вшись, не погубить бы Змея, он застыл  неподвижно,
а  Змей,  которому  дали  свободу  выбора, понесся как ящерица,
виляя не только хвостом, но и всем  телом,  проскользнул  между
острыми   пеньками,  бухнулся  в  тучу  пепла,  побежал,  почти
ослепленный тучей золы.
     Олег скрепя сердце выждал, когда чудовище бухнется  брюхом
оземь, слез по чешуйкам, чувствуя, что теперь до конца жизни не
отмоется от въевшегося пепла и запаха гари.
     Воздух   был  еще  теплый,  от  земли  поднималось  тепло.
Обгорелые стволы еще хранили багровые угли, готовые разгореться
при сильном ветре. Ноздри Олега уловили  запах  паленой  плоти.
Потянул  носом  снова,  посмотрел  по  сторонам.  Запах  шел от
огромной серой туши, что совсем недавно была изумрудно-зеленой,
вымытой небесными дождями.
     -- Дурак, -- сказал он с отвращением, -- брюхо припалишь!
     Серый неопрятный Змей приоткрыл  один  глаз,  посмотрел  с
укором, всхрапнул и закрыл морду лапой.
     -- Да  черт с тобой, -- сказал Олег. -- Твое толстое брюхо
прижечь -- не одно бревно спалить...
     Он разделся, наскоро сложил одежду в мешок. Змей, чувствуя
непривычное,  убрал  лапу  и  смотрел  вытаращенным  глазом  на
странную   зубатую   птицу,  что  неловко  растопырила  широкие
кожистые крылья с  острыми  когтями,  пыталась  ухватить  мешок
зубами,   потом   просунула   голову   в   лямку,  подпрыгнула,
разбежалась, снова подпрыгнула,  крылья  лупили  по-воробьиному
часто,  наконец  оторвалась  от  земли  и пошла в сторону леса,
медленно набирая высоту.
     Змей вздохнул довольно, крылья медленно съехали со  спины.
Земля  такая  теплая,  нежная, стоит поспать, переварить сытный
обед,  поваляться  в  пепле,  чтобы  повывести  блох  и  прочую
гадость.

     Ремень  тяжелого  мешка  пригибал голову, сам мешок бил по
груди. Олег взмахивал крыльями без торопливости,  осматривался,
наконец  додумался  резко  пойти  вниз, встречный ветер закинул
ремень выше, так лететь проще, и он растопырил  крылья,  уловив
теплые  потоки  снизу,  то ли от недавнего пожара, то ли где-то
наверх прорвался подземный жар.
     Вскоре лесистая земля пошла уступами. Холмы  то  пробовали
выпрямиться в горы, то в бессилии опадали, как всходящее тесто,
что  теряет  воздух.  На  виднокрае  из холмистой зелени начали
подниматься настоящие горы. Уже не зеленые, заросшие  лесом,  а
круче, выше, лес уже не карабкался вверх, только кусты, а затем
и те остановились, пропустив мхи и лишайники.
     Трещины  и  провалы  цвели красными и коричневыми пятнами.
Из-за  них  поселяне  начинают  рассказывать  о  битвах  горных
великанов.  Сами  скалы  красиво  и  грозно  блистали  красными
жилками в граните, оранжевыми пятнами, черными уступами.
     Он  высматривал  ту  особую  Черную   гору,   одновременно
повторял  заклятие  возжигания  простого  огня,  не  забыть бы,
перебирал по слову разговор с Минакиш и ее красавицей  сестрой,
вспоминал  все  случаи  из  жизни,  только  бы  голова работала
напряженно, только бы не пропустить вперед тот жуткий леденящий
страх высоты...
     По  телу  прошла  дрожь,  крылья  внезапно  ослабели.   Он
застонал  в  злости,  услышал полуклекот-полурык, напрягся так,
что тело затрещало, изогнул шею и вцепился зубами  в  когтистую
лапу.
     Боль пронзила такая острая, что взвыл, захрипел, он всегда
не переносил  боли  и  боялся, а тут как будто раскаленные иглы
вогнали!  Крылья   захлопали   чаще,   снизу   горы   перестали
приближаться,  а  он  поднимался  и поднимался на такую высоту,
что, будь здесь облака, уже летел бы как над заснеженным полем.
     Горы двигались внизу  с  неспешностью  заходящего  солнца,
массивные,  неторопливые,  вечные,  безжизненные,  уже покрытые
снегом... Одна из гор вызывающе чернела. Олег с сильно бьющимся
сердцем  снизился,  крылья  колотили  так,  словно  пытался  из
воздуха  взбить  масло. Ветер свистел и пытался выдрать шерсть,
такую же рыжую, как его волосы.
     Горы медленно поворачивались вокруг  оси,  черная  вершина
близилась.  Стали видны мелкие трещинки, блестящие уступы. Если
другие горы медленно переходили одна в другую, то эта держалась
особняком, злая и неприступная, с острыми краями, ветер обломал
о грани все зубы, Олегу даже почудились внизу крошево  зубов  и
комья застывшей крови.
     Гора  приближалась, стена прошла сбоку, пахнуло промерзшим
камнем. Мелькнули выступы,  скалы,  затем  снизу  стала  быстро
увеличиваться  темная  плита,  Олег  выдвинул  лапы,  распустил
крылья...
     Удар о землю был болезненным, но на  этот  раз  язык  цел,
задницу  не  отбил,  кости даже не хрустнули. Он поднялся уже в
личине человека, кое-как  оделся,  воздух  холодный,  свежий  и
острый, как молодой протертый хрен из погреба.
     В  горле  запершило.  Он  закашлялся,  выплюнул коричневый
комок, откуда кровь, перевел дыхание. В душе ликование, рискнул
обернуться птицей без крайней нужды! Раньше только если  нож  к
горлу...  И  еще  злое удовлетворение, что сумел найти то, чего
даже не попытались колдуны, маги, волшебники  и  чародеи  всего
белого света.
     Если, конечно, там еще осталась вода. Та, допотопная.

