евинен  и  потому
непобедим. Человеку не стоит бороться с саагом  -  сааг  всегда  обречен  на
победу.
   - Вот если бы, - говорил Тритан, улыбаясь хмурому Ковичу, - вот  если  бы
сааг, увидев сарну, спросил бы себя, не Павла ли это Нимробец, - вот  тогда,
уважаемый господин режиссер, пришло бы время присылать за вами машину...  Но
такого не бывает. Никогда.
   - Никогда? - переспросил Кович, как показалось Павле, с недоверием.
   - Никогда, - спокойно подтвердил Тритан. Кович неожиданно улыбнулся:
   - А как же, к примеру, Скрой, Вечный Драматург? Пьесы которого  проходят,
по-моему, чуть не в пятом классе средней школы?
   Тритан засмеялся, как от удачной шутки:
   - Нет, "Первую ночь" Скроя  в  школе  не  проходят.  Слишком  щекотливая,
м-м-м, тема... и трактовать, между прочим, можно  совершенно  по-разному.  В
чем величие драматурга - в неоднозначности...
   - Зато легенда, которая его вдохновила, совершенно однозначна,  -  сказал
Кович непримиримо. Павла впервые его таким видела - на желтоватых щеках  все
яснее проступал румянец, глаза горели,  упрямые  глаза  злого  избалованного
мальчишки:
   - В чем величие легенды - в определенности...
   Тритан некоторое время молчал.
   -  Приятно  говорить  с  образованным  человеком,  -  сказал  он  наконец
серьезно. - Да, господин Кович, я понимаю, о чем вы  говорите...  Легенды...
красивы. Ужасны, впечатляющи -  но,  прежде  всего,  красивы...  В  легендах
лебеди превращаются в девушек, а скалы -  в  слонов...  В  легендах  мальчик
находит в луже осколок солнца... В ТОЙ легенде, если вы помните, трагический
исход. Скрой изменил его, сделав счастливым. Единственный  счастливый  финал
во всем наследии Вечного Драматурга...
   Павла слушала и хлопала глазами. Она не читала "Первую ночь"  Скроя.  Она
знала, что такая пьеса  есть,  -  но  разыскивать  ее  среди  пыльных  томов
Всеобщей библиотеки ей не приходило в голову.
   Теперь молчал Кович. Молчал, разглядывая макет сложной декорации в черной
коробке, и Павле казалось, что он напряженно складывает в  уме  многозначные
числа.
   -  Я  не  думал,  -  признался  он  медленно,  -   что   специалисты   по
психологической реабилитации столь искушенны в искусствах.  Мое  восхищение,
господин
   Тодин...
   Тритан усмехнулся:
   - Полагаю, мы могли бы звать друг друга по имени...
   - Идет, - отозвался Кович после минутной паузы.
   Тритан протянул ему руку:
   - Рад знакомству, Раман...
   -  Рад  знакомству,  -  с  чуть  заметной  запинкой  выговорил  Кович.  -
Надеюсь... никогда не вызывать вашего профессионального интереса, Тритан.
   И оба, к удивлению Павлы, непринужденно рассмеялись.
   Тритан проводил ее - была уже полночь - до самого дома. Смеялся, говорил,
что оберегает ее от разверзающихся в земле люков;  Павла  молчала,  слушала,
мысленно перебирала его слова, будто четки.
   У подъезда Павла замешкалась -  не  знала,  как  прощаться.  Может  быть,
следует поблагодарить? Может быть, пригласить в дом?..
   Она вообразила себе сонную Стефану, белым лебедем выплывающую из спальни.
   - Вы довольны? - спросил Тритан негромко. - Теперь вам легче?
   Его приглушенный голос сливался с ночью. Павла никогда не  слышала  таких
глубоких, нечеловечески низких голосов.
