Павла перевела взгляд на красную,  напористую  физиономию  Раздолбежа.  В
лабиринтах Пещеры он наверняка хищник. Вряд ли, конечно, сааг -  но  схруль,
зеленый схруль, как минимум...
   Эта мысль испугала ее. Не потому, что она боялась  схрулей,  она  боялась
ненормальности. Ни один нормальный человек не станет днем раздумывать о мире
Пещеры. Это дозволено разве что подросткам в период полового  созревания,  и
то они этого стыдятся...
   - Эй, Павла... Ты чего?
   - Ничего... - она опустила глаза. - Сделаю...
   - У тебя три дня.  Потому  что  мы  и  так  не  укладываемся  в  сроки...
Интересующие нас статьи ищи в "Театре" за прошлый год.  В  "Сюжетах",  потом
совсем недавно  что-то  было  в  "Сплетнице"...  Фигура  он  видная,  я  его
раскручу, как  клубочек...  Позвони  ему,  возьми  кассеты  со  спектаклями,
какие-нибудь любительские съемки, все пойдет в дело...
   - Он мне не даст, - сказала Павла мрачно. Раздолбеж вскинул брови:
   - Да? А зачем ты тогда мне нужна?.. Учись, милая, разговаривать с людьми,
надо, чтоб дал... Позвони ему, похвали последнюю премьеру, ну, что хочешь...
   - Последняя его премьера - лабуда без масла, - все так же угрюмо сообщила
Павла. - Все бегают и орут, то громче, то тише...
   - Плевать, - Раздолбеж смачно отхлебнул  из  кофейной  чашечки.  -  Найди
хорошие слова... Работай. Хочешь сделать карьеру - учись.
   Павла вздохнула.
   В офисе работал телевизор; секретарша Лора закончила телефонный разговор,
бросила трубку, радостно кивнула Павле:
   - Сейчас наш новый анонс пойдет, хочешь глянуть?
   С экрана улыбалась  дикторша  с  третьего  канала.  Павла  знала  ее  как
невозможную  стерву,  сейчас  она  говорила  о  перестановках  в   городской
Администрации, о новом проекте по озеленению  окраин,  об  открытой  Ярмарке
идей  под  патронажем  Гуманитарного  Университета;  Павла  разглядывала  ее
пиджак.  Элегантное  сооружение  безукоризненного  покроя,  с  лепестком  на
лацкане, будто специально созданным для  микрофона-петлички...  Дикторша  не
отрывала взгляда от камеры, и миллионы польщенных зрителей думали,  что  она
глядит им прямо в глаза. На самом же деле дама смотрела  на  бегущую  строку
подсказчика.
   Секундная пауза; обаятельное лицо сделалось профессионально грустным:
   - Городская служба охраны здоровья с прискорбием  сообщает,  что  сегодня
ночью ушел из жизни господин Петер Сухич, бывший бессменным мэром столицы на
протяжении десяти лет, вплоть до выборов прошлого года... Господин Сухич  не
страдал фатальными заболеваниями, однако преклонные годы -  ему  исполнилось
восемьдесят два - стали причиной общего ослабления организма... Сон его  был
глубок, смерть пришла естественно. Завтра  в  десять  часов  утра  состоится
траурное шествие, и горожане,  желающие  отдать  последний  долг  уважаемому
соотечественнику, могут явиться в девять тридцать к зданию мэрии...
   - Павла, ты чего? - удивленно спросила секретарша Лора.
   "Сон Павлы Нимробец был глубок, и смерть пришла естественно".
   Павла проглотила соленую слюну:
   - Слушай...
   Она почти решилась спросить, нет  ли  у  Лоры  знакомого  психоаналитика.
Решилась спросить - но в последний момент замолчала. Слишком  глубоко  сидит
запрет на стыдное. А с Лорой еще работать и работать...
   Если, конечно, Раздолбеж не исполнит своей угрозы и не выгонит  нерадивую
ассистентку Нимробец в три с половиной шеи.
   - Слушай, Лора... Мне тут... Передача будет по  Раману  Ковичу,  главрежу
Психологической драмы... У тебя к нему нет  никаких  дорожек?  Ну,  знакомых
там...