     Холод  пробирал до костей, ветер трепал волчовку, на руках
вздулись пупырышки размером с некрупного жука. В  то  же  самое
время  он  чувствовал  внутренний  жар  такой  мощи,  что  если
вырвется, то испепелит  гору  напротив.  Если  не  напрочь,  то
прожжет в ней дыру, куда можно спрятать табун коней.
     Он поежился, несколько раз вдохнул, очищая голову и кровь.
Внутри  все  трясется, но не от холода, от готовности свершить,
сотворить, подвигнуть...
     Медленно и внятно он произнес Слово.
     Исподволь в теле возникла боль,  прошлась  волной,  но  не
исчезла,  осталась.  Следом  накатила  вторая волна. Он услышал
свой  стон,  плотнее  сжал   губы.   Третья   волна   заставила
скрючиться,  будто  получил  удар  копытом в живот. Боль росла,
свирепела, начала терзать внутренности.  Он  почти  видел,  как
почернела печень, начала лопаться, брызнули струйки крови...
     В  глазах  потемнело, потом залило красным. Он боялся, что
лопнут глаза, такое лечить не умеет, а слепцу остаться одному в
горах... Четвертый приступ боли заставил  бесстыдно  закричать,
заплакать,  он почувствовал сильный удар, щекой ощутил холодное
и шероховатое, явно упал и катается  по  камням,  но  боль  все
злее,  уже  заныли  кости головы, а зубы раскалились и ноют так
остро, что плакал навзрыд и пытался отыскать в голове заклятие,
чтобы все это остановить, закончить,  отступить,  не  надо  ему
никакой древней воды...
     А  когда он отыскал это заклятие, разом возвращающее его к
началу, он закричал как смертельно раненный зверь  и  выкрикнул
Слово  еще  раз.  Горы  дрогнули,  раздался  оглушающий грохот,
словно рушился весь мир,  земля  под  ним  заколебалась,  и  он
провалился в черное забытье.

     Очнулся от дикой рези в глазах. Во рту было сухо и горько,
а когда  попробовал  подвигать  тяжелым,  как  колода,  языком,
ощутил соленые комья. В голове били молоты, он чувствовал  себя
размазанным  по всем Бескидам. Из последних сил прошептал Слово
Лечения, переждал волну тошноты. По телу прошла слабая дрожь. В
сумеречном сознании ощутил с ужасом, что истратился весь.
     Второй раз очнулся от холода. Вокруг было черно,  а  когда
решился  приоткрыть  глаз,  рядом  отсвечивала  лунными бликами
каменная плита. Воздух был холодный,  но  с  оттенком  странной
гари, словно запахи горящей земли пробились из дальних глубин.
     В  голове пульсировала боль, тело задубело. Он старался не
потерять сознания и рассудка, мысленно повторил Словцо Лечения,
тело как в огне, с трудом пошевелил  губами,  повторил...  Чуть
затихло.  Совсем  малость, но он сумел вздохнуть, ощутил, что у
него есть грудь, там теплится  жизнь,  полежал  недвижимо  еще,
истратил накопившиеся капли мощи на себя, в глазах прояснилось,
а  боль перестала пожирать целиком, а только кусала за печень и
внутренности.
     Уже занимался рассвет,  на  востоке  серая  полоска  стала
ярче, заалела. Привыкшие к темноте глаза наконец узрели длинную
узкую  щель,  что  как исполинским мечом расколола гору надвое.
Щель  заполнена  тьмой  доверху,  из  этой  бездны  поднимается
дрожащий  воздух,  наполненный странным животным теплом, словно
там совсем близко спят огромные звери.
     Он подполз к краю, глаза  безуспешно  пытались  проникнуть
взглядом  в  черноту.  Когда  в  небе  зажглись  облака, он уже
заглушил  боль.  Хотя  руки  и  ноги   дрожали   от   слабости,
перевалился   через   край,  медленно  начал  ощупывать  ногами
выступы.
     Если тот мудрец, Магабхана,  спускался  к  своей  воде,  а
потом,  напившись,  поднимался  наверх  и шел в село говорить с
людьми, то ему проделать то же самое будет совсем просто...
     Он спускался и спускался, страшась посмотреть вниз.  Перед
его  глазами стена скользила вверх, а когда он рискнул вскинуть
голову, на немыслимой высоте края трещины почти сомкнулись,  от
неба осталась узкая полоска.
     Внезапно  край  заискрился,  блеснуло. Он поспешно опустил
голову, пряча глаза  от  солнца.  Выходит,  он  опускается  уже
полдня?  То-то  руки  онемели, ноги трясутся. Каким бы мудрецом
Магабхана ни был, но чтобы вот так опускаться, а  потом  еще  и
карабкаться наверх...
     Сперва  казалось,  что  чудится, но воздух стал влажнее, а
когда через пару десятков сажен он все же рискнул скосить глаза
вниз, там  темнело  целое  озеро.  Поверхность  была  темная  и
густая,  как  застывшая  смола.  Он  подумал  в страхе, что зря
пробивался сквозь гору, могло высохнуть, испариться за  века  и
тысячелетия,   но  воздух  снизу  поднимался  все  же  чересчур
влажный, а когда из-под  ноги  сорвался  камешек,  внизу  глухо
булькнуло.
     Здесь  было  настолько  темно  и  мрачно,  что  он решился
создать свернутую в шарик молнию, очень злую и своенравную. Она
сразу же зло зашипела, пошла  сыпать  колючими  искрами.  Стены
казались  мертвенно-бледными,  а  красные  жилы гранитной стены
выглядели лиловыми, как вены утопленника. Сдерживая  дрожь,  он
медленно  сползал,  камни  под  ногами  держались крепко, но от
испарений   стали    скользкими,    обросли    мхом.    Подошвы
соскальзывали,  он  несколько  раз повисал на кончиках пальцев,
взмок. Сердце пыталось выпрыгнуть из горла, в глазах мутилось.
     Он сам не помнил, как опустился целым,  трусость  оберегла
не  только  от  ссадин,  упал  на камни возле самой воды, жадно
хватал широко раскрытым ртом воздух.  Глаза  не  отрывались  от
темной поверхности. Неужели вода раньше была черной? Или же это
только в полумраке...
     Совсем  недавно,  а  кажется,  что  очень  давно, пришлось
столкнуться с живой и мертвой водой, но это ни та,  ни  другая,
это  вода  того мира, предыдущего, странного и непонятного, ибо
зачем Род решился  заменить  всю  воду,  как  не  затем,  чтобы
попробовать таким образом заменить одних людей другими?

     Глава 29

     Когда  дыхание  перестало  вырываться  с  хрипами, а грудь
поднималась и опускалась почти  как  всегда,  он  первым  делом
выпотрошил  мешок.  Этот  камень,  где  двоим  было  бы  тесно,
единственное место, куда мог положить пергамент и две  баклажки
с той, обычной водой.
     Сердце  все  равно  стучало  так часто, что ему не хватало
воздуха. Он дышал все еще часто, уже не от усталости,  но  если
даже  забыть,  что  он на самом дне глубокой расщелины, которой
ничего не стоит сомкнуться...
     Он вздрогнул, покрываясь  липким  потом.  Дрожащие  пальцы
кое-как  расстелили  пергамент,  придавил  баклажками,  дабы не
свертывался, а сам, с листочком в руке поменьше, опустил ноги в
воду. На малом листочке  чернели  крупные  значки,  которые  он
придумал   сам.   Неизвестно   что  и  как  писали  люди  того,
староводного времени, а здесь он  просто  нарисовал  себе,  что
делать, когда напьется воды, как делать и в каком порядке.

