ечто
теплое  коснулось всего его существа. Словно исполин с ласковой
насмешкой слушал  лепет  ребенка,  любовался  грустно,  понимая
несбыточность   детских   желаний   и   неизбежность  жестокого
взросления.
     Голос прозвучал так, словно  Олегу  ответил  мертвец,  чье
тело пролежало в могиле тысячу лет:
     -- Нет.
     -- Ты не поможешь?
     -- У меня... не осталось... сил...
     Олег вскрикнул:
     -- Ну  почему?  Встань, встряхнись! Ты же боролся с богом!
Вы, трое братьев, почти построили башню до небес! Ваша  мощь  и
доныне двигает вашим потомством, которого как песка в пустынях,
как капель в морях...
     В  пещере  стало  тяжело  дышать.  Олег  ощутил,  как  лоб
покрывается  каплями  влаги.  Над  ложем  с  исполином   начало
сгущаться  темное  облачко.  Голос  был  таким  тихим, что Олег
половину слов не различил:
     -- Нам тогда тоже было... почти как тебе... по двадцать...
А потом...
     Голос умолк. Олег вскрикнул:
     -- Что потом?
     -- Потом... сейчас тебе не понять...
     Олег отступил в страхе:
     -- Сейчас? Ты хочешь сказать, что и я когда-то вот так...
     Исполин не отвечал. Он был жив, но сознание ушло в  другие
дали, и Олег в страхе и отвращении попятился. Его трясло, ибо в
словах  великого  Яфета  прозвучала страшная уверенность, что и
он, юный и могучий Олег, полный сил и жажды создавать, творить,
однажды вот так без  сил  и  желаний  будет  лежать  на  грубом
каменном  ложе,  глаза  бессмысленно в потолок, борода и волосы
отрастут  настолько,  что  можно  будет  укрывать  свое   нагое
исхудавшее тело...
     Он бросился прочь, в голове стучала одна мысль: нет, ни за
что. Непонятно,  что  сломило  могучего  Яфета, у которого даже
дети боролись с небом. Говорят, старший  сын  Менетий  едва  не
разнес  там все вдрызг, коварством да предательством удалось во
время сна ухватить его и затащить в тартар, да и то  с  помощью
страшных   сторуких  чудовищ,  которых  страшились  даже  боги.
Младшему, Атланту, коварством и хитростью  возложили  на  плечи
край небесного свода, он держит поневоле, ибо если свод рухнет,
то  выгорят  поля,  во тьме заплачут вдовы, и кончится земля...
Средний же, от которого и пошел род  северных  людей,  у  богов
украл огонь для людей, за что и доныне прикован к самой высокой
горе...  Правда,  он,  Олег, не видел, чтобы кто-то держал край
небесного свода на плечах, но, может  быть,  он  заглядывал  за
Край Мира с другого конца, как не видывал и прикованного велета
на горе, а приходилось летать над тем горным хребтом не раз...
     Впрочем, в вихре много ли узришь?

     Глава 7

     Долго  пробирался  по  горным  тропкам,  страшась попытать
удачи в вихре или даже на спине  Змея.  Когда  оглянулся,  гора
Яфета,  как  почудилось, так же неспешно брела следом. Если вот
так, то к зиме минует горный хребет, а к  лету  отыщет  другого
колдуна... может быть.
     На  голой  каменной  плите  возникла  расписная  скатерть.
Странно и дико заблистала золотом посуда,  широкие  блюда,  где
исходили  паром только что испеченные тушки молодых гусей, пара
узкогорлых кувшинов  с  кроваво-красными  рубинами  по  ободку,
братина с выгнутыми бортами, окованными старым серебром.
     Он  понимал, что еще более дико выглядит он сам: лохматый,
немытый,  в  грубо  сшитой  душегрейке  из  волчьей  шкуры,   с
истоптанными  сапогами.  Глаза  обыскивают  синее  небо, а руки
равнодушно шарят по скатерти, не глядя хватают  горячие  тушки,
рвут,  отламывают  лапы.  Ест,  почти не замечая, что ест, хотя
князь или царь, со стола которого все это украдено, жрал  бы  в
три горла с жадностью, захлебываясь слюной.
     -- Да  черт  с  нею, -- сказал он, морщась, все-таки спер,
хоть  у  царя  тащить  вроде   бы   даже   почетно,   --   этой
справедливостью! Если, как говорит Мрак, сперва решать, с какой
ноги  сороконожке... Когда-нибудь и у царя воровать перестанут.
А пока... Что дальше?