   Лора смотрела недоверчиво. У  Лоры  был  отменный  нюх  -  она  прекрасно
поняла, что главный вопрос Павлы остался незаданным.
   - Кович?. Не знаю,  что  тебе...  А,  вот  на  пятом  канале  есть  такой
декоратор, Стесь, хороший парень, так вот  он  бывший  актер  и  как  раз  с
Ковичем работал... Павла, а ты почему такая смурная сегодня?..
   Хороший парень Стесь увел ее курить на лестничную площадку.
   Изредка прикладываясь - из вежливости  -  к  жесткому  вонючему  фильтру,
Павла смотрела, как хороший парень Стесь, сорокалетний брюнет с  породистым,
слегка испитым лицом, жестикулирует дымящейся сигаретой.
   - Кович?..
   Стесь  сделал  паузу.  Мастерскую,  наполненную  внутренним  драматизмом;
собственно говоря, вся речь бывшего актера состояла сплошь из пауз, а слова,
скупые и донельзя многозначительные, служили всего лишь реденькой  крепежной
прослойкой.
   - Кович... М-м-м. Время идет, а люди ничему не учатся.  Ничему,  -  Стесь
прищурился, меряя Павлу жгучим взглядом черных  глаз.  Любой  его  жест  был
широк, красив и выверен; Павле вдруг пришло да  ум,  что  такой  вот  прищур
сквозь сизый дым сигареты она уже где-то видала неоднократно. В кино.
   - Кович... Все это стадо идиотов. Все одинаковое, и они  орут,  что  орет
сосед... А я, девочка, - он вдруг подался вперед, буравя Павлу взглядом, - а
я никогда в жизни ничьей задницы не лизал. Так и запиши. "Запишу", -  мрачно
подумала Павла. Стесь докурил. Задумчиво  бросил  окурок  в  железную  урну,
промахнулся, скептически поджал губы:
   - Кович... Дерьмо твой Кович. Скотина и провокатор. У нас таких любят...
   Он вдруг взял Павлу за пуговицу. Задумчивым доверительным жестом:
   - Ты,  девочка,  береги  честь  смолоду.  Ты,  смотрю,  такая  хорошая...
Полным-полно идиотов, только и думают... А ты помни! - он  выпустил  Павлину
пуговицу, чтобы наставительно поднять палец.
   Павла уныло кивнула.
   После обеда Раздолбеж выругал ее за старые  фильмы,  которые  она  должна
была привезти из фильмотеки и не  привезла.  Фильмотека  помещалась  в  двух
кварталах от студии - Павла пошла пешком, и торжествующий май  всеми  силами
атаковал угнездившуюся в ее душе тоску. Атаковал и добился некоторых успехов
- увидев в зеркале витрины свое кислое,  бледное,  угрюмо  сморщенное  лицо,
Павла устыдилась и быстренько изобразила улыбку. Память мышц  -  а  ее  лицо
прекрасно помнило, как улыбаются, - высвободила в ее душе резервы оптимизма;
переступая порог фильмотеки, Павла уже напевала. Потому  что  долгая  грусть
утомляет. Потому что этой ночью ее ждет  спокойный  сон  без  сновидений,  и
следующей, и послеследующей, а попав, наконец, в Пещеру, она больше  никогда
в жизни не встретит саага.
   Ни одного.
   По закону статистики.
   И  она  рассмеялась,  и  так,  с  милой  улыбкой,   выслушала   сообщение
старушки-фильмотекарши о том, что заказанных фрагментов нет и еще  долго  не
будет. Старушке было неудобно, она то и дело пожимала покатыми плечами:
   - Какой-то дурак в аппаратной пиво разгрохал, литровую бутылку...  А  они
пива нанюхались - и показались. Крысы-то. Налакались, видимо,  все  пожрали,
ну прям подчистую перегрызли, ничего не работает, света нет, приедут монтеры
- полы вскрывать будут... Крысы, они от пива  сдурели.  Раньше  проводов  не
грызли - теперь вот... Так что, девочка, не будет заказов, с недельку еще не
будет, тут с утра такой топот под полом стоял - куда твое дело...