   Она почувствовала, как ее берут за руку. Как  осторожно  сжимают  пальцы;
Павла  зажмурилась.  Единственное  светлое  окно,  оживлявшее  сонный  фасад
полночного дома, беззвучно погасло. Как свечка.
   Последняя передача Раздолбежа - об энергичной отставной балерине -  имела
неподобающе низкий рейтинг. Раздолбеж ходил мрачный как  туча;  и  Павла,  и
секретарша Лора, и прочие сотрудники старательно держались  в  стороне,  под
стеночкой.
   - Эй, Нимробец... Зайди  ко  мне.  Павла  зашла;  на  захламленном  столе
Раздолбежа стопкой лежали пестрые кассеты Рамана Ковича.
   - Говорящие головы, - раздраженно сказал Раздолбеж,  кивая  на  маленький
тусклый экран, где как раз шла в записи передача  конкурирующего  канала.  -
Убогий  видеоряд,  ущербная  драматургия...  Я  смотрел,  Павла,  материалы,
которые ты отобрала. Сойдет... хотя в другой раз будь тщательнее... Нет,  ты
глянь на этот неподвижный кадр - он торчит вот уже  сорок  секунд...  Короче
говоря, передачу о Ковиче я планирую  на  будущий  четверг.  Завтра  запись,
послезавтра монтаж... Сейчас поезжай к  нему,  отдай  кассеты  и  договорись
насчет интервью. Мне он отказал - но тебе, вероятно, отказать не сможет?
   Если  бы  Раздолбеж  сейчас  улыбнулся  -  все  равно  как,  мерзко,  или
понимающе, или насмешливо, - Павла, вероятно, испытала бы  желание  съездить
ему по физиономии. Но Раздолбеж был серьезен,  даже  печален;  он  не  желал
задеть Павлу. Он просто констатировал бесспорный, по его мнению, факт.
   - Посмотрим, - сказала Павла уклончиво. На улице к ней подошла собака,  -
черная  лохматая  псина  устрашающих  размеров,  с  флегматичным  выражением
лохматой морды.
   Павла замедлила шаг, прикидывая, а не осталось ли в "дипломате"  огрызков
от вчерашнего бутерброда с колбасой; она даже  остановилась  около  какой-то
ёградки,  чтобы,  водрузив  на  нее  портфель,  тут  же  и  проверить   свои
предположения.
   - - Вы не подскажете, который час? Павла машинально глянула на часы:
   - Половина первого...
   - Спасибо.
   Павла запустила руку в "дипломат",  нащупала  полиэтиленовый  кулек  -  и
вдруг обернулась, будто ужаленная.
   За  десятки  метров  вокруг  не  было  ни  одного  прохожего;  собака   с
достоинством удалялась.  Уходила,  презрев  бутерброд  и  Павлино  внимание;
простой ответ на вопрос о времени был для собаки почему-то важен,  возможно,
у нее назначено свидание...
   Павла  огляделась  снова.  Присела  на  железную   оградку,   удостоилась
сочувственного взгляда старушки, идущей по противоположной стороне улицы.
   Нет. Она не сходит с ума. Нет, нет, конечно же нет.
   - ...Он на репетиции.
   На зов вахтера явилась кудрявая дамочка, расфуфыренная,  как  тропический
цветок.  "Неудавшаяся  актриса",  -  подумала   Павла.   Дамочка   оказалась
секретаршей при Ковиче - и теперь смотрела на Павлу подозрительно, будто  на
возможную конкурентку. "Чего они все, - подумала Павла устало. -  Нужен  мне
ваш Кович, как коту малина, подумаешь, великий принц... Он же  не  говорящая
собака. Что за бред какой-то..."
   - Он на репетиции, - повторила дамочка твердо. - Если у вас есть время  -
подождите...
   - Нет у меня времени, - Павла приняла позу  одноногой  цапли  и  положила
"дипломат" на подтянутое правое колено. - Вот, попрошу вас  передать  ему...