     Через  трое  суток  жители Бескид услышали далекий грохот.
Земля слегка вздрогнула: раз, другой, третий, затем все стихло,
хотя  чувствовалось  неспокойствие:  собаки  тревожно  выли   и
боялись заходить в конуры, скот мычал, а птицы покинули гнезда.
     В  самой  середине  одна  из гор, которую называли Черной,
дрогнула и развалилась на  части.  Огромные  скалы  рушились  в
провал, разбивались в щебень, засыпали подземные пещеры. Иногда
слышно  было,  как  булькает вода в незримых глубинах, но камни
все сыпались и сыпались, пошли  даже  лавины  мелкого  щебня  и
песка,  наконец на месте высокой горы образовался пологий холм,
открыв взору множество остроконечных пиков до самого виднокрая.
     Олег, исхудавший как скелет, стоял  под  защитой  каменной
стены.  Глаза  ввалились,  скулы выпирают, грозя прорвать кожу.
Сухие губы полопались от жажды. Взгляд, которым он обвел  горы,
был дик и странен, словно этот мир увидел впервые и ужаснулся.
     За  спиной  в  мешке  лежали  свитки, испещренные древними
знаниями. Тогда, испив древней воды, он попросту выбросил кусок
пергамента, что держал в кулаке.  Лишь  по  чистой  случайности
взор  упал  на  белеющий  ком  между  камнями, а когда поднял и
расправил, то долго старался понять смысл странных значков, ибо
после глотка старой воды начисто забыл не только  все  прошлое,
но и умение понимать подобные знаки.
     Даже  записи  на  листах  делал  лишь  потому,  что  хотел
сохранить самые важные  заклинания,  самые  дивные  случаи,  не
полагаясь на память. Лишь на третьи сутки все же разгадал смысл
значков,   ужаснулся,   торопливо   заполнил  листы  до  конца,
осторожно попил воды из баклажки...
     ...И мир перевернулся снова. Теперь  знаки  на  пергаменте
показались  странными  и непонятными, хотя узнавал свою руку, а
вода в подземелье показалась более страшной, чем  мертвая  вода
подземного мира.
     Остаток  дня  раздумывал, как поступить, но когда от жажды
начало мутиться в голове, а воду из подземного  озера  пить  не
решался,  он  все-таки  выбрался  наверх,  а  гору  раздробил и
обрушил, навсегда уничтожив основной источник.
     Теперь в мешке за спиной бесценные записи,  смысл  которых
еще   понять  бы.  Возможно,  там  величайшие  тайны  бытия,  а
возможно, всего лишь перечисление древних царей, их  походов  и
восхваление   нелепых  подвигов.  Правда,  зачем  бы  он  тогда
записывал, на него не похоже...
     С пугающим холодком пришло осознание, что на воду  древних
понадеялся  чересчур.  Не  Таргитай же, а трезвый волхв! Должен
понимать, что в лучшем случае получит половину, а то и треть от
ожидаемого. А этот случай явно не лучший...
     -- Еды, -- прохрипел он. -- Любой!  Пусть  даже  со  стола
бедняка... За всех, черт бы вас побрал...
     Тупо   смотрел   на   камни,  где  ничего  не  появлялось,
спохватился, начал вспоминать заклятия. С  пятого  или  шестого
раза в двух шагах затрещало, возник нелепый в продуваемых всеми
ветрами  камнях  ажурный  столик  с резными ножками, сверкающие
блюда с жареной птицей, ломтями жареного мяса...
     Он сглотнул слюну, как зверь, едва  не  опрокинул,  хватал
обеими  руками  еще  горячие  тушки,  разрывал, обжигая пальцы,
жадно вгрызался, глотал куски мяса  как  волк  и,  лишь  ощутив
тяжесть  в  желудке,  начал  есть  как  изголодавшийся человек:
быстро, жадно и много.
     Когда утолил голод, начал есть просто  в  угоду  аппетиту:
очень  уж  все  вкусно, нежно, сдобрено жгучими травами, острой
солью. И лишь когда еще позже начал есть в запас, что  привычно
для  любого охотника, который сутками бегает по дебрям, некогда
развести  костер,  то  спохватился,  с  недоумением  и   стыдом
посмотрел на пустой стол, где, казалось, пировала голодная орда
степняков.
     -- Кой черт, -- вырвалось у него невольно, -- мне-то зачем
наедаться впрок?

