белого листа,  знак
означал отказ, уход, почти что бегство.
   Собственно,  чего-то  подобного  он  ожидал.   У   него   было   скверное
предчувствие; либо его работой недовольны, либо люди, пославшие  кривоклювую
птицу, наверняка знают то, что ему, бродяге, пока лишь смутно ощущается.
   Люди,  пославшие  птицу,  знают  правду  об  угрожающей  ему  смертельной
опасности.
   Он сидел на вершине под белым камнем, и палящие лучи  полуденного  солнца
обливали его морозом. Наверное, он совершил ошибку -  а  какую,  ему  скажут
потом...
   Если он доживет.
   Стоило ли возвращаться в  поселок?  Он  не  стал  бы,  если  бы  не  знал
наверняка, что без снаряжения и припасов ему ни за что не пройти через горы.
Не перейти долину, не добраться к хозяевам кривоклювой птицы.
   А потому, когда собственная его тень перестала  прятаться  под  ногами  и
осмелилась отползти чуть дальше по камням, - тогда он  поднялся  и  заспешил
вниз.
   ...запах дыма. Скверный запах. Не от костра, не от  очага-страшный  запах
горящего человеческого жилья.
   Бродяга остановился всего на мгновение.
   Был ли у него выбор?..
   Собственно, теперь это не имело значения. Потому что он понял, чей именно
дом обращается сейчас в груду головешек.
   Но понять, куда бегут со всего поселка люди, и что это за шум на площади,
и что за крики, - понять это у него не хватило мужества.
   Он уже бежал. Посреди площади, на свободном от людей  пятачке,  множество
рук поднимали и ставили  на  ребро  огромный  железный  обод.  Внутри  обода
растянут был за руки и за ноги нагой  человек,  из  живота  у  него  торчало
острие оси, но он еще был жив.
   - ...Кати! Давай! Кати! Оттудик! Оттудик! Пещерная змея!
   Колесо покатилось. Тяжело, волоча за собой кровавую  дорожку,  подрагивая
на булыжниках мостовой, то и  дело  грозя  опрокинуться,  но  множество  рук
успевали подхватить его, подтолкнуть и выпрямить.
   Человек на колесе  умирал.  Возможно,  смерть  его  затянется,  и,  когда
колесо, прокатив по улицам, толкнут наконец с обрыва в пропасть -  возможно,
ов успеет ощутить облегчение...
   Его схватили за рукав:
   - ...девчонка?
   Он смотрел, не понимая.
   -  -  Танки,  где  девчонка?  Мы  нашли  оттудика,  мы   давно   к   нему
приглядывались, где девчонка, ты не видел?
   Он перевел взгляд с красного, возбужденного лица перед собой  на  колесо,
которое уже выкатывали к площади.
   Собственно, что он мог сделать ТЕПЕРЬ?..
   ...Они нашли источник. Махи нашла. У нее был талант отыскивать воду.
   Звенели цикады.
   Весь мир состоял из цикад. Весь мир замкнут был в кольцо гор  -  далеких,
синих, и близких, красно-желтых,  и  белых,  покрытых  песком,  который  так
мерзко скрипит на зубах...
   - ...и я давно уже догадалась. Почти сразу. Он тряхнул головой,  прогоняя
оцепенение:
   - Я прослушал... О чем ты догадалась?
   - Что это ты человек ОТТУДА. Правда? Высоко в небе - или глубоко в  небе?
- черной точкой висела хищная птица.
   - Что же из этого? - спросил он тупо. Махи молчала.
   - Что же из этого? - переспросил он почти вызывающе.
   - А они  думали,  -  Махи  криво  усмехнулась,  -  что  это  мой  папа...
оттудик...
   - Я не мог спасти твоего папу, - сказал он, глядя в песок. - Не успел. Не
знал...
   - Они  казнили  оттудика...  -  проговорила  Махи,  и  плечи  ее  странно
приподнялись. - Они думают... а на самом деле...
   - Но я же не мог спасти!..
   Оба замолчали.
   У обоих в недавнем прошлом была ночь, когда  колесо  с  распятым  на  нем
человеком  сорвалось  с  обрыва.  Когда  по  всем  улицам  деловито  сновали
мальчишки и, встретившись, спрашивали друг у друга:
   "Махи не видел?" Когда уже готово было другое,  маленькое  колесо,  когда
улицу, где  дымились  остатки  Дома,  прочесывали  и  обыскивали  соседи,  и
утомились, так никого и не отыскав,  и  ушли  до  утра,  а  он  стоял  перед
дымящимися развалинами уже в отчаянии, но  все  равно  знал,  что  переберет
пепелище по досочке, по кирпичу, но либо отыщет девочку, живую или  мертвую,
либо  точно  будет  знать,  что  ее  здесь  нет...  Когда,  после  долгих  и
безнадежных усилий он, скорее,  угадал,  нежели  услышал  ее  присутствие  и
достал из железной бочки около забора ее обмякшее...
   - А почему ты не говоришь, что меня спас? -  спросила  Махи,  водя  сухой
травинкой по кромке нижней губы.
   - Почему? - переспросил он тупо.
   - Ну, ты мог бы сказать... оправдаться, .. что ты меня спас... раз уж так
вышло, что должны были тебя убить, а убили папу...
   - Почему  я  должен  оправдываться?  ...Тяжелое  тело,  проворачивающееся
вокруг торчащей из живота оси...
   - А правда,  -  спросила  Махи,  не  поднимая  головы,  -  что  оттудиков
присылают к нам, чтобы они отравляли колодцы?
   - Разве я отравил хоть один колодец? - спросил он устало.
   - Откуда мне знать? - Махи вздохнула. - Зачем они, эти  оттудики,  вообще
тогда нужны?
   - Давай поспим, - он пристроил под голову рваную сумку. - Сейчас выспимся
- ночью пойдем...
   - Ночью... - сказала Махи испуганно. - Здесь, в горах... Ночью...
   -  Не  бойся,  -  сказал  он  неуверенно.   Песок   на   солнце   казался
огненно-белым. Тень, в которой укрылись путники, казалась черной как ночь.
   - Мы все равно не дойдем, - сказала Махи  равнодушно.  -  Здесь  посты...
здесь щели, горные княжества, облавы на бродяг, на чужаков и на оттудиков...
Танки, а правда, что ТАМ хорошо?
   - Да, - сказал он не задумываясь. - Там очень хорошо, Махи. Там  люди  не
убивают людей...
   - Почему же ты пришел СЮДА? Он не ответил.
   - Может быть, ты не хотел сюда идти? - продолжала допытываться девочка. -
Может быть, тебя послали?
   - Кто же мог меня против моей воли послать?
   Махи удивилась:
   - Разве некому?
   Тень передвинулась; бродяга подтянул сумку на новое место  и  снова  лег,
вытянув ноги.
   - Танки... Это твое настоящее имя?
   - Почти.
   - А сколько тебе лет. Танки? Он молчал.
   - Ну, восемнадцать есть хотя бы? - она была очень серьезна, как будто  от
ответа на этот вопрос зависело нечто важное.
   -  Мы  дойдем,  -  сказал  он  сквозь  зубы.  Махи  вздохнула  -  устало,
по-взрослому. Гремели цикады. По склону далекой горы пылила  еле  различимая
отсюда повозка; бродяга поднялся на локте. Всмотрелся, прищурив глаза.
   - Они не думали, что оттудики бывают такими  молодыми,  -  сказала  Махи,
глядя вдаль. - Иначе они подумали бы на тебя... И не трогали бы моего папу.
   Бродяга молчал.
   Павла возвращалась в сумерках.
   Шла, низко опустив голову, покачивая тяжелым "дипломатом"; уже в  который
раз за прошедшие несколько дней она ощущала себя сбитой с толку. Вроде бы  и
ждала звонка - а вот теперь и сама не рада, потому что ее встреча с Тританом
произойдет не в ресторанчике "Ночь", а  в  очередном  кабинете  с  хромом  и
никелем, с зубоврачебными креслами, сенсорами и прочей ерундой...
   Носились туда-сюда разноцветные машины; Павла с удивлением осознала,  что
идет по самой дальней от них траектории - по кромке газона и тротуара.
   И  шкурой  чувствует,  когда  кто-то  из  беспечных  водителей  превышает
скорость. Странно.
   С того самого момента, как Кович рассказал ей  про  некую  серую  машину,
якобы желавшую ее крови... С того самого момента Павлу не оставляет чувство,
что над ней постоянно издеваются.
   Вот и теперь...
   Она вздрогнула и оторвала глаза от асфальта.
   Посреди тротуара стояла дверь  в  добротной  раме.  Распахнутая  настежь,
обитая дерматином дверь; медная табличка так  и  гласила:  "Открыто".  Павла
замедлила шаг.
   Мимо  двери  ходили  люди.  Кто-то  останавливался,  удивленный,   кто-то
скользил равнодушным взглядом, кто-то вообще не замечал;  какая-то  старушка
перешла  на  противоположную  сторону  улицы,  а  пара  мальчишек-подростков
горделиво прошествовали прямо сквозь дверь туда-сюда. Потом  развлечение  им
надоело; они поспешили прочь  и,  вероятно,  тут  же  забыли  о  странностях
городского дизайна.
   Павла остановилась.
   Никто из прохожих не принимал нелепую дверь так уж близко к сердцу; Павла
чувствовала себя тоскливым отщепенцем. Будто чья-то невинная выходка  -  еще
одно звено в муторной цепи дурацких совпадений. ^
   Возможно, у нее мания величия, - но она  почему-то  уверена,  что  именно
ради нее, непутевой Павлы Нимробец, стоит  посреди  тротуара  эта  добротная
дверь с табличкой "Открыто". Стоит и пугает ее до дрожи. Совершенно невинная
дверь.
   "Открыто"...
   Павла стиснула зубы. Хотела обойти дверь стороной - но передумала, злобно
фыркнула, подошла и захлопнула обитую дерматином створку -  с  грохо-!  том,
как после скандала. Вот, оказывается, что называется "стукнуть дверью"...
   Удивленно обернулись прохожие. Обернулись, пожали плечами, пошли по своим
делам.
   Раман прекрасно знал, чем обернется для него подписание этого приказа.  И
даже желал этого - бури, скандала. Пусть напишут в газету. Пусть  пожалуются
в Управление. Пусть голодовку устроят, на худой конец...
   И поначалу события так и развивались - к  скандалу;  слух  об  увольнении
сразу  пятерых  актеров  пронесся  театром  как  пожар,  и  Кович   не   без
удовольствия   наблюдал   возбужденную,   бешено   жестикулирующую    группу
курильщиков на скамейке у служебного входа.
   Потом пришла делегация - представители актерского  цеха,  всего  четверо.
Стареющая примадонна, когда-то дружившая  с  его  бывшей  женой.  Молодой  и
перспективный парень - вот дурак, он-то  зачем  втравился?..  Ведущий  актер
театра, издавна бывший  с  Раманом  в  натянутых  отношениях,  возглавлявший
оппозицию - если эту хилую горстку недовольных можно назвать оппозицией... И
еще один, добросовестный служака вторых ролей и эпизодов, - Раман его втайне
уважал. Может быть, потому, что тот совсем не боялся главрежа. Никогда.
   Все они пришли и сели, на  мягкой  скамеечке,  как  ученики;  собственно,
именно за этим Раман и  держал  скамеечку.  Примадонна  нервничала;  молодой
парень сверкал глазами - он по молодости лет путал сцену с жизнью, и  потому
сам себе виделся эдаким бескомпромиссным героем, борцом  за  справедливость;
еще пригрозит, чего доброго, в знак протеста покинуть труппу...
   Разговора не получилось.
   То есть сперва все шло, как по пьесе -  ведущий  актер  долго  и  логично
говорил о лучших годах, которые лучшие люди отдали лучшему театру и в  ответ
получили от лучшего театра горькое  под  зад  коленкой;  примадонна  скорбно
кивала, а парень сопел и молча рвался  в  бой.  И  вырвался,  и  понес-понес
околесицу, щедро приправленную словами "предательство",  "несправедливость",
"произвол"; Раман слушал, прищурившись, и видел,  как  округляются  глаза  у
прочих делегатов: они давно уже не рады были,  что  допустили  в  свои  ряды
глупую молодежь.
   "Хороший был парень, - с сожалением подумал Раман.  -  Хороший  вырос  бы
актер, мастеровитый, сильный..."
   - Что вы имеете в виду под  "произволом",  Гришко?  Парень  осекся.  Свел
брови:
   - Если люди, всю жизнь отдавшие театру...
   - Что вы имеете в виду под "произволом"?
   - Да они были тут... тридцать лет назад!.. Сорок... Когда ни нас тут  еще
не было, ни...
   Все-таки и глупости бывает предел; парень осекся. Хотя, может  быть,  это
актер на эпизодах ткнул его чем-нибудь в спину...
   - ...ни меня, вы хотите сказать, Гришко? Не было ни вас, ни меня?
   Парень  молчал;  и  прочие  трое  молчали  тоже.  Молчала,  поджав  губы,
примадонна. Молчал глава оппозиции, ведущий актер театра, любимец публики...
Молчал, а ведь мог бы сказать!.. И даже актер на выходах молчал тоже. Потому
что понимал, что слова его бесполезны...  И  Раман  вдруг  ясно  понял,  что
скандала не будет. Выдохся скандал.
   "Ну неужели я такое чудовище, - подумал он равнодушно.  -  Ну  неужели  я
всех их так запугал? Прямо культовая  фигура  получается  -  Раман  Кович  в
жестком кресле худрука..."
   - Не понимаю, что за трагедия?  -  он  откинулся  на  спинку.  -  Должное
уважение, безусловно, мы устроим торжественные проводы...
   - Похороны, - вполголоса сказал актер на выходах. Раман счел возможным не
услышать:
   -  ...Груз  лет,  заслуженный  отдых,  добротная  пенсия  и  на  покое  -
подобающий почет?
   - Это забвение, - тихо сказала примадонна, и глаза ее блеснули холодно  и
гневно. - Вы прекрасно понимаете. Кроме  "добротной  пенсии"  есть  ведь  их
можно было бы оставить на разовых... на выходах...  и  люди  чувствовали  бы
себя нужными. Но, как я понимаю, мы напрасно сегодня пришли...
   -  Не  напрасно,  -  Раман  вздохнул.  -  Я,  по  крайней  мере,  получил
представление о... Гришко, может; ли ваша совесть позволить вам  работать  в
труппе, где царят "произвол", "несправедливость" и даже "предательство"?
   Зависло молчание. Парень набрал в грудь побольше воздуха:
   - Я хотел сказать...
   - В согласии со своей совестью вам следует,
   Гришко,  немедленно  попросить  меня  об  увольнении.   И   поверьте,   я
удовлетворю вашу просьбу... Это все, господа?
   Они по-прежнему молчали.
   - Парень осознавал полученный урок, примадонна ругала себя за потраченное
время, ведущий актер раздумывал о собственной судьбе, потому что сегодняшний
любимец публики завтра будет  забыт  ею,  критики  осудят  его  за  малейший
промах, а главный режиссер дважды и трижды повторит перед телекамерой, что в
его театре не "звезды" главенствуют, а ансамбль, атмосфера...
   И только актер на выходах не боялся и не жалел. Он  просто  ясно  понимал
всю бесполезность происходящего.
   "А кто он в Пещере?" - неожиданно для  себя  подумал  Раман.  И  покрылся
потом от одной этой мысли.
   Четыре разных человека... Примадонна, конечно, хищница. Мелкая, возможно,
из желтых схрулей; многие актеры, скорее всего, хищники, но вот режиссеры  -
хищные ВСЕ...
   Он подивился своим мыслям и испугался их.
   Через час после ухода делегации о встрече попросил один из увольняемых  -
старый актер, чей взлет и успех совпали с  Романовым  сопливым  отрочеством.
Теперь это был  очень  пожилой,  очень  нездоровый,  ссохшийся,  как  вобла,
человек - с редеющей гривой седых  волос,  глубоко  ввалившимися  глазами  и
невообразимо длинными, желтыми от никотина, нервными пальцами.
   Раман испугался этого  визита.  По-настоящему  струсил  -  и  даже  хотел
отказать старику в приеме, но вовремя одумался. Приветливо шагнул навстречу,
предложил кофе, подсунул пачку сигарет; он ждал и боялся упреков и  жалоб  -
но ошибся и здесь. Жалоб не было.
   Старик просто курил, глядел на Рамана и молчал;
   Раман сделал вид, что  не  замечает  боли,  сидящей  на  дне  прищуренных
старческих глаз. Раман знал, что не позже чем  через  год-два  ему  придется
говорить речь над гробом этого человека, - и вот тогда  придется  припомнить
этот день и этот взгляд; Раман прекрасно знал  это  -  но  изменять  однажды
принятое решение было не в его правилах. Тем более что  решение  в  принципе
совершенно верно.
   Старик докурил, извинился и ушел; Раман  остался  сидеть,  уставившись  в
громоздкую, на полстола, коробку. Где пребывало в миниатюре свежее и смелое,
вчера только одобренное сценографическое решение нового спектакля.
   Раман смотрел, и миниатюрные декорации  населялись  крохотными  фигурками
людей - его актеров; люди бегали и плакали, выполняли одновременно по десять
режиссерских задач - но Раман видел только деревянную коробку. Ящик,  обитый
черными оборочками кулис. Слой пыли на колосниках...
   Раман  криво  усмехнулся.  Заставил  себя  подняться   и   отправился   в
репетиционный зал.
   Репетиция вот уже  полчаса  как  должна  была  закончиться,  -  но  Глеб,
очередной режиссер, правая  рука  Ковича,  любил  увлекаться  и  забывать  о
времени. Раман тихонько притворил за собой дверь;  в  выгородке  из  ширм  и
огромных бочек шла. какая-то бешено напряженная сцена, трое актеров - все  в
спортивных костюмах - - плели кружево реплик и взглядов, прыжков, переходов,
желаний и побуждений; Раман не стал садиться на скрипучий стул - прислонился
к холодной стене и ощутил вдруг усталость.
   Происходящее на площадке в точности походило на его, Рамана, постановки -
он с отвращением узнавал свои приемы и принципы. И даже  собственную  манеру
щелкать пальцами, стучать ладонью по столу, нагоняя ритм, ритм, ритм...
   Раману вдруг сделалось неприятно.  Ему  померещилась  пыльная  и  мертвая
коробка макета; актеры работали тщательно,  Глеб  пребывал  во  вдохновении,
сцена выходила интересная -  но  Раман  почему-то  ощутил  себя  на  пороге.
Некоего неизбежного, нехорошего открытия.
   В холле работали уборщицы; Раман шел, не отвечая^' на приветствия, ни  на
кого не глядя, чувствуя, как  прорастает  внутри  ядовитый,  колючий  росток
осознания. И тщетно пытаясь затолкать его обратно  в  зерно  -  все  не  так
плохо. Все не так, ощущения  краха  случались  и  раньше,  это  ерунда,  это
депрессия, это пройдет...
   "Это тупик, - негромко сказал голос здравого смысла. - Так это бывает,  и
почти со всеми - все, приехали... приехал, Кович, это тупик, поди-ка прошиби
его своим железным лбом... Попытайся..."
   На парадной стене, в окружении актерских портретов висело на видном месте
его собственное, Рамана, изображение - фотохудожник сумел  вытащить  из  его
некрасивого лица все возможное обаяние, и  теперь  фотографический  двойник,
Кович-второй, смотрел на мир с ласковым прищуром голодного крокодила.
   - Вы грустная, Павла, или мне кажется?.. Они сидели в комнате-оборотне, в
жилой ее половине; за матовой занавеской тускло  поблескивали  страшноватые,
неизвестного назначения приборы. Она вымученно улыбнулась:
   - Наверное... У меня сложная полоса... в жизни. Все время какие-то...
   Павла замолчала, не зная, как объяснить Тритану то странное состояние,  в
котором она пребывала вот уже несколько долгих дней.
   Тритан чуть нахмурился:
   - Неприятности на работе?
   Павла вспомнила необычно покладистого, молчаливого Раздолбежа. Вздохнула,
покачала головой:
   - Нет... На работе... как раз терпимо...
   - Уж в Пещере-то, надеюсь, у вас все в порядке? Павла потупилась. Она уже
успела отвыкнуть от той свободной манеры, в которой Тритан умел рассуждать о
самом что ни на есть интимном.
   - Ведь в порядке, Павла? Больше вас никто не преследует?
   Она через силу покачала головой.
   - Так в чем же проблемы?
   Павла сосредоточенно потерла пальцем матовую столешницу. Так прямо возьми
да скажи. В сумасшедший дом угодить можно: "Моя курточка шутит надо мной, то
растягивается, то сжимается..."
   Или рассказать о машине, которая вроде бы собиралась ее сбить?
   Павла прекрасно знала, как будет выглядеть  этот  рассказ.  Как  фантазия
глупого  подростка,  желающего  иодобными  россказнями   привлечь   к   себе
внимание...
   - Да все нормально в общем-то, - протянула она, стараясь  не  смотреть  в
зеленые глаза Тритана.
   Тот улыбнулся:
   - Тогда пойдем работать?
   Матовая занавеска беззвучно скользнула  в  сторону,  отражая  сокровенное
нутро комнаты-оборотня; Павла Щутила пробежавший по спине холодок.
   - Понимаю, Павла, у вас отрицательный  опыт,  коллега  Борк  здорово  вам
надоел... Мы не будем впадать в крайности. И я все буду объяснять  -  что  я
делаю и зачем.
   - Ага, - сказала Павла без энтузиазма.
   - Во-первых, чем вы для нас так ценны? Не только  тем,  что  вы  красивая
девушка и интересный собеседник... То есть этого вполне хватает - но имеется
нечто, отличающее вас, именно вас, Павла, от прочих красивых  и  остроумных,
которых, кстати, в мире не так уж много...
   Тритан  говорил  небрежно,  чуть  рассеянно,  как  о  чем-то  само  собой
разумеющемся; у Павлы захватило дух. Банальная  лесть,  проговоренная  между
делом  -  Тритан  перебирал  инструменты  в  стеклянном  шкафу,  -   звучала
естественно и просто. Будто иначе и быть не могло.
   Тритан обернулся  к  ней,  глянул  сквозь  прозрачную  дверцу;  его  чуть
насмешливый взгляд будто бы