  цыпочках  прокрался  через всю комнату и
сильно  швырнул  в  открытое  окно.  Слышно  было,  как  голубь
часто-часто захлопал крыльями, затем все стихло.
     -- Пусть   Крутогор   поторопится,   --   сказал   второй,
возвращаясь.  --  Не  нравится  мне  затея  княжны.  Очень   не
нравится!
     -- А  меня  больше  тревожит то, -- ответил первый, -- что
сокол не сел...
     -- Да ведь деревенщина!
     -- Нет, -- возразил первый, --  он  чего-то  испугался.  А
испугать сокола княжны невозможно...
     Они отступили в коридор, уходя, голоса вскоре затихли.
     Олег  лежал  с  глупейшей  улыбкой  на всю рожу, достойной
разве что Таргитая,  губы  плямкали,  а  пальцы  уже  раздирали
второго  гуся. Это мозги старались стать мозгами мудреца, но не
желудок.

     Глава 9

     Ночью словно кто толкнул его в живот. Он ощутил тупую резь
в животе, сквозь сон попытался понять, нож  ли  воткнули  тупой
или  же камнем из пращи, не сразу понял, где он и что с ним, на
ощупь поднялся в темноте, подошел к окну, толкнул ставни.
     Гнилая рама едва не  вывалилась  наружу,  свежий  холодный
воздух приятно опахнул покрытое ночным потом лицо. Не одеваясь,
он  с  наслаждением  опорожнил  за  окно  мочевой  пузырь, резь
стихла, но сон уже ушел, а за окном лежит ночной город,  лениво
брешет    собака,    издали    потянуло    ароматным    запахом
свежеиспеченного хлеба.
     Он  собрался,  осторожно  вывалился  из  окна,  в  падении
распростал руки, что ударились о плотный воздух, такие внезапно
широкие.  Земля  скользнула совсем близко, он торопливо замахал
руками, уже крыльями, поднялся  в  ночное  небо  и  подумал  со
злобой,  что  всякий  раз  отчаянно  трусит,  сердце  даже не в
пятках, какие пятки у птицы, а в гузне, трепещет как  у  самого
распаршивейшего труса...

     Его  неуклюжее,  но  сильное  тело мощно разрезало плотный
воздух, более плотный, чем вода для рыбы. В желудке словно  нес
тяжелую  льдину,  от  нее шел холод и просачивался во все части
тела. Он с усилием бил крыльями, взмывал выше,  заставлял  себя
носиться  из  стороны  в сторону, но страх хоть и не поглощал с
головой, как бывало раньше,  но  не  исчезал,  по  телу  бегают
острые колючки, он страшился смотреть вниз.
     Темнота отступила неожиданно быстро. Земля внизу из черной
стала   серой,   он  заставил  себя  неотрывно  смотреть  вниз.
Необычная четкость сперва больно ударила в мозг,  стало  жутко,
различал  даже  черепки  от  горшков,  затем с востока по земле
вдруг пошла оранжевая волна,  словно  на  сушу  наступало  море
расплавленного золота.
     Он  судорожно перевел дух, повернул голову, чтобы смотреть
другим глазом, приходится то одним, то другим, такие уж  теперь
у  него  глаза,  птичьи,  от  ужаса  и странного восторга перья
встопорщились, а из горла вырвался клекот.
     Земля  внизу  стала  оранжевой,  залитой  немыслимо  ярким
светом,  луна  вышла  из-за  тучи,  теперь он мог отличить одну
сосновую иголку от другой, и от этого стало жутко, ведь с  этой
высоты  весь  город  не  больше маленького села, а за ним поля,
речка, далекий лес, в котором видит не только каждое дерево, но
каждую сосновую шишку, каждый желудь, что горит  в  свете  луны
как капелька расплавленного золота...
     "Таргитай  бы  орал и кувыркался от восторга, -- мелькнула
тоскливая мысль, -- а я все трушу. Неужели признак  ума  прежде
всего  в  трусости?  Неужели  только  дураки  храбрые, а мудрец
трус?"
     На востоке посветлело,  а  когда  он  поднялся  еще  выше,
рискуя  разбить  голову  о  небесный  купол,  из-за  края земли
выглянуло оранжевое солнышко, умытое, чистое, свеженькое, такое
молодое, что ему захотелось помчаться туда  и  ухватить  его  в
ладони.
     Внезапно  внизу  по  серой  земле мелькнула полупрозрачная
тень, на миг перекрыв его, совсем крохотную. Настолько быстрая,
что он не успел понять, птица ли пролетела над ним,  хищный  ли
зверь,  вроде  огромной  летучей  мыши,  или  гад,  вроде  Змея
Горыныча...
     По спине побежали мурашки, вздыбив  перья,  от  жутковатой
мысли,  что и выше ширяют странные звери, о которых не знают ни
поселяне, ни мудрецы, ни самые древние книги...
     Земля постепенно увеличивалась, он со  стыдом  понял,  что
после  страшноватой тени начинает прижиматься к земле. Вроде бы
стремится к одиночеству, что присуще мудрецам,  но  среди  люда
защищено...
     Когда   он,   растопырив  крылья,  скользил  неслышно  над
городом, там внизу была еще  глубокая  ночь,  только  прокричал
одинокий  петух,  предвещая  скорый восход. В холодном утреннем
воздухе  чувствовались  тонкие   теплые   струйки   с   запахом
древесного угля, свежего хлеба, даже ощутил едва слышный аромат
свежесдоенного молока.
     Близ