ЕГОДНЯ..."
   Он вдруг понял, что не сидит в кресле, - стоит посреди комнаты, сжимая  в
руках кассету, и что руки трясутся.
   Он сумел-таки сделать в жизни нечто, заслуживающее  чьей-то  ненависти  и
чьего-то страха. Смог. Потому что сам акт  отсмотра  спектакля  комиссией  -
признак неуверенности, слабости и страха.
   Они боятся Павлу - потому  что  она  самим  фактом  своего  существования
грозит разрушить устоявшийся мир.
   Теперь они ненавидят его, Рамана, - потому что он  умеет  сделать  то  же
самое,  но  только  фактом   своей   работы...   своего,   красиво   говоря,
творчества...
   "Ерунда, -  сказал  трезвый  внутренний  голос.  -  Ты  ничего  не  хотел
разрушать. Ты никому не желал досаждать. Ты хотел просто  громко  сказать  о
том, что тебя мучит..."
   Резко зазвонил телефон. Раман содрогнулся, почти  физически  ощущая,  как
значительная  часть  его  волос   теряет   цвет,   становясь   блекло-белой,
старческой.
   Звонила бывшая жена. В программе новостей передавали о каком-то спектакле
- нельзя ли мальчику сходить в ближайшие выходные? Все лучше,  чем  мотаться
по улицам либо гонять в подворотне этот самый мяч...
   Он сдержался и пообещал  ей  контрамарочку.  Мило  закруглил  разговор  и
положил трубку - рядом с телефоном.
   Пусть его номер отвечает короткими гудками. Еще хотя бы полчаса...
   "От кого ты прячешься?" - спросил трезвый внутренний голос.
   Раман ему не ответил.
   Он стоял в дверях так  долго,  что  ей  сделалось  холодно.  Она  плотнее
запахнула  халат,  сказала,  глядя  в  когда-то  смуглое,  а  теперь  просто
почерневшее, как туча, лицо:
   - Входи...
   Тритан не двинулся с места. Павла нерешительно спустила ногу с дивана:
   - Что-то случилось?
   - Ничего, - ответил он неожиданно спокойно. - Ничего особенного.
   - Я спала, - сказала она виновато. - Я... говорят - "счастлива  по  самые
уши". Потому что, ну ты понимаешь... спектакль...
   Уголок его рта дернулся и поехал книзу. Это было так странно, так страшно
и  непривычно  -  у  Тритана,   вечно   чуть   рассеянного,   спокойного   и
доброжелательного! - что Павла подавилась собственными словами.
   - Почему ты мне не сказала?! Ей  показалось,  что  ее  коснулся  егерский
хлыст. Тритан неподвижно стоял в дверях, и лицо у него было таким, будто  бы
вот сейчас, сию минуту он сдернет ее с дивана и швырнет головой об пол, так,
чтобы хрустнули шейные позвонки.
   - Почему ты не сказала мне, что тебе звонили?! Что с  тобой  была  связь,
почему ТЫ, Павла, МНЕ об этом не сказала?!
   Она молчала, забившись в угол, прижавшись спиной к диванной подушке.
   - Отвечай!
   Она  выставила  перед  собой  руки  -  как  будто  трясущийся  заслон  из
растопыренных пальцев мог ее от чего-то защитить:
   - Не...
   И он наконец-то увидел в ее глазах свое собственное  отражение.  Медленно
разжал стиснутые кулаки, перевел дыхание; Павла сидела не шевелясь.
   -  Павла,  ты  себе  не  представляешь,  какое  ты  сделала...  эта  твоя
глупость... забывчивость, я не знаю, что... какую... почему?! Почему ты  мне
не сказала, ты можешь объяснить?
   - Я не-е знала, что это в-важно, - пролепетала она, заикаясь.
   Его губы снова дернулись:
   - Не ври. Знала. Почему не сказала? Она  скорчилась  и  заревела.  Тритан
по-прежнему стоял в дверном проеме, Павла физически ощущала тяжелый  взгляд,
лежащий  на  ее  голой  шее.  На  высвободившемся  из-под  халата  четвертом
позвонке...
   - Этот его спектакль, -  наконец  сказал  он  глухо.  -  Чушь  с  маслом.
Дерьмо...  Я   твержу   им   о   контроле.   Обещаю,   доказываю...   полную
безопасность... И получаю такое вот... от тебя. Почему?..
   Он повернулся и вышел, оставив рыдающую Павлу  на  диване  и  неподвижную
тень скучающего охранника на белой, белой стене.
   Телефон зазвонил в восемь вечера. Не прикасаясь к трубке, Раман уже знал,
кто и зачем звонит.
   - Добрый вечер, господин Кович, извините, что беспокоим вас  в  неурочный
час... Это служба информации Триглавца. Вы не могли бы зайти к  нам  сейчас,
это недалеко, мы пришлем машину?
   - Я занят, - сказал он, вернее, ему показалось, что он сказал, потому что
трубка обеспокоенно переспросила:
   - Алло, господин Кович, вы слышите?
   - Я занят, - сказал он, собрав в комок всю свою ярость. - Если  угодно  -
завтра в это же время.
   - Завтра, - голос сделался печальным, - это уже не будет иметь  смысла...
Не скрою, господин Кович, у нас для вас печальные известия. Как известно, на
генеральном    прогоне    присутствовала    комиссия     по     общественной
нравственности...
   Раман положил трубку.
   Плевать.
   Он плевать хотел  на  все  постановления  Триглавца.  Он  не  подчиняется
Триглавцу, его непосредственное начальство сидит в Управлении...
   Девятый час вечера. Кому, кому звонить?!
   - Я вам покажу, - бормотал он, лихорадочно потроша записную книжку.  -  Я
вам покажу - комиссия по нравственности...
   Потом схватило сердце - резко, как  никогда  в  жизни,  он  успел  только
схватить воздух ртом и опуститься на пол, судорожно прижимая к груди все тот
же бесполезный телефонный справочник.
   "Прекрати ломать комедию, - сказал трезвый внутренний голос. -  Ты  знал.
Надо было, чтобы ребята сегодня отпраздновали..."
   - Плевать, - сказал он, корчась от боли.
   И свет желтой настольной лампы медленно померк в его глазах.
   В десять вечера она вздрогнула от телефонного звонка.
   - Павла, - сухой голос Тритана в трубке. - Собирай вещи.
   Она не удержалась и всхлипнула. Все это время
   Ей было плохо, очень плохо. Черно, непроглядно, тяжело и душно.
   - Павла, - голос в трубке чуть  смягчился.  -  Ничего  страшного.  Просто
собери свои вещи, не много, один чемодан... Все, что ты хотела бы  взять.  У
тебя есть время.
   - Я Стефане позвоню, - сказала она сквозь всхлипы.
   Тритан помолчал.
   - Знаешь... Не стоит. Она ведь сразу примчится, будет...  Короче  говоря,
подумай, стоит ли?
   - Я человек, - сказала она еле слышно. - Я хочу просто...  хочу  спокойно
жить.
   - Так будет,  -  сказал  Тритан  неожиданно  ласково.  -  Не  плачь.  Все
образуется - скоро... Я приеду к двенадцати, будь готова, ладно?
   - Я ведь ХОТЕЛА тебе сказать, - прошептала  она  через  силу.  -  Я  ведь
собиралась... сказала бы, я...
   - Ничего страшного. Теперь не имеет значения... Пока.
   Короткие гудки.
   Около одиннадцати вечера в квартире Ковича раздался звонок у двери.
   Раман сидел в кресле. "Скорая" пять минут как  уехала;  в  комнате  пахло
так, как никогда не пахнет жилье здорового  человека,  но  Раман  чувствовал
себя лучше. Уже ничего.
   Когда прозвучал звонок, Раман подумал  о  двух  молоденьких  врачицах  из
"скорой", которые, возможно, решили, что двух автографов на  двух  открытках
будет недостаточно, что за труд по  всаживанию  шприца  в  режиссерский  зад
следует добавить еще что-нибудь, например, анализ мочи на сувениры...
   - Входите! - крикнул он.  Вряд  ли  крик  получился  хоть  сколько-нибудь
звучным.
   Тот, кто звонил у двери, воспользовался приглашением и вошел. И по  шагам
его, широким и мягким, Раман понял, что никакие хохотушки из "скорой" тут ни
при чем.
   - Раман? Это я.
   Кович приподнялся в кресле - г но тут же опустился обратно.
   Вот как. Пришел поставить точку. Увидеть его слабость, увидеть трясущиеся
руки, может быть, если повезет, даже и слезы...
   Егерь.
   Темная фигура в дверях перегородила свет, падающий из кухни.
   - Раман? Я пришел сказать, что вы великий режиссер.
   Кович молчал.
   Надо  было  попросить  хохотушек  оставить   открытой   форточку.   Тогда
предательские запахи больницы выветрились бы скорей.
   - То, что вы сделали... это  великий  спектакль.  Вы  талантливее  самого
Скроя... Хоть его зовут Вечным Драматургом. Вы поставили вечный спектакль.
   - Издеваетесь? - спросил Раман хрипло. Тот, что стоял в  дверях,  покачал
головой:
   - Нет. Если бы ваш спектакль был бездарен... ну, ординарен  хотя  бы.  Ну
просто удачен... он имел бы право на жизнь.
   На улице пели. Шли, вероятно, обнявшись, веселые студенты и  пели,  пели,
горланили...
   - Все, что родилось, - сказал Раман через силу, - имеет право на жизнь.
   - Кроме тех случаев, когда оно несет в себе смерть.
   Раман поймал его взгляд. Тритан смотрел  на  коробку  кассеты,  сиротливо
лежащую на краю стола.
   - Искусство, - сказал Раман яростно, - не может нести смерть.
   Песня под окнами отдалялась  и  отдалялась,  чтобы  там,  где-то  уже  на
соседней улице, взорваться смехом и девчоночьим радостным визгом.
   Человек, стоящий в дверях, поднес к глазам циферблат часов:
   - У меня мало времени. Пять минут.
   - Зачем вы пришли?!
   - Чтобы кое-что вам сказать. Тритан чуть отступил - желтая полоска света,
пробивающегося из кухни, легла ему на лицо,
   - Я пришел сказать вам, Кович,  что  вы  гениальный  режиссер.  Я  пришел
сказать, что вы жалкий самовлюбленный эгоист.  Слепец,  прущий  напролом.  Я
прекрасно понимаю, что вы сейчас испытываете - но мне вас не жаль.  Я  хочу,
чтобы вы знали: своим спектаклем... я же просил, я же предупреждал!..  своим
спектаклем вы, кажется, погубили Павлу.
   Стало тихо. Не шумели под окнами, и даже сорняки, разросшиеся за  лето  в
цветочных ящиках на балконе, не  шелестели  под  первым  осенним  ветром.  И
молчал поселившийся на кухне сверчок.
   - Вы реализовались, - сказал Тритан шепотом. - Вы сделали это, вас есть с
чем поздравить... Вы заставили их думать  о  Пещере,  о  том,  какая  Пещера
гадкая и страшная... Вы никогда не видели, как тысячи  людей  прут  друг  на
друга, стенка на стенку. Как взрываются... бомбы, и летят в  разные  стороны
руки и ноги, виснут на деревьях... Война... Вы такого слова... не осознаете.
И уж конечно вы не представляете, как это - на сто  замков  запирать  двери,
ходить по улице с оглядкой, входить в собственный  подъезд,  держа  наготове
стальную болванку... Каково это - бояться за дочь, которая  возвращается  из
школы. И ничего,  ничего  с  этим  страхом  не  сделать.  Вы  никогда...  Вы
заставили добрых зрителей плакать о бедных влюбленных и бояться злого егеря,
а ковровое бомбометание?!  А  ядерные  боеголовки?!  А  миллион  влюбленных,
истребленных в течение дня?! А ямы, где по колено  воды,  где  людей  держат
месяцами? А "лепестки"... Когда идешь по черному полю и трава рассыпается  у
тебя под ногами, с таким характерным... треском... Раман проглотил слюну.
   Тритан Тодин стоял в дверях, хотя ему не так просто  было  удержаться  на
ногах. Раман никогда не думал, что егерь может испытывать подобные чувства.
   Стоящий в дверях человек увидел  его  реакцию.  Губы  его  растянулись  в
подобие усмешки:
   - Да, удивляйтесь. Удивляйтесь, господин Вечный Режиссер.
   - Что вы говорили о Павле? - спросил Раман хрипло.
   Улыбка Тритана превратилась в оскал:
   -  Павла...  Обстоятельства  сложились  таким  образом,  что   сам   факт
существования Павлы...  есть  угроза  современной  цивилизации.  Сегодня,  в
отсутствие координатора Охраняющей главы, мне удалось  добиться  отсрочки...
Потому что Охраняющая и Познающая  тянут,  как  обычно,  в  разные  стороны.
Потому что сегодня меня еще слушали... Но завтра...
   - Только троньте ее, - сказал Раман, вдруг ощутив в себе достаточно силы,
чтобы подняться из кресла. - Пусть только ее тронут, сокоординатор, и я...
   - Дурак вы, - сказал Тодин тихо. - Во-первых, после сегодняшнего я уже не
сокоординатор. Во-вторых... что вы знаете о вакуумной бомбе, сааг семь тысяч
прим?!
   На какое-то мгновение Раману показалось, что Тодин рехнулся.
   - Что? - переспросил он механически.
   -  Сааг  семь  тысяч  прим,  -  устало  сказал   Три-тан,   -   это   ваш
идентификационный номер в базе данных... в большом компьютере Триглавца.
   Снова стало тихо, но осенний ветер на  этот  раз  осмелел,  и  сорняки  в
цветочном ящике зашелестели негромко и сухо, как бумага.
   - Где Павла?! - резко спросил Кович. Тодин отвернулся:
   - О Павле следовало думать раньше^ И вам, да и... Но если б я  знал,  что
это будет ТАКОЙ спектакль! Я не остановился бы перед тем, чтобы поджечь весь
ваш... театрик...
   Он повернулся  и  двинулся  к  выходу  -  опрокидывая  на  ходу  какие-то
табуретки,  коробки,  давно  заполонившие  безнадежным   хламом   просторную
прихожую Рамановой квартиры.
   Раман  хотел  кинуться   следом   -   но   у   него   подкосились   ноги.
Врачицам-хохотушкам   из   "скорой"   следовало   вколоть   ему   что-нибудь
поэффективнее.
   Тритан вернулся, как и обещал, к  полуночи;  в  четверть  первого  пришла
машина, а еще спустя пять минут затрезвонил телефон, и, вероятно,  сообщение
было радостным, потому что машина ушла в ночь не солоно хлебавши, а  Тритан,
к которому ненадолго вернулось обычное расслабленное состояние, обнял  Павлу
и прижал ее к себе так, что чуть не хрустнули ребра.
   - Мы не поедем? - спросила она, полузадушенная.
   - Мы поедем завтра, - сказал он рассеянно. - Или  даже  послезавтра...  А
может быть - чем черт не шутит? - и вообще не поедем... Давай спать.
   Но спать не пришлось.
   Они очень долго лежали в темноте, взявшись за руки; у обоих не  было  сил
на любовь, оба не могли уснуть.
   - Выпьем микстуры? - предложила Павла шепотом.