     На миг мелькнула трусливейшая мысль, от которой скорчился,
как шкура в жарком огне: а не  бросить  ли  поиски  истины,  не
пойти  ли  как простой герой завоевывать королевства, захватить
побогаче, взойти на престол и  править  на  радость  и  счастье
народа...  Враги нападут -- перебьет, еще нападут -- сам пойдет
в  те  земли  и  захватит  для  себя,  установит   справедливые
порядки...
     Какие  справедливые, подумал горько. Надо сперва придумать
эти  справедливые.  А  справедливость,  что  висит  на   лезвии
длинного  меча,  -- это не та справедливость, которую принимают
мудрые.
     Когда пальцы гребли уже по пустой скатерти, глаза  уловили
наконец  в  синеве  неба  зеленоватую  точку. В немыслимой выси
медленно двигался крупный Змей. То ли высматривал добычу, то ли
переселялся в теплые края, но Олег ощутил мощь молодого  зверя,
зацепил,  из  груди  выплеснулась жаркая волна, тут же заныло и
болезненно похолодело, но незримая рука дотянулась до летающего
зверя, усмирила, заставила двигаться вниз...

     Свирепый холодный ветер пронизывал даже кости, вымораживая
в них  мозг.  Заснеженные  вершинки  гор  выглядели  крохотными
холмиками,  зато снизу Змей не виден, меньше селяне расскажут о
крылатом чудовище, что пролетал над их огородами, и если бы  не
местный колдун...
     Змей ломился через встречную бурю, как брошенный новенькой
катапультой  валун.  Ветер  свистел,  под ногами Олега костяные
пластинки терлись и скрипели одна о другую. Он  скрючился,  изо
всех сил напрягал мышцы шеи и спины, не давая холоду забираться
глубже,  вымораживать,  как мокрую тряпку, терпел, ибо чем выше
Змей забирается, тем быстрее мчится, уже проверил, хотя пока не
разобрался, почему так...
     Вместо бугристых горных хребтов наползла зеленая  равнина,
Змей  пошел  по дуге вниз. Олег вскоре отличал леса от степи и,
когда показалось пятнышко с  крохотными  ровными  квадратиками,
послал  Змея  к земле еще круче. Если есть распаханные поля, то
есть и люди. Или могут быть.
     Когда рассмотрел крохотные домики, Змей  тоже  понял,  что
сядут  за  лесом,  сам  торопился, захлебывался слюнями, упорно
ломился сквозь стены густого, как студень, воздуха.
     Олег заставил  его  пройти  над  самой  землей,  пряча  от
работающих  в  поле  за  верхушками  деревьев.  Что Змея узрят,
ладно, одной похвальбой, как отогнали, больше, но  не  хотелось
бы  объяснять  люду, как спасся от чудища с размахом крыльев на
три сарая и курятник.

     На диво, на дне мешка затаилось несколько  золотых  монет.
Настоящих, взятых в разгромленном дворце бога войны. Хотя можно
бы  таскать  словно бы ниоткуда сундуки с золотом, но прекрасно
понимал, что они исчезают из чьей-то казны, а богатым бывает не
только мерзавец... но и это черт с  ним,  но  одновременно  рос
страх,  что  нарушает  что-то  важное  в мире, рвет или хотя бы
портит какие-то нити, что держат весь мир вместе.
     Городок был даже крупным, если  считать,  что  придвинулся
так близко к опасным горам. С другой стороны, горы закрывают от
чужого  нашествия,  и городок вырос, появлялись дома под крышей
из гонты, уже  богатство,  в  середке  настоящий  терем  в  три
поверха,  там  князь  или  даже  царь,  но  ему  важнее вон тот
просторный дом недалеко от ворот, где ворота распахнуты,  а  во
дворе  ржут  и  чешутся  у коновязи с десяток коней, из кузницы
несется веселый перестук молотков, пахнет как горелым  железом,
так и жареным мясом, разваристой гречневой кашей...
     Хорошо,  подумал  он  угрюмо,  если заранее накопил в себе
мощь, а противник вышел не торопясь. Издалека показывает зубы и
размахивает дубиной. Но если кто-то  выскочил  из-за  угла,  то
никакая магия не спасет, не успеешь и квакнуть...
     Он  знал,  что  трус,  уже  не  только свыкся, но теперь и
принял объяснение Россохи: он ценнее других, потому так бережет
себя, ибо еще не сделал  нечто  большего,  главного,  для  чего
рожден,  потому не должен ввязываться в пустые драки, где могут
снести голову так же просто, как любому деревенскому дурачку.