     Из десяти листков девять оказались все еще непрочитанными.
Возможно,  это  в  самом  деле  записи  о походах, завоеваниях,
перечнях убитых врагов и сокрушенных  народов.  На  прочтенном,
правда,  отыскал  крохотное  заклятие, а когда сумел повторить,
путаясь в жестах и шипящих звуках, в  пещере  возникло  широкое
мерцающее  в  полумраке  зеркало.  От  его  серебристого  света
посветлело даже под сводами, Олег с удивлением увидел там целые
гроздья летучих мышей. Все висели вниз головами и  смотрели  на
него красными, как угольки, глазами.
     В  светящейся поверхности двигались смутные тени. С правой
стороны возникло красное  пятно,  а  когда  он  сосредоточился,
рассмотрел  горящие  дома. Чем больше всматривался, чем яснее и
резче становились образы, возникающие картины.
     Он смотрел, смотрел, смотрел...

     От  зеркала  он  оторвался,  когда  в  голове   послышался
предостерегающий   звон.   В  глазах  потемнело,  видел  только
пугающую черноту, а редкие звездочки гасли...
     Все страны, все народы, племена и земли -- клубок кровавых
раздоров, противоречий, разделов и переделов, захватов земель и
власти, свержения сыновьями отцов, братьями  братьев,  убийств,
грабежей, засухи и недородов, великих и бессмысленных подвигов,
трусости и предательства, роскоши и нищеты.
     Из-за   края   приходили  степные  неведомые  народы,  как
наводнение выплескивались на цветущие нивы, оставляя после себя
только пепел да разжиревших  воронов.  Деревья  срублены,  дома
сожжены,  колодцы  засыпаны, а кто не убит -- уведен в рабство.
Но  если  кочевники  оставались  на  захваченных   землях,   то
превращались  в  господ и настолько быстро жирели и забывали, с
какого конца браться  за  оружие,  что  уже  внуки  становились
жертвой   новой   волны  свирепых  кочевников,  что  появлялись
внезапно,  жгли,  разрушали,  убивали,  оставляя   после   себя
безжизненную пустыню.
     И снова. И снова. И снова.
     Как  положить  этому конец? Это для Мрака разве интересно,
да и то вряд ли, еще Таргитаю для песен: скачки на диких  конях
через ночь, схватки, вопли раненых, тайные подземелья, прыжки с
высоких башен, спальни принцесс, победа в схватке, могучий удар
топора,  звон  мечей,  ликующие  крики, пир победы... и так всю
жизнь, из поколения в поколение, из века в век?  И  несть  тому
числа?

     Боровик   когда-то   был  самым  удачливым  охотником.  Он
забирался в лесные дебри дальше всех, приносил богатую  добычу,
добывал  меха  и  шкуры,  и, если бы не огромная родня, которую
надо кормить, жил бы безбедно.
     Однажды по первому снегу он собрался на охоту и подошел  к
столбу  Велеса с просьбой, чтобы тот сумел сохранить его сапоги
до весны, когда переобуется во что-нибудь полегче. Едва вошел с
мужиками в лес, как одно подгнившее дерево внезапно обрушилось,
задело суком, едва не сломав спину. Его увезли  на  розвальнях,
думали, помрет. Нет, выжил, но не вставал с ложа всю зиму. Лишь
в  конце  кое-как  оправился,  стал  выходить на улицу, как раз
наступила весна.
     Подошел к столбу Велеса, сказал с упреком:
     -- Какой ты скотий бог? Ты сам скотина!
     Волхв, который следил за неугасающим огнем, сказал сурово:
     -- Не гневи бога. Он выполнил твою просьбу. Что ты хочешь,
косноязычный, не умеющий излагать свои желания?
     Спина болела, работать в полную силу так и не смог, но лес
знал как никто, начал приносить волхву редкие  лечебные  травы,
нашел  однажды перо жар-птицы, яйца редкой птахи Сирин, отыскал
полянку  с  разрыв-травой,  и  волхв  постепенно  взял  его   в
помощники,  хотя  по возрасту Боровик был едва ли моложе самого
волхва. В деревне посмеивались, но однажды,  когда  в  морозную
зиму  откуда-то пришла стая невиданных белых волков, огромных и
страшных, он сумел одним заклятием  отогнать  их  прочь,  после
чего волхв торжественно посвятил его в колдуны.
     Боровик  взялся  за  новое  дело  с  утроенной  силой. Его
природная мощь требовала выхода, он вскоре  обогнал  по  умению
своего  наставника, а затем колдуны соседних и дальних деревень
признали его сильнейшим.
     Сейч