едва удержался. Вопрос болтался у него на языке и  загнать
его обратно в глотку стоило значительного усилия; Павла почуяла  неладное  и
нахмурилась:
   - У меня что... прыщик на носу? Что вы так смотрите?..
   - Значит, тебе понравилась пьеса?  -  он  с  удовольствием  взял  в  руки
удобный, с золотым тиснением томик. - И ваши мнения не совпали?
   Некоторое время она не понимала, о чем он, потом покраснела:
   - У нас, понимаете, есть много других тем для разговора.
   - Понимаю, - сказал  Раман,  и  в  голосе  его  действительно  прозвучало
понимание, серьезное, на самой грани издевательства.
   Павла вскинула голову:
   - Спасибо за пьесу... Всего хорошего.
   - Я хочу ее поставить, - сказал Кович ее удаляющейся спине.
   Павла по  инерции  раскрыла  дверь,  задержалась  в  проеме  -  потом  не
выдержала и обернулась.
   - Да, - Раман кивнул, - ее, "Первую ночь"... Ее и ставили за всю  историю
раза два или три. Еще тогда, триста лет назад...
   - Вы серьезно? - спросила Павла шепотом.
   - Посмотри в энциклопедии. Не более трех раз...
   - Да нет, про ПОСТАНОВКУ - вы серьезно? Кович  помолчал,  наслаждаясь  ее
смятением. Он хотел зацепить ее - и зацепил, и сколько угодно  может  теперь
любоваться круглыми глазами и приоткрывшимся ртом...
   У нее красивые губы. Породистые. Такая, м-м-м, редкая форма...
   - Конечно, я серьезно, Павла. А что в этом странного?
   - Это же... нельзя, - проговорила Павла почтя с суеверным ужасом.
   - Почему? - Раман не торопился. Знал, что теперь она без  его  разрешения
не уйдет. - Почему нельзя? Потому что про Пещеру?
   - Вы же сами понимаете, - сказала Павла неуверенно.
   Раман пожал плечами:
   - Почему? Что я должен понимать? Что  на  темы  Пещеры  разговаривать  не
принято? Но разве от молчания она исчезает. Пещера? И разве  вы,  я,  все...
перестанем по ночам выходить на охоту? Или, гм, на водопой, как  у  вас  там
принято... Так почему же молчать?..
   Она прикрыла дверь. Инстинктивно, будто бы боясь чужих ушей.
   Кович усмехнулся:
   - Ладно, не краснейте... моя  сообщница.  Потому  что  причиной  всему  -
знаете, кто?
   - Ничего подобного, - сказала она и действительно покраснела. - Ничего...
что вы выдумываете?!
   - Я выдумываю? - изумился он искренне. - А у кого я выдрал кусок  шерсти?
Кто три раза подряд смылся, кто потом приперся ко  мне  за  кассетами,  кто,
наконец, сообщил мне, что я бездарный режиссер и после "Девочки..."
   - Так вы... - она так возмутилась, что позабыла даже и о приличиях. - Так
вы... ради ЭТОГО? Чтобы  скандал?  Думаете,  вам  удастся  вернуть...  Через
скандал?! Как последнему, бездарному, беспомощному... театр  спалить,  а  на
огоньке сосиску поджарить, так?!
   Гнев был Павле к лицу. Голос срывался - Раман  с  удовольствием  подумал,
что Клора Кобец в "Железных белках" порой  выводит  себя  на  именно  такое,
подлинно священное состояние... Как темпераментно. Как действенно.  И  какая
она, черт побери, красивая в том своем румянце...
   - Вы не правы, - сказал он радостно. - Вас задевает  -  это  нормально...
Всех задевает. Можно было бы поставить пьесу о счастливой любви  ассистентки
с телевидения и психиатра средних лет - но  такие  сюжеты  естественны,  эта
история не тронет так глубоко, как...
   - Ну вы и скотина, - сказала она почти спокойно. - Сааг.
   И вышла, хлопнув дверью.
   ...А потом она вдоволь напилась из источника. Срываясь с  ее  губ,  капли
бросали на темную поверхность легкие разбегающиеся круги; белые уши-раковины
стояли торчком, но самым сильным и явственным оставался  именно  этот  звук:
кап... кап...
   В Пещере было тихо. Странно спокойно,  даже  светящиеся  жуки  осмелились
спуститься из-под потолка и спиралями завертелись среди  сталагмитов,  и  по
огромному залу заплясали отблески; сарна увидела себя, много раз повторенную
в смутном хороводе ее собственных теней. Увидела и испугалась -  но  ее  уши
сказали ей, что бояться нечего, а глазам она сроду не доверяла.