   - Выпьем, - тоже шепотом согласился Тритан. - Только давай не микстуры, а
вина...
   Павла радостно согласилась. Тритан поднялся, полез в  шкаф  и  нашел  там
коробку длинных, как сталактиты, витых зеленых свечей:
   - Устроим себе "Ночь"... Ресторанчик "Ночь", ты помнишь?
   "Что мне нравится, Павла, так  это  возможность  свободно  обращаться  со
временем суток. Посидел среди ночи - выходишь в день  или  вечер..."  -  "А,
извините, который час?" - "Полседьмого. Вы спешите?" - "Нет..."
   "Жаль, - подумала Павла, - что нельзя выйти отсюда, из этой ночи, в  день
или вечер. В солнечный день три месяца назад... Или год... Или,  по  крайней
мере, год спустя..."
   Тритан священнодействовал, пристраивая свечи вокруг стола.  И  на  спинку
стула, и в шкаф, и на пол,  и  перед  зеркалом;  Павла  сидела  на  кровати,
подобрав под себя ноги, и смотрела, как преображается комната.
   - Видишь ли, Павла... Есть вещи, о которых нельзя сказать. Которые  можно
только сделать.
   Павла прищурилась. Комната утопала в свечах, комната плыла,  как  корабль
среди звезд. Оранжевые огоньки  напомнили  ей  о  спектакле,  о  факелах,  о
музыке, от которой мурашки бегут по телу, о  пепельноволо-сой  девушке  и  о
Ковиче, как он стоял во время поклона, какое у него было лицо...
   Ей не хотелось вина. Она только чуть-чуть пригубила из высокого бокала.
   ...Бесконечное  зеленое  пространство.  Синие  цветы  сливаются  с  синим
небом... Несущиеся навстречу, навстречу, навстре... Будто падает  самолет...
Сейчас рухнет, упадет в васильки, сейчас...
   - Как я устал, Павла, - сказал Тритан, и язычки свечей  зелеными  точками
отразились в его глазах. - Как я бешено устал...
   Пахло расплавленным воском.
   Она ткнулась лицом в теплую грудь своего мужа.
   Она помнила все его запахи. Она верила в него, как рыбак во время  шторма
верит в свою  лодку.  Как  акробат  под  куполом  цирка  верит  в  невидимую
проволоку страховки.
   - Тритан, я...
   Ровно и высоко стояли желтые язычки свечей.
   - Да, малыш. Не беспокойся. Все будет совершенно в порядке.
   Пещера молчала. Пещера будто бы стала меньше; ниже опустился потолок, уже
сделались коридоры, сар-на шла вперед,  содрогаясь  с  каждым  шагом,  будто
боясь уткнуться в конце концов в глухую, все запирающую стену.
   Нигде не журчала вода. Мох под ногами был сухой и ломался с еле  слышным,
характерным треском.
   Лишайники добирались до самого потолка, отмершие  клочья  их  свешивались
гирляндами. Сарна шла, пригибая голову, боясь  зацепить  зеленоватые  клочья
напряженным белым ухом.
   Не возились насекомые в волглых  щелях.  Не  лопались  оболочки  личинок.
Сарна шла и слышала только себя.
   И может быть, немножко - ветер.
   Сарна шла; ей казалось, что ее зовут, но это не был зов самца, это не был
зов источника или запах привольного пастбища; сарна не желала идти на зов  -
но все же шла.
   Впереди открылся  просвет;  вероятно,  под  сводами  этого  зала  роились
несметные тысячи огненных жуков, потому что даже самоцветные камни,  лежащие
у его порога,  посверкивали  и  переливались  бессчетным  множеством  огней.
Цветные искры вспыхивали - и гасли; завороженная зрелищем,  сарна  замедлила
шаг.
   Вот он, большой и светлый зал. Трепеща,  испуганно  поводя  ушами,  сарна
переступила каменный порог и замерла, потому что уши ее говорили о том,  что
бояться нечего, но посреди зала...
   Посреди зала стоял тот, черный, с хлыстом в опущенной руке.
   Ее страх был подобен смертельной усталости. Сильнее застучало сердце - но
колени подогнулись, укладывая мохнатое тело  на  подстилку  из  камня.  Зал,
сталактиты, фигура с хлыстом - все подернулось дымкой, качнулось, поплыло.
   Тот,  что  стоял  с  хлыстом,  шагнул  вперед.  Она  покорно  ждала.  Его
присутствие убило в ней волю к жизни. Напрочь. Досуха.
   Она покорно ждала, но тот, что шел с хлыстом, вдруг обернулся.
   И, будто повторяя давний сон,  из  темноты  высту-пил  другой  -  тоже  с
хлыстом. В ниспадающем до пят черном одеянии.
   Сарна знала, что будет дальше. Когда два существа с  хлыстами  становятся
друг против друга...
   Когда хлысты  танцуют  свой  танец  и,  соприкасаясь,  разбрасывают  тучи
бело-голубых трескучих искр...
   Когда...
   Два егеря стояли друг перед другом.
   Тот, что шел убивать Павлу, поднял хлыст.
   Тот, что желал ему помешать, шагнул вперед, и сарна услышала звук, ничего
ей не сказавший, - звук человеческой речи...
   Этот, который появился вторым, хотел драки. Хлыст его взвился  в  воздух,
перерезал ветер сразу в нескольких  местах  и  снова  взвился,  целя  в  шею
соперника.
   Но соперник не желал поединка.  Соперник  поднял  руку,  и  из  руки  его
вылетела молния. Почти беззвучно,  с  глухим  одиноким  хлопком.  Молния  не
долетела до того, что играл с хлыстом.
   Но что-то, невидимое сарне, долетело; через мгновение  хлыст  уже  лежал,
бессильный, на камнях.
   Тот, который минуту  назад  стоял  между  сарной  и  ее  смертью,  теперь
удивленно глядел на соперника, прижимая руки к груди.
   А  потом  лег  рядом  со  своим  хлыстом.  Осторожно  лег,  словно  боясь
пораниться.
   ...Ужас ее был сильнее покорности.
   Будто прорвав липкую  пелену,  она  неслась  переходами,  и  звук  копыт,
отражаясь от стен, показывал ей, где выход.
   Черные короткие фитильки  тонули  в  лужицах  остывшего  парафина.  Свечи
сгорели, не оставив даже пней. Вся комната залита была цветным воском... Она
еще чувствовала запах Пещеры.  Она  еще  слышала  затихающий  дробный  топот
копыт.
   Никогда в жизни, даже уйдя от клыков саага...
   Никогда в жизни она не помнила о событиях в Пещере так ярко и явственно.
   Как будто это случилось не с сарной. Будто это действительно случилось  с
ней,  Павлой  Нимробец...  Ассистенткой...  Нет,   третьим   режиссером   на
телевидении...
   И потому она лежала, привыкая к своему человеческому, распростертому  под
простынями телу.
   И затылком чувствовала его руку.  Смуглую,  слишком  темную  среди  белых
простыней, обнимающую ее руку.
   "Нет, - сказала она себе. - Это  был  сон,  всего  лишь  дурацкий  сон...
Просто сон о Пещере".
   Смуглая рука была холодной.
   - Тритан, - позвала Павла так громко, как только могла. - Тритан!..
   Смуглая рука была твердой. У Павлы ныл затылок.
   - Тритан, - она упрямо не хотела поворачивать голову. - Тритан!!
   Обнимающая ее рука бессильно соскользнула в ворох белых, мятых,  пахнущих
воском простыней.

***

   Он мог бы позвонить заведующему труппой, с тем чтобы тот сам, официально,
довел до ведома коллектива решение комиссии по нравственности...  Кстати,  а
где документальное