     Полдня провел  у  кузнеца,  а  когда  вышел,  ощутил,  как
внимательно поглядывают на него мужчины, а женщины ослепительно
улыбаются  и соблазнительно изгибают бедра. Он остался в той же
волчовке, распахнутой на груди, но теперь широкие металлические
браслеты блестели на  предплечьях  и  на  запястьях.  Еще  один
широкий обруч прихватывал волосы на лбу. Кузнец пытался всучить
настоящий шлем, едва отказался, выглядел бы глупо в волчовке на
голое  тело, обнаженные плечи и руки, даже в руках не топор или
меч, а длинный посох из молодого деревца, выдранного с корнями.
Ветви и корни обрезал,  так  что  внизу  осталось  нечто  вроде
булавы,  там  самое  крепкое дерево, даже для дружинников такой
посох выглядит оружием, а Олег не собирался всем  рассказывать,
что еще и умеет с ним обращаться.
     Сейчас  он  все  же, как ни прикидывайся волхвом, выглядел
воином на тропе подвигов. Железные браслеты хмуро поблескивают,

особой  щелью,  куда  можно  поймать  падающее на голову лезвие
чужого меча, ни один силач не удержит,  если  крутнуть  кистью.
Толстая волчья шкура лучше железного панциря охранит от стрелы,
а такой посох в умелых руках пострашнее длинного меча.
     Олег  не  удивился, когда к нему начали подходить то один,
то другой торговец, приглашали на службу, обещали хороший харч,
а когда он вежливо отказывался, понимающе кивали:  парень  явно
нацелился в дружину к самому князю.

     В корчме за широкими столами угрюмые мужчины шумно хлебали
деревянными ложками борщ. На крепких зубах трещали кости, столы
вздрагивали  от  мощных  ударов,  когда выколачивали из толстых
костей сладкий мозг. Воздух и даже  стены  пропитались  густыми
запахами гречневой каши, жареного мяса и лука.
     Хозяин   лишь   издали  бросил  острый  взгляд  в  сторону
пришельца, тут же примчался мальчишка,  вытер  чистой  тряпицей
стол,  а  другой поставил хлеб и солонку. Олег выложил монетку,
мальчишки обрадованно умчались.
     Ему что-то принесли, он видел край широкой миски,  но  еще
четче  стояли  перед  мысленным взором горящие поля, полыхающие
хаты, слышал треск горящих кровель, крики людей.  Война  должна
вспыхнуть  сегодня... завтра? Может быть, на полях сражений уже
льется кровь, массы мужчин остервенело режут и закалывают  друг
друга,  а  потом  победители  на  плечах  бегущих ворвутся в их
города, села, начнется то, что он видит так отчетливо...
     Его  руки  медленно  отламывали   куски   хлеба,   бережно
подбирали  крошки.  Последним  куском вытер миску, подчищая еще
горячие капельки жира. Оставался еще кусок мяса, последний. Его
оставил напоследок, на сладкое. Руки двигались все медленнее: и
потому, что насытился, и еще потому, что мысль,  даже  сытая  и
сонная, все же ползла и ползла потихоньку, постепенно забрезжил
свет,  потом  он  увидел впереди ослепительное сияние, осталось
только нырнуть туда с головой и добыть блистающую истину...
     В спину ткнуло, на пол  беззвучно  упал  черепок  глиняной
миски. Он недовольно оглянулся, только сейчас заметил, что двое
здоровенных мужиков посреди харчевни дерутся люто, остервенело,
но   неумело.  Сами  шатаются  от  своих  богатырских  замахов,
останавливаются  вытереть  кровавые  слюни,   бранятся,   опять
кидаются  навстречу  друг другу, сшибаются, как лоси в весенний
гон, трещат столы, с грохотом падают лавки. Оба со злости  даже
хватают  со  стола  посуду и, как бабы, бросают один в другого,
попадая больше в других едоков...
     Черт бы их побрал, он поспешно отвернулся, сердце  стучало
часто  и радостно, мысль уже высунула из сияющего счастья узкий
хвостик и дразнила как ящерица, но было видно, что  убегать  не
собирается, просто дразнится. Сейчас он возьмет...
     В  спину  и  по  голове  грохнуло  так,  что перед глазами
заблистали искры. Через плечо на стол грохнулась тяжелая  туша.
Столешница  треснула,  мужик  с  воплем скатился на пол. Другой
подбежал и  победно  встал  над  ним,  сжав  кулаки  и  пожирая
глазами. Видно было, как не терпится ударить ногами, но на виду
у  всех  нельзя,  лежачего  не бьют, потом хоть беги из города,
опозоренный и оплеванный, отвергнутый даже близкими...
     Олег с раздражением взял миску и пересел за  другой  стол.
Двое  селян  там зачарованно наблюдали за дракой. Хвостик мысли
исчез, но когда Олег сунул в сияние руку и пошарил, по  пальцам
вроде   бы  хлестнуло,  дразня,  юрким  веселым  хвостиком.  Он
сосредоточился, сияние стало ярче, в висках закололо, он ощутил
радость  охотничьего  пса,  что  уже  увидел   зайца,   догнал,
прыгнул...
     Стол  тряхнуло,  он  едва успел подхватить миску. В корчму
вошли трое, крепкие и уверенные, шли  мимо,  распихивая  народ.
Один  ухватил  молодую  женщину  за ворот рубашки, дернул, Олег
услышал треск  разрываемой  материи.  Девушка  вскрикнула  и  в
испуге  прикрыла обеими руками обнаженную грудь. Молодой парень
вскочил,  но  от  сильнейшего  удара  в   лицо,   короткого   и
беспощадного,  завалился  на стол, потом сполз на пол, оставляя
капли крови.
     Черт бы все побрал, мелькнула мысль, он с испугом  увидел,
как  сияние  меркнет, сердце стучит все так же мощно, но теперь
кровь наполняет не мозг, а мышцы, вздувает, те  вздрагивают  от
предвкушения   драки.   На  миг,  заслоняя  сияние,  пронеслись
хаотичные  скомканные  видения,  как  он  крушит  этих   троих,
повергает  на  пол,  бьет  ногами,  растаптывает,  разносит всю
корчму, бушует пламя, крики, его злой голос, что вот,  мол,  не
хотели жить по-людски...
     Он  вздрогнул,  зябко поежился. По плечам ударили, он даже
не оглянулся.  Его  дважды  толкнули,  он  пригнулся,  накрывая
миску,  торопливо  сунул  в  зубы  последний  кус  мяса, жевал,
стараясь не слышать криков, хохота, треска, тяжелых ударов.
     Когда поднялся выходить,  краем  глаза  увидел,  как  трое
прибывших  ухватили  молодую  женщину.  Один уже сорвал верхнюю
часть платья, она кричала и обливалась слезами,  а  ее  лапали,
щупали,  мяли,  грубо  хватали  за  груди.  Он  встретился с ее
умоляющими глазами,  но  заставил  себя  отвернуться,  пошел  к
выходу.
     Похоже,  кто-то  из  селян  попробовал  заступиться,  Олег
услышал вскрик, падение тяжелого тела, треск,  злорадный  хохот
всех троих. Толкнул дверь, в лицо пахнуло свежим воздухом. Небо
потемнело,   на   западе  виднокрай  был  еще  красный,  словно
накаленное солнце подожгло походя темную полоску.
     За спиной был женский крик, уже не  возмущенный,  даже  не
отчаянный,    а   молящий.   Впереди   расстилался   мир,   где
далеко-далеко виднелся лес. Еще дальше пойдут горы, а за  ними,
как   он   помнил,  бескрайние  накаленные  пески...  Есть  где
уединиться, углубиться в себя.
     Улыбка раздвинула его губы,  он  мечтательно  вздохнул,  а
следующее,  что  запомнил,  были  красные  лица  с  выпученными
глазами, раскрытые в крике рты, струи крови при каждом ударе...
Стены двигались, как ветви в лесу при сильном  ветре,  мелькали
столы,  лавки,  люди.  Он  видел блеск ножей, вскинутые дубины,
топор  в  замахе,  пальцы  его  хватали,  крушили,  ломали,  он
чувствовал  себя  сильнее ста медведей, а двигался как богомол,
успевая видеть все вокруг, с боков и даже за спиной.
     Потом все перестало двигаться,  только  колыхалось,  и  он
сообразил, что это тяжело вздымается его грудь, а свист и хрипы
рвутся из него самого. Все помещение в корчме устлано обломками
и упавшими людьми. Лужи крови не только на полу, но и стены так
забрызгало  красным,  словно  здесь забивали стадо свиней, а те
бегали в предсмертных судорогах и мотали головами.
     Молодая женщина  в  страхе  приподнялась,  она  сидела  на
корточках в самом углу:
     -- Боги... Что вы с ними сделали?
     Везде   зашевелилось,  люди  начали  подниматься,  Олег  с
великим облегчением понял, что не всех убил, кто-то еще жив.
     Один мужик сказал с нервным смешком:
     -- Мы все попадали, а то ты как пошел махать, как пошел...
Попади под горячую руку, зашибешь, имя не спросишь...
     На  полу  остались   трое,   наконец   один   зашевелился,
приподнялся  на  дрожащих руках. Изо рта и разбитого лица текли
красные  струйки.  Он  закашлялся,  на  пол  посыпались  мелкие
камешки,  что  раньше  были зубами. Он кашлял и кашлял, хрипел,
явно часть зубов были вбиты в глотку.
     -- Черт бы все побрал, -- проговорил Олег с тоской.  --  И
всех.
     Из  кухни  вышел хозяин, смотрел с ожидательной укоризной.
Олег выудил из кошеля горсть золотых монет, перед  ним  тут  же
появилась  широкая,  как лопата, ладонь. Монетки зазвенели, тут
же исчезли в кулаке.
     Хозяин поклонился:
     -- Заходи еще!..
     -- Спасибо, -- буркнул Олег.
     Он повернулся и пошел к двери.  Хозяин  радостно  закричал
вдогонку:
     -- У   нас   каждый   вечер  что-нибудь  такое  нескучное!
Заходите,  когда  возжелается  насчет  подразвлечься,   силушку
удалую выказать!
     Когда  он  перешагивал  порог,  в  спину  радостно кричали
мужики, что-то счастливо верещала женщина, он ощутил  гадостное
желание  расправить  плечи, он же добрый молодец, раскланяться,
милостиво и  горделиво  улыбнуться  и  уйти  с  прямой  спиной,
богатый и загадочный.
     Спина сама сгорбилась, он поплелся вдоль стен, опозоренный
самим  собой  и  несчастный.  Только  сейчас вспомнил, вовнутрь
хлынула  не  холодная  волна,  а  целый  океан:  а  как  же  та
счастливая мысль? Он же был так близко к Истине!
     Сейчас  он  был уверен, что то как раз и была самая что ни
есть окончательная истина,  которая  даст  счастье  всему  роду
людскому,  научит,  как  жить по-человечески, как сообща идти к
небесам, чтобы стать вровень с богами, да  не  такими  дурными,
как Таргитай, а настоящими, а это значит -- умными...
     Задумавшись, споткнулся так, что пробежал вперед, чтобы не
растянуться,  ударился  о дерево, вскрикнул, выругался длинно и
зло. Вблизи злорадно хихикнуло. Из-за  забора  выглядывали  две
детские головки.
     -- Спать  пора,  --  рявкнул, злой на себя, что заорал как
тупой селянин, заругался при детях,  а  еще  собирается  тащить
весь род людской в небеса.

     Глава 8

     "Что  за  дурак,  --  подумал с тоской. -- Я же должен был
просто уйти. Уже уходил... Это Мрак бы ввязался в драку, да еще
с удовольствием. Да Таргитай бросился бы на защиту обиженных...
он это называет справедливостью. Но я же не драчливый Мрак,  не
пылкий Таргитай! Я же уже уходил, я же переступал порог!
     А не переступил потому, -- мелькнула трезвая мысль, -- что
теперь  нет ни Мрака, ни Таргитая. Раньше они бы вмешались, а я
бы зудел, что это не наше дело, что  надо  мир  спасать,  а  не
отдельных  людишек,  что  всех не наспасаешься, по всему миру в
этот момент кого-то  бьют,  с  кого-то  сдирают  кожу,  кого-то
безвинно  тащат  к  петле,  насильники  глумятся  над  молодыми
женщинами, детишек бросают в костры, горят дома и посевы..."
     -- И что же теперь? -- проговорил он вслух.  --  Раньше  я
мог мыслить за их спинами... Каждый из нас что-то делал свое, а
теперь Мраку придется и мыслить, Таргитаю придется драться чаще
и, что представить трудно, начинать думать головой, а не... Мне
же, увы...
     Улица   тащилась   навстречу   как   старуха,   изгибалась
болезненно, из окон вылетали рои сытых  мух,  рассаживались  на
белых  стенах.  Он  чувствовал, дома проползают по-черепашьи то
справа, то слева, редкие прохожие опасливо обходят, не понимая,
что за хмель бросает этого дюжего варвара из стороны в сторону.
     -- Что же меня гонит? -- спросил он  измученно  вслух.  --
Ну,  понятно  бы,  если  бы у меня какой Змей Горыныч или Кощей
девку увели!.. Понятно, пошел бы, отыскал бы, всех  бы  разнес:
как  же, мое тронули!.. За свою корову головы посрываю!.. А тут
вроде бы за чужих переживаю, когда их хозяевам до них дела нет.
Или зря Тарха дураком звал?.. Или же,  тоже  понятно,  меня  бы
трона  лишили.  Или  я вдруг оказался незаконноро