От господина Мыреля, студия художественных программ, четвертый канал.
   В  лице  дамочки,  кажется,  что-то  изменилось  -  возможно,  она   была
почитательницей именно программ господина Мыреля; выгрузив кассеты на стойку
вахтера, Павла со спокойной душой направилась к выходу.
   - Погодите!..
   Павла, чья рука уже лежала на ручке двери, недовольно оглянулась.
   - Это вы - Павла Нимробец?
   "Вот оно, тяжкое бремя славы", - подумала Павла удрученно.
   - Это я. А в чем дело?
   Кудрявая дамочка казалась смущенной:
   - Господин Кович просил... если вы придете, вызвать его с репетиции.
   - Какая честь.
   За стеклянной дверью спешили по своим делам прохожие, колыхалась трава на
газонах, отцветали тюльпаны; Павла спокойно могла бы сказать: нет. Извините,
спешу; передайте господину Ковичу кассеты и мое почтение...
   Возможно, Кович решит, что она испугалась?..
   Кудрявая дамочка приветливо указывала  путь  за  обычно  неприступную,  а
теперь такую гостеприимную вертушку; Павла поняла вдруг,  что  ужасно  хочет
посмотреть на настоящую репетицию.
   Хоть одним глазком.
   Так называемая малая репетиционная была размером  с  небольшой  спортзал;
деревянные кресла, секциями по четыре, начинались прямо от двери и мешали ей
как следует раскрыться. В противоположном от двери углу помещалась выгородка
- три черные слепые ширмы, лестница-стремянка и велотренажер;
   Первым делом Павла увидела  огромную  блондинку  в  закрытом  купальнике,
сидящую на стремянке верхом. Потом в поле ее зрения попал немолодой, грузный
человечек в спортивном костюме, стоящий на коленях перед растрепанной  серой
книжечкой без переплета. И уже потом ее взгляд остановился на широкой  спине
мужчины за маленьким, подсвеченным лампой столиком; мужчина щелкал пальцами,
отбивая ритм. "Как смерть с кастаньетами", - мельком подумала Павла.
   - Я не знаю, - с ужасом говорил толстяк, косясь при этом в книжечку, -  я
не знаю ни одного человека, который подошел бы под это описание, Кара...
   Блондинка усмехнулась:
   - Разве? У тебя действительно столь короткая память?
   Толстяк обернулся к ней, чтобы посмотреть снизу вверх:
   - Я привык считать, что ты простила меня, Ка-Ра...
   Павла огляделась; среди деревянных рядов имел Место еще  десяток  спин  и
затылков  -  люди  в  спортивныx  костюмах  сидели  неподвижно,  так,  будто
происходящее на площадке предстало перед ними в первый и последний раз.
   - Я напуган  твоей  непреклонностью,  -  проговорил  толстяк,  подумал  и
действительно  сделал  испуганное  лицо.  Вероятно,  чтобы  его  не   поняли
превратно.
   Блондинка  звонко  рассмеялась,  легко  соскочила  со  своей   стремянки,
грациозно вскинула руки, будто  собираясь  танцевать,  -  и  вдруг  замерла,
презрительно глядя на кого-то в темном углу зала; Павла повернула голову - в
углу сидел за пультом магнитофона худющий рассеянный  парень.  Под  взглядом
блондинки парень дернулся, спеша включить музыку.
   - Лажа, - сквозь зубы проронил человек  за  столиком.  -  Лажа...  Клора,
делай  свое  дело.   Ты   должна   слышать   музыку   ВНУТРИ,   дальше,   не
останавливайтесь, дальше...
   Павла  угрюмо  смотрела,  как  блондинка  танцует  вокруг  толстяка;  тот
испуганно  отстранялся  -  и  одновременно  норовил   перевернуть   страницу
растрепанной книжечки, сверяясь, очевидно, с текстом роли.  Блондинка  легко
вскидывала ноги,  взмывала  и  падала  на  "шпагат".  Павла  ощутила  глухую
зависть. Она всегда завидовала чужой гибкости и ритмичности, длинным ногам и
той легкой стервозности, которая придает лицу и движениям свой неповторимый,
особенный шарм.
   Тем  временем  кудрявая  барышня,  бесшумно  пробиравшаяся  сквозь   чащу
деревянных кресел, достигла наконец режиссерского столика и  склонилась  над
ухом  повелителя  блондинок.  Негромкое   извиняющееся   бормотание;   Павла
смотрела, как Кович  оборачивается.  Медленно,  будто  опасаясь  увидеть  за
спиной налогового инспектора.
   Она не видела его лица. За спиной его горела лампочка.
   - Здрасьте, - сказала она черному силуэту.  Человек  за  столиком  встал;
блондинка, которая уже секунды две как прекратила танец,  переводила  теперь
дыхание, не сводя с Ковича преданных вопросительных глаз.
   - Дин, - уронил  Кович  себе  под  нос.  Из-за  ширмы  выглянул  какой-то
бесцветный, пегий парнишка лет, похоже, сорока.
   - Пройди со вторым составом... Замечания потом.
   Пегий парнишка кивнул; толстячок облегченно поднялся с  колен,  блондинка
принялась  изучать  зацепку  на  телесного   цвета   лосинах,   из-за   ширм
выскользнули двое парней и девушка, а ряды деревянных кресел закачались - из
разных мест репетиционного  зала  выбирались,  по-видимому,  актеры  второго
состава.
   - Привет, Павла.
   Кович  стоял  рядом  -  Павла  почувствовала  исходящий  от  него  запах.
Устоявшийся, многократный, многослойный запах кофе.
   Позавчера вечером - вернее, ночью, когда  Тритан  провожал  Павлу  домой,
после беседы с Ковичем, - она не удержалась и спросила:
   - А что за легенда  вдохновила  Вечного  Драматурга  на  эту,  как  ее...
"Последнюю ночь"?
   - "Первую ночь", - поправил  Тритан  рассеянно.  Павла  покраснела  -  по
счастью, было темно.
   - Неудивительно, что вы не знаете, - Тритан совершенно  верно  истолковал
ее заминку. - Это откровенно слабая пьеса... ранняя пьеса великого человека.
Не пользуется популярностью... на мой взгляд, заслуженно. А  легенда...  что
легенда. Некие влюбленные поженились - ив первую же брачную ночь оба угодили
в Пещеру, встретились, и жена-саажиха задрала  мужа-схруля...  С  тем  чтобы
проснуться утром около мертвого тела.
   Холодный ночной ветер нырнул Павле под курточку; она поежилась  и  крепче
ухватилась за локоть Тритана.
   - А Вечный Драматург, который в ту пору не  был  Вечным,  а  был,  скорее
всего, просто сопливым мальчишкой-подмастерьем,  -  он  представил  всю  эту
историю как мелодраму. Будто молодые супруги узнали друг друга в Пещере... И
саажиха отказалась от трапезы. Вот это самое и имел в виду ваш Кович.
   - Он не мой, - сказала Павла почти обиженно. - Что мне за дело до него...
   - Но вы ведь с ним работаете? - удивился Тритан. - Передача-то будет?..
   - Передача-то будет, Павла? -  Кович  раскрыл  окно,  впуская  в  кабинет
отдаленный шум улицы.
   - Будет, - Павла решила не  садиться,  подчеркивая  тем  самым  краткость
своего визита. - В будущий четверг. Завтра запись... Мне велели договориться
насчет интервью.
   - А вы? - Кович уселся за стол, бездумно провел взглядом по пестрой сетке
календаря за Павлиной спиной.
   - А что я? - она начинала злиться.