   Улыбка   на   Павлином    лице    потихоньку    растаяла.    Поблагодарив
старушку-фильмотекаршу - интересно за что, за добрую весть?! -  она  побрела
обратно, и, увидев в зеркальном стекле шикарной  машины  свое  убитое  горем
лицо, не попыталась даже разгладить складку на лбу. А, какая разница...
   Раздолбеж долго молчал. Как всегда бывает  в  таких  случаях,  утраченные
фрагменты старых фильмов с каждой секундой  приобретали  в  его  глазах  все
большую ценность - сейчас он поверит, что без них завтрашняя передача вообще
невозможна.
   - Ну, вы даете... - тихо сказал он наконец. Павла  прерывисто  вздохнула.
"Вы даете" - как будто это именно она перегрызла провода в фильмотеке!..
   - Все, за что вы беретесь, Нимробец, - с тоской сообщил Раздолбеж, - все,
за что вы беретесь... То дождь пойдет, то автобуса нет, теперь вот крысы...
   - Я их не приглашала, - сказала Павла искренне.
   Очень скоро оказалось, что  иллюстрированный  журнал  "Сюжеты"  не  имеет
обыкновения печатать  на  первой  странице  содержание.  Хочешь  чего-нибудь
отыскать - будь добр, листай страницы.
   Павла листала.
   Подшивки были тугие и тяжелые; "Сюжеты" выходили каждую неделю,  толстые,
лаковые, форматом с небольшой рекламный щит. Павла то  и  дело  отвлекалась,
разглядывая шикарные иллюстрации, погружалась в чтение, изучала  подборки  о
новомодном движении Созидающего Туризма, о  конкурсе  методических  программ
для младенцев с  несформировавшимся  "этическим  скелетом",  и  о  последних
нашумевших фильмах, и о новых  разработках  в  ветеринарии,  и  о  "культуре
праздников в сложных климатических условиях",  о  ночных  клубах,  аукционах
аквариумных черепашек, о новейших космических проектах, искусстве устраивать
рукотворные гроты и  вечеринках  с  участием  рок-звезд.  Спустя  два  часа,
обалдевшая от информации, с тяжелой головой  и  замутившимися  глазами,  она
наткнулась наконец на статью о Рамане Ковиче.
   Худрук Психологической Драмы сидел в песочного цвета кресле. Павла  долго
и устало смотрела в его желчное, некрасивое и необаятельное лицо. Ей  воочию
виделось, как берущий интервью журналист вертится вокруг в  поисках  слабого
места или пикантной подробности, но все его выпады разбиваются  о  каменную,
непоколебимую самоуверенность первого режиссера столицы.
   "Скажите, а почему из театра уволился такой-то?" - "Я не врач и  не  могу
оказывать психиатрическую помощь". -  "Газеты  писали  о  громком  скандале,
когда такая-то, которую  вы  отстранили  от  работы,  пыталась  покончить  с
собой..." - "Бедняга не доигрывала на сцене, зато в  жизни  переиграет  кого
угодно. Если кто-то хочет покончить с собой, но его спасают, -  значит,  это
спектакль..." - "Все говорят, что ваша последняя премьера..."  -  "А  вы  ее
видели?" - "Н-не довелось, билетов, знаете ли..." - "Билеты все  проданы  на
месяц вперед, но вы все равно сперва посмотрите, а потом поговорим..."
   Павла вздохнула и решила дальше не читать, а попросту отнести  Раздолбежу
ксерокопию.
   До вечера - до закрытия библиотеки - ее добычей стала подборка в  журнале
"Театр", несколько похожих статей в непохожих друг на друга газетах и  едкая
заметочка в "Сплетнице" -  последняя  премьера  Рамана  Ковича  подвергалась
искусыванию и ядовитым насмешкам. Герои,  мол,  передвигаются  исключительно
кругами,  как  на  ипподроме,  и  говорят  исключительно  штампами,  как   в
провинциальном  музее,  а  если  героиня  обнажает  грудь,  -  так  хотя  бы
нарисовать его стоило, этот бюст,  кружочками  обвести,  чтобы  зритель  так
сказать, хоть некое подобие увидел... А что герой сгорает от  страсти  -  об
этом в программке надо писать, потому как бестемпераментный, белый как  моль
артист такой-то, загнанный режиссером в оболочку бешеного  ритма,  похож  на
детскую погремушку - такой же пустой и такой же шумный...