   Кап... кап...
   Танец жуков снова взмыл под  потолок  -  сарна  напряглась,  стремительно
перебирая нити звуков и отзвуков. Среди привычных серых  веревочек  -  жучьи
крылья, шелест  ветра,  возня  червей  на  дне  волглых  щелей  -  явственно
проступили два желтых опасных шнурка: к залу  приближались  схрули,  и  один
преследовал другого.
   Схруль смертельно опасен для сарны. Но только не во время гона.
   Дольше  живет  тот,  кто  умеет  сопоставить  угрозу  для  жизни  и  свой
собственный страх; сарна затаилась, неразличимая среди камней,  неподвижная,
как камни.
   Самка бежала не затем, чтобы уйти от самца. Самка  испытывала  его  силы,
подстегивала инстинкты, с каждым прыжком становясь  все  более  желанной;  в
мечущемся свете высокого жучьего хоровода сарна видела, как самец нагнал  ее
посреди зала, среди леса сталагмитов, на подушке подсохшего мха.  Уши  сарны
вздрогнули от удара, от взрыва нахлынувших звуков.
   Длинные морды схрулей, кажется, сплелись. Страшные рыла  терлись  друг  о
друга со свирепой нежностью; даже  слабый  нос  сарны  уловил  пряный  запах
брачного игрища. Запах разгоряченных схрулей.
   Действо  продолжалось;  самец,  так  долго  и  настойчиво  преследовавший
подругу, теперь мог позволить себе не торопиться. Ухватив самку за  жилистый
хвост и предоставив свой  собственный  хвост  в  распоряжение  ее  изогнутых
зубов, он раз за разом перекатывался через ее тело, и низкий  свадебный  рык
его становился с каждой минутой все мощнее; схрулиха скулила, но не от боли,
а от сладострастия.
   Сарна не была уже неподвижной, как камни. Она дрожала - от самых кончиков
ушей и до копыт, утонувших в пожухлой моховой подстилке.
   Схрули воссоединились.
   Две отвратительные хищные твари слились в одну, не менее хищную, но  зато
почти великолепную; во всяком случае  эта  новая  тварь  была  уместна.  Как
фигурные клыки сталактитов, как колонны сталагмитов, как хоровод  светящихся
жуков и россыпи самоцветов, - а зал, освещенный подвижными  фонариками,  был
великолепен даже в понимании сарны. Мгновение она любовалась пиком  брачного
игрища, - а потом грянул вой из двух глоток, и бедные уши  ее  не  выдержали
потрясения и приказали ногам бежать.
   Бежать.
   Она сразу поняла, что ее не  преследуют;  возможно,  уже  спустя  секунду
удовлетворенные хищники ударились бы в  погоню,  а  спустя  несколько  минут
насмерть передрались бы над окровавленным телом. Сарне  не  пришлось  узнать
этого - инстинкт подсказал ей лучшее мгновение для бегства.
   Потому что удовлетворяемая страсть схрулей была все еще  сильнее  голода.
Потому  что,   увлеченные   совокуплением,   они   не   заметили   бегущего,
ускользающего мяса.
   Во вторник ей встретился в коридоре оператор Сава, приветливо улыбнулся и
спросил, как дела.
   - Нормально, - отозвалась Павла, думая о своем. Сава крякнул и  предложил
спуститься в стекляшку на чашечку  кофе;  Павла  запоздало  удивилась.  Саве
следовало бы проявить свое внимание чуть раньше, теперь, по закону серии,  с
Павлой  заигрывали  все  подряд  -  звезда-телеведущий  с  первого   канала,
мальчишка-уборщик шестнадцати лет, водитель, возивший группу  Раздолбежа,  и
еще кто-то, Павла уже не помнила, кто...
   - Спасибо, - сказала она с  усталой  улыбкой.  -  Сегодня,  знаете...  ну
никак.
   Она ушла, оставив Саву в разочаровании. Секретарша Лора,  по  обыкновению
стерегущая покой Раздолбежа, подозрительно на нее покосилась:
   - Опять сияешь, Нимробец?
   - Сияю, - отозвалась Павла как ни в чем не бывало.
   Вчера вечером она позвонила Стефане и сообщила, что не  придет  ночевать.
Сестренка пережила  короткий  шок,  а  потом  сердитым  голосом  велела  "не
увлекаться спиртным, утром обязательно позавтракать".
   А Павла, между прочим, пьянела совершенно без вина. Ее  мозг  вырабатывал
эти, как их... вещества, название которых мог выговорить  один  Тритан.  Эти
вещества,  рождающиеся  обычно  под  действием  алкоголя,  производились   в
Павлином мозгу ну совершенно сами по себе; к моменту, когда Тритан уложил ее
в постель, Павла оказалась уже совершенно пьяной.
   Ночь была как густое, чуть душное, очень теплое и  очень  мягкое  облако;
Павла то погружалась в него, то выныривала обратно, в сон;  утром,  когда  в
щелку портьер пробился первый настороженный свет, Павла, полусонная, сказала
на ухо Тритану:
   - А Кович хочет ставить "Первую ночь"...
   - Да? - удивился он, тоже  полусонный.  -  Может,  это  он  так  с  тобой
пошутил?..
   - Может, - отозвалась Павла после короткого раздумья. - А  я  его  саагом
обозвала...
   - Зря, - сказал Тритан со вздохом. - Но великой беды нет...
   И поймал ее губы. И она забыла про Ковича.
   И про Раздолбежа забыла тоже, а ведь на вторник была назначена запись  и,
если бы не Тритан, она наверняка опоздала бы, но  Тритан  чер-тов-ски  точно
чувствует время...
   Героями новой передачи были супруги-писатели; Павла не читала их  книг  и
даже не слышала имени, но Раздолбеж, воздевая палец, раз или  два  повторил:
"Это элитарная литература". Помещенные в кадр, супруги  оцепенели,  застыли,
как разлитый в формочки воск; обоим ужасно мешали собственные руки и волосы,
а также прожекторы, микрофоны-петлички и в особенности  Раздолбеж,  который,
оттеняя заторможенность гостей, был в этот раз особенно подвижен и речист.
   Вся троица восседала в высоких  креслах  перед  сложной,  специально  для
Раздолбежа изготовленной  выгородкой;  меланхоличный  декоратор  то  и  дело
забирался  в  кадр,  чтобы  поправить  гирлянду  искусственных  цветов   или
поживописнее  расположить  складки  падающих  тканей.  Обязательной  деталью
интерьера были написанные супругами  книги;  в  обязанности  Павлы  входило,
кроме всего прочего, таскаться с целой стопкой глянцевитых томов и  следить,
чтобы ни одна ценная книженция не была, чего доброго, потеряна.
   Запись оказалась долгой и нервной. Супруги скоро вспотели, и  гримерша  в
белом  халатике  бегала  туда-сюда,  летала,  будто  пожилая  тяжелая  моль.
Раздолбеж долго и терпеливо  добивался  от  литераторов  живой  интонации  и
блеска в глазах - Павле то и дело казалось, что он близок к  успеху,  потому
что при выключенных камерах  парочка  вела  себя  вполне  пристойно  и  даже
обаятельно. Однако стоило прозвучать команде "запись", как парочка  цепенела
снова - будто красные огоньки включенных камер  были  парализующими  глазами
удава.
   Наконец Раздолбеж применил старый трюк: теперь оператор включал  лампочку
в перерывах между съемками, а при работающей камере огонек гас. Дело , пошло
на  лад,  супруги  оживились,  и  хитроумный  Раздолбеж  получил   в   итоге
значительный кусок пристойного живого материала.
   Закончили  около  десяти  вечера;  литераторы  выглядели  двумя   пустыми
шкурками от лимона и, как казалось Павле, молча  давали  себе  зарок  больше
никогда  не  соглашаться  на  подобные  авантюры.  Звукооператор  сноровисто
освобождал их от проводков-петличек; Павла самым тщательным образом  собрала
с подставок многочисленные книжки  -  и  все  равно  в  кабинете  Раздолбежа
выяснилось, что одна, в бумажной  обложке,  ускользнула  от  ее  внимания  и
подлым образом осталась в студии.
   Она не стала ждать лифта. Она цокала  каблуками  по  лестнице,  скользила
ладонью по лаковым перилам и думала, как будет звонить Тритану.  Потому  что
сегодня он снова позовет ее, не важно, что будет  завтра,  сегодня  днем  он
сказал ей: освободишься-сразу же звони...
   И вот она уже почти освободилась.
   При подходе к студии, в длинном коридоре, ей  послышался  далекий  низкий
звук; она даже остановилась, удивленная. Вроде бы рыкнула большая лебедка...
Впрочем, мало ли звуков может случиться в телецентре, пусть даже и  вечером.
Павла пожала плечами, двинулась дальше - и тогда поняла  вдруг,  что  именно
напоминает этот странный звук.
   Отдаленный рев саага в переходах Пещеры.
   Ей потребовалось  время,  чтобы  перевести  дыхание;  подобное  малодушие
казалось ей постыдным. Кто сказал, что она еще хоть  раз  в  жизни  встретит
саага? Почему она позволяет призракам Пещеры иметь над собой такую власть?!
   Она тряхнула головой и снова подумала о Тритане; сегодня днем  он  сказал
ей... В студии царил полумрак;  отключенные  камеры  тупо  смотрели  в  пол.
Стараясь не споткнуться в темноте о кабель, Павла пробиралась  к  опустевшей
декорации. Из широкого окна аппаратной падал неяркий  свет,  тусклым  пятном
лежал  посреди  студии  -  но  декорация  оставалась   в   тени,   и   Павла
засомневалась, что отыщет здесь книгу. Надо  было  попросить  декораторов  -
утром, когда выгородку станут разбирать...
   Она наугад пошарила среди  искусственных  цветов,  укололась  о  булавку,
разозлилась; книга нашлась совершенно неожиданно - Павла на  нее  наступила.
Плохо, если останется вмятина от каблука. Авторы вполне могут оскорбиться...
   Запах. Откуда  этот  волглый,  холодный  запах?  Еще  мгновение  -  и  ей
померещатся мерцающие лишайники на обратной, деревянной стороне декорации...
Она почти наугад двинулась к выходу - немного поспешнее,  чем  следовало,  и
конечно же, сразу же споткнулась о сплетение кабелей. И  чуть  не  упала,  и
вздрогнула, и огляделась, как затравленный зверь. Студия  молчала.  Остывали
прожекторы, свесившиеся с  далекого  потолка,  будто  круглые  рачьи  глаза;
тяжелыми водопадами свисали полотнища  фона,  одежда  студии,  ее  кулисы  и
занавес, многотонная юбчонка, опоясавшая громадное помещение, ловящее пыль и
приглушающее посторонний звук... Из-за фона молниеносно, бесшумно  выскочили
две кошки. Серыми тенями метнулись в сторону только  им  известного  выхода;
Павла дернулась и тут же выругала себя за трусость. Уж кошек-то  пугаться...
Грубая ткань фона дрогнула.  Так,  будто  там,  между  занавесом  и  стеной,
обнаружилось живое существо! "Это декоратор, - почему-то подумала  Павла.  -
Что Гон там, в темноте, забыл что-то?.."
   Занавес дрогнул снова - кто-то тронул его  на  уровне  двух  человеческих
ростов. Декоратор, видимо, зачем-то забрался на стремянку...
   - Саня! - позвала Павла сухими губами. - Это вы там?..
   Ткань фона затрещала. Павла стояла, не в силах сдвинуться с места;  ткань
расползалась, открывая широкую трещину, и  оттуда,  из  черноты,  выбиралось
прямо на Павлу такое  же  черное,  в  короткой  плотной  шерсти,  с  мордой,
состоящей из одних только челюстей,  а  поверх  челюстей  сидели  маленькие,
мутные буравящие глаза...
   Для Павлы наступила темнота.
   Она пришла в себя оттого, что  вокруг  толпились  люди;  в  студии  горел
дежурный  свет,  высоко,  почти  под  потолком,  сдвигались  и  раздвигались
склоненные головы - Раздолбеж, декоратор Саня, секретарша  Лора,  операторы,
редактор, второй режиссер, ассистенты, еще кто-то...
   Ей помогли встать.
   Первым делом она посмотрела...  нет,  хотела  посмотреть.  Потому  что  в
последний момент ей не хватило мужества; дежурное  освещение  делало  студию
маленькой и неопасной. Павла снова собралась с духом и глянула...
   Фон  был  надорван.  Чуть-чуть,  у  самого  пола,  и   дыра   была   явно
недостаточной, чтобы выпустить из себя саага в полный рост...
   Ей снова дали понюхать какой-то  гадости,  от  которой  свело  скулы,  но
прояснилось в голове; Раздолбеж  допытывался,  в  чем  дело,  и  Павла  была
благодарна ему за эти сварливые интонации. Куда больше, чем за  перепуганное
кудахтанье Лоры, за подчеркнутое внимание видеоинженера...
   Она смогла наконец-то удержаться на ногах. Каблуки подворачивались; с нее
стянули туфли. В одних  носках,  сопровождаемая  озабоченной  свитой,  Павла
добралась до  ближайшей  комнаты  с  диваном,  гримерки;  через  минуты  три
администраторша ввела двоих высоких, в белых халатах, с объемистыми  сумками
через плечо...
   Уже через тридцать секунд гримерка была пуста.
   Павла лежала на диване, один из пришедших держал ее голову на коленях,  и
она чувствовала одновременно облегчение и тревогу.
   - Внезапный страх?
   Второй сидел напротив, на высоком табурете, и щелкал  клавишами  блокнота
на подтянутом колене:
   - Павла  Нимробец...  Вот,  ваше  имя  упоминается  в  связи  к  каким-то
инцидентом на улице, и тоже внезапный немотивированный страх...  Вам  что-то
померещилось, на фонарном столбе, да?
   - Да... - выдохнула Павла, и рука первого из мужчин тут же  успокоительно
погладила ее по волосам.
   - Что было на этот раз?
   Павла зажмурилась; морда с черными клыками, глубоко посаженные, буравящие
глаза...
   - Он... преследует... он гоняется за мной... уже и ЗДЕСЬ?..
   - Кто? - мягко спросил сидящий на табурете. Павле пережила  волну  стыда.
Выдохнула еле слышно:
   - Сааг...
   Тот, что держал Павлину голову на коленях, быстро взял  ее  за  запястье.
Наткнулся на белый браслет, на секунду замешкался, потом  сдвинул  украшение
выше, ближе к локтю; сосчитал пульс. Переглянулся со своим спутником.
   - Все будет хорошо, Павла. Все будет в порядке... Поедем с нами.
   Сааги смотрели на  нее  из  весенней  ночи.  Черные  рыла  многочисленных
саагов.
   Первый раз  ее  укололи  еще  в  машине,  причем  по  ее  просьбе  -  она
чувствовала, как потихоньку сходит с ума, и боялась уйти безвозвратно.
   - Да бросьте, Павла, дело житейское, скоро все пройдет, с кем не  бывает,
не волнуйтесь...
   Все эти безликие слова, как ни странно, успокаивали ее. Банальные фразы и
ситуацию делали банальной - вроде как человек на улице споткнулся  и  разбил
коленку.
   - Не волнуйтесь, что вы, обычное ведь дело... После укола Павла  впала  в
сонное оцепенение; машина неслась по ночным улицам и внутри  нее  было  одно
только окно, глядящее назад, и мостовая  с  влажными  следами  от  поливалок
ускользала, уходила, текла, как речка...
   По прибытии в больницу Павлу укололи еще  раз  -  уже  непонятно,  зачем.
Возможно, чтобы не травмировать ее лишний раз  процедурой  поступления;  так
или
   Иначе, но очнулась она уже днем, в постели, с широким пластырем на лбу  и
двумя маленькими нашлепками на висках. Под пластырем сидели сенсоры,  и  под
нашлепками прятались они же, проклятые, а на внутренней стороне локтя имелся
аккуратный след от иглы.
   Казалось бы, она должна была проснуться  в  недоумении.  Ей  следовало  в
ужасе соображать, что случилось и куда она попала, искать глазами  привычные
приметы собственной комнаты, щипать себя за руку, пытаясь  прогнать  остатки
сна; вместо этого она  пришла  в  себя  с  полным  осознанием  случившегося.
Проклятая Пещера, тот случай с троекратно нападавшим саагом не прошел  даром
для Павлиной психики. Проклятый Кович...
   Звук, возникший чуть  не  из-под  кровати,  заставил  ее  вздрогнуть.  Ей
почему-то не приходило в голову, что здесь, в палате, может так  буднично  и
жизнерадостно зазвонить телефон.
   - Госпожа Нимробец, добрый день... Я ваш лечащий  врач,  Столь  Барис,  я
рад, что вы чувствуете себя лучше...
   Павла механически потрогала пластырь на лбу. Неуверенно отозвалась:
   - Спасибо...
   - Я сделаю все возможное, чтобы  поскорее  вернуть  вам  полное  душевное
здоровье. Ни о  чем  не  беспокойтесь;  через  несколько  часов  мы  с  вами
встретимся и начнем лечение.
   - Я...
   - Да? Что вы хотели спросить?
   - Дело в том, что моя сестра...
   - Ей сообщили.
   Павла закусила губу, воображая вытянувшееся в соломинку Стефанино лицо.
   - А... она?
   - Все в порядке. Ей все подробно объяснили,  она  желает  вам  скорейшего
выздоровления, дело-то в общем несложное...
   Павла проглотила слюну. Хорошо бы хоть спросить, как ее болезнь вообще-то
называется.
   - А еще... - пробормотала она просительно. - Господин Тритан Тодин, может
быть, вы знаете, он работает в вашем ведомстве...
   Кажется, ее собеседник запнулся.  Буквально  на  долю  секунды;  впрочем,
Павла могла и ошибиться. Как будто все на свете люди должны произносить  имя
Тритана с неизбывным трепетом...
   - А... Он работа