   - Ну, договаривайтесь, - Кович уставился ей прямо в глаза. Павла слышала,
что примерно так тестируют глупых девчонок при  поступлении  в  театральный:
"Представьте, что я ваш шеф. Упросите меня дать вам отпуск".
   - А чего договариваться, - Павла отвернулась. - Согласитесь  -  хорошо...
завтра приедет съемочная группа. Не согласитесь - так и будет...
   Кович полез в ящик стола. Вытащил красный маркер,  коробку  из-под  синей
туши, перочинный нож; бездумно разложил перед собой, будто решившись открыть
в своем кабинете маленькую торговую точку. Филиал канцелярской барахолки.
   - Павла... Вам вчерашний спектакль...  Черт,  это  было  позавчера...  Вы
сказали, что вам нравится, - соврали?
   - Я не театровед, - сказала  Павла  сухо.  -  Чего  вы  от  меня  хотите?
Интервью будет брать собственноручно господин Мырель...
   - Плевал я на господина Мыреля, - сказал Кович задумчиво.  -  А  вот  ваш
господин Тритан Тодин меня беспокоит. Это очень сложный... гм... человек. Не
стоило с ним связываться.
   Нет, ну какая наглость!..
   Несколько секунд Павла обдумывала ответ. Замечательную хлесткую отповедь,
которая расставила бы все по своим местам  и  навек  отучила  Рамана  Ковича
совать свои режиссерские руки  в  драматургию  Павлиной  судьбы.  Тоже  мне,
гений...
   - Я так и знал, что вы не правильно поймете, - сказал  Кович  грустно.  -
Ладно... Дело ваше. Прошу прощения.
   Павла царственно наклонила голову:
   - Что ж, я могу идти?
   Кович снял колпачок с маркера, осторожно потрогал  пальцем  широкий,  как
ленточка, стержень:
   - Да  я  в  общем-то...  Если  вам  нечего  мне  сказать  -  конечно,  до
свидания...
   Она шагнула к двери. Замешкалась - кажется, она  снова  забыла  о  чем-то
важном. Ах да...
   - Так как насчет интервью?
   - Интервью, - тупо повторил Кович, обращаясь к маркеру. - Как вам, Павла,
такая  тема  для  интервью...  Образы  Пещеры,   преломленные   человеческой
фантазией?.. Нет, не отвечайте. Ваше лицо красноречивее любых слов...
   Павла проглотила слюну. Кович не смотрел на нее  -  поднялся,  подошел  к
окну, сел на низкий подоконник, Павла испугалась, что сейчас  он  выбросится
вниз.
   - Скажите, Павла... С вами больше не случалось... Как тогда,  с  машиной?
Никто вашей жизни не угрожал?..
   Павла молчала - но Ковичу, оказывается, ничего не стоило вести диалог и с
совершенно немым собеседником.
   - Вижу... По лицу вижу - что-то  было.  Один  раз?  Сколько?  Что,  опять
случайность, да?..
   - Случайность, - сказала она глухо. - Вам-то что...
   - Ничего... - Кович пожал плечами, глядя куда-то вниз, за окно. -  Ага...
Вот и Дин распустил ребят с репетиции. Паршиво, надо сказать, идет пьеска...
   - Бывает, - сказала Павла, только чтобы что-нибудь сказать.
   - Павла, - Кович обернулся от окна, лицо его было холодным и жестким. - С
тобой случалось, глядя на человека, задумываться: а кто он в Пещере?..
   - Нет, - сказала Павла быстро. Запнулась, подумала, выдавила через силу:
   - Что-то... наверное, да, но...
   - А со мной постоянно, - Кович  раздраженно  убрал  со  лба  растрепанные
ветром волосы. - Теперь постоянно. Вот смотрю на господина Тритана Тодина...
Кто он в Пещере, Павла, как вы думаете?
   Внизу, у служебного входа, громко говорили, смеялись, дудели  в  какую-то
дудку вырвавшиеся с репетиции молодые актеры. В дверь робко постучали.
   - Занят! - рявкнул Кович от  окна;  с  той  стороны  двери,  по-видимому,
отшатнулись, и даже голоса внизу как-то растерянно примолкли.
   - А зачем об этом задумываться? - спросила Павла, глядя в синий  лоскуток
весеннего неба за окном.
   - Само приходит, - Кович поморщился. - И рад бы, да... Ты  не  удивляйся,
что я обо всем этом говорю с тобой.  Ты  меня,  видишь  ли,  можешь  понять,
потому что на собственной шкуре...
   Он запнулся.
   - Понимаю, - отозвалась Павла тихо. И добавила, неожиданно для себя:
   - "Первая ночь" - действительно слабая пьеса?
   Кович нахмурился:
   - Ну, как сказать... А с чего ты взяла, что она слабая?
   Павла промолчала, но Ковичу и не нужен был ответ.
   -  А,  это  мнение  господина  Тритана  Тодина...  -   констатировал   он
равнодушно. Павла обозлилась:
   - А своего у меня нет - я не читала...
   - Да? - Кович неожиданно воодушевился. - У меня дома...  Короче,  хочешь,
дам почитать?..
   Сочетания и перестановки - Павла едва успевала уследить за меняющимся  на
экране изображением.
   Она сидела, опутанная датчиками, послушно ловя знакомые ассоциации  среди
меняющихся на экране абстрактных картинок; шел  третий  час  в  лаборатории.
Тритан не уставал, а ей неудобно было просить его о передышке.
   Сегодня он показал ей ее собственное генеалогическое древо,  составленное
до  восьмого  поколения  предков.  Павле  трудно  было  вообразить,  сколько
архивной работы за этим деревом стояло, она долго и восторженно перечитывала
имена предков,  погружавшие  ее  в  глубину  времен;  она  была  поражена  и
благодарна - а  потому  честно  и  подробно,  не  выказывая  раздражения,  .
отвечала на  бесчисленное  множество  вопросов,  половина  из  которых  были
настолько интимными, что задавать их вслух казалось нескромным.
   Она рассказывала о детстве.  Она  с  трудом  рассказывала  о  трагической
гибели родителей, о страхах, о Стефане; она отвечала  на  вопросы  о  школе,
любимой дище, стуле и  мочеиспускании,  пристрастиях,  увлечениях  и  первой
менструации. После напряженного двухчасового допроса  голова  ее  сделалась,
как мяч, и тогда Тритан усадил ее перед экраном, и она смотрела, еле  щевеля
губами:
   - Кошка... Гриб... Гроза... Дым над костром... Дмеба  под  микроскопом...
Гвоздь... Ой...
   Она отпрянула  и  зажмурилась;  расплывавшаяся  на  экране  клякса  вдруг
показалась ей до одури страшной. Она даже попыталась вскочить с кресла -  но
вовремя опомнилась, искоса взглянула  на  Тритана,  ощутила  свою  глупость,
усталость, бездарность...
   Тритан смотрел угрюмо и без улыбки -  Павла  подумала,  что  ее  дурацкое
поведение здорово спутало ему карты.
   - Что случилось, Павла?
   - Ничего, - она хотела улыбнуться, но не смогла.
   - Страшно?
   - Померещилось.
   Тритан сдвинул вниз какой-то рычаг - экран погас;  Павла,  закусив  губу,
поднялась с кресла - и тут же осела вновь.  Головокружение.  И  почему-то  -
тупая зубная боль.
   Тритан смотрел, и в его взгляде не было привычной рассеянности.
   - Извините, - сказала Павла шепотом. Тритан встал, в два  шага  преодолел
разделявшее их расстояние, опустился на подлокотник кресла и взял
   Павлу за лицо.
   Она дернулась было - но тут же и замерла; теплая ладонь лежала наискосок,
от подбородка к виску, и подушечки пальцев  без