   Библиотекарша уже стояла над Павлой, вроде как карающее привидение; Павла
заказала ксерокопии, откусила от завалявшейся в "дипломате" булки и  побрела
домой.
   В детстве ей случилось увидеть один из ранних  спектаклей  Ковича,  тогда
еще очередного режиссера какого-то мелкого театрика; "Девочка  и  вороны"  -
премьера обернулась взрывом, и даже спустя год  билеты  все  еще  невозможно
было  купить  -  за  ними  простаивали  ночами.  Четырнадцатилетняя   Павла,
сопровождаемая  ревностным  надзором  старшей  сестры  Стефаны,  попала   на
спектакль случайно, на "лишний билетик", и потом  целый  месяц  пребывала  в
потрясении, в эйфории. И потом смотрела снова, и снова, и снова, потому  что
спектакль шел, наверное, лет десять...
   Десять лет Кович сидел на своем троне - неотлучно. То есть  он,  конечно,
странствовал по городам и весям,  приходил  в  Драму  главным  режиссером  и
уходил снова, исчезал на год-другой и снова возвращался на гребне  скандала,
но трон лучшего режиссера - и так считала не одна только Павла -  бродил  за
ним, как верная лошадь.
   А потом он  окончательно  обосновался  в  театре  Психологической  драмы,
разогнал половину тамошних актеров и набрал взамен своих людей. Павла видела
несколько спектаклей - критики захлебывались от восторга, имея перед глазами
самую обыкновенную, пресную лабуду. Павла вздохнула.
   Все семейство было  в  сборе;  Влай,  муж  Стефаны,  играл  с  Митикой  в
настольный хоккей, и от его темпераментных бросков черная шайба  то  и  дело
вылетала за бортик и катилась под диван,  и  Митика  начальственно  указывал
пальцем, и Влай послушно лез в пыльное царство потерянных  вещей,  копошился
там, оставив на поверхности одни только тощие ноги в  спортивных  штанах,  и
возвращался довольный, с  добычей.  Стефана  жарила  блинчики  -  дым  стоял
коромыслом;
   Павла совсем не хотела есть, но привычный напор сестры заставил ее  через
силу прожевать несколько ложек гречневой каши.
   - А мы о Ковиче делаем передачу, - похвалилась она просто затем, чтобы не
молчать.
   - Да? - удивилась Стефана. - Ой как интересно... И продолжала  прерванный
рассказ  о  положении  дел  в  институте,  о  молодой  сотруднице,  делающий
колоссальные успехи и  обреченной  на  большое  будущее  в  науке,  о  своем
бездарном,  но  трудолюбивом  заместителе,  о  большом  конгрессе,   который
состоится в следующем месяце и на котором она, Стефана, будет вести секцию.
   Глаза Стефаны по-рысьи горели. Про  работу  она  умела  говорить  часами;
Павла кивала и ковыряла вилкой остывающую кашу.
   Тем временем мужская  игра  выплеснулась  за  границы  игрушечного  поля;
вооружившись вениками, хоккеисты гоняли по квартире теннисный  мячик.  Павла
добиралась  до  своей  комнаты  с  предосторожностями,  как   альпинист   на
лавиноопасном участке. В коридоре ей досталось мячиком по щиколотке - Митика
восторженно завопил; Павла плотно закрыла за собой дверь, села  на  диван  и
поставила на колени оранжевую коробку телефона.
   "Он мне кассет не даст". - "Да? А зачем  ты  тогда  мне  нужна?..  Учись,
милая, разговаривать с  людьми,  надо,  чтоб  дал...  Позвони  ему,  похвали
последнюю премьеру, ну, что хочешь..."
   Павла поморщилась.
   Собственно, что страшного? Что тяжелого и печального  осталось  в  жизни,
если саага больше - не будет?.. Подумаешь,  какой-то  зазнавшийся  режиссер.
Велика важность...
   Гудки длились так долго, что она уже потянулась к рычагу, и в этот  самый
момент на том конце провода послышалось мрачное:
   - Говорите!
   Павла растерялась. Она, собственно, и позвонила затем, чтобы говорить,  -
но не ждала такого грубого и настойчивого побуждения.
   - Говорите, ну?..
   - Добрый день, - пролепетала Павла нежным голоском, одновременно  игривым
и елейным. - Господин Кович?
   - Ну, - с отвращением подтвердила трубка.
   - Вас беспокоит студия художественных  программ,  четвертый  канал...  Мы
готовим передачу о вашем тво...
   - Имя режиссера.
   - Что? - сбилась с речи Павла.
   - Имя режиссера передачи, не ты же ее делаешь, да?
   За дверью пронзительно завопил Митика. Павла заткнула свободное от трубки
ухо.
   - А... режиссера? Господин Раздолбе... Господин Мырель, автор цикла о...
   - Что, он сам не может позвонить?
   - А... Я ассистент и хотела бы... кассеты...
   - Потом, - сухо бросила трубка. - Я занят. Короткие гудки.
   "Найди хорошие слова... Работай. Хочешь сделать карьеру  учись..."  Павла
вздохнула. Похоже, ей никогда не сделать карьеру.
   Сарна брела, низко опустив изящную голову, обратив раструбы ушей к земле.
   Камень отзывается первым. Камень вздрагивает  от  шагов,  и  отзвуки  их,
глухие и звонкие, разносятся на много переходов кругом, и сарна  знает,  что
минуту назад в кривом коридоре двумя ярусами выше жадный  коричневый  схруль
задрал самку тхоля. Задрал, утолив жажду  крови,  и  теперь  не  знает,  что
делать с костлявым растерзанным тельцем - и без того сыт...
   Дыхание. Сарне казалось, что она  слышит  его  со  всех  сторон:  разными
голосами дышал сырой ветер. В темноте переходов толстый,  громоздкий  барбак
гнался за барбачихой - и догнал, и к любовному игрищу  примешалась  изрядная
доля жестокости. Барбаки похотливы; сарна испуганно дернула ушами.
   Ее манила вода, но путь к реке перегорожен был  страхом.  Она  бродила  в
дальних, пустынных коридорах, ловила ушами вздохи и отзвуки, но - все  яснее
и четче - осознавала наползающую, сочащуюся из провалов беду.
   Она поднялась  ярусом  выше.  За  три  прохода  обогнула  пасущуюся  пару
сородичей-сарн, поднялась снова, осторожно  обошла  сытого  схруля  и  снова
напрягла раковины ушей, пытаясь вычленить из  хора  безопасных  звуков  ноту
своего беспокойства, - тщетно. Ничто не нарушало размеренной жизни Пещеры, а
вместе с тем маленький  зверь  с  проплешиной  на  груди  все  чаще  и  чаще
вздрагивал, прислушивался и озирался.
   Ее искали.
   Ее искал напряженный взгляд, и огромные ноздри приплюснутого черного носа
цедили ветерок Пещеры, по крупице вылавливая ее запах; сарна, почти лишенная
нюха, интуитивно ощущала, как растекается ее  дух  по  коридорам  и  ярусам,
струйкой сбегает вниз и поднимается  вверх,  повисает  над  каменным  полом,
увязает во мхах...
   Она  брела,  как  потерянная.  Ощущение  не  правильности,  невозможности
происходящего лишало ее сил.
   Потом семейство маленьких тхолей, возившихся во влажном тупике,  в  ужасе
ударилось в бегство; это случилось двумя ярусами ниже, там, где не так давно
стояла и прислушивалась сарна с проплешиной и откуда  ее  увело  нарастающее
предчувствие. Один из  тхолей  попался  на  чьи-то  зубы  и  огласил  пещеру
предсмертным визгом - прочие его сородичи спаслись, забившись в норы.
   Сарна стояла неподвижно, как изваяние. Ее слух  был  сейчас  единственным
оружием, способным ее защитить.
   Заколотили по камню копытца. Парочка влюбленных сарн неслась прочь, будто
спасаясь от неминуемой смерти, и скоро стук копыт замер вдали - даже отзвуки
угасли, съеденные мхом и расстоянием.
   Потом метнулись, с топотом разбежались совокуплявшиеся барбаки.
   Сарна  стояла,  и  ей  казалось,  что  вся  живность   Пещеры   трепещет,
разбегается, прячется, в ужасе уходит с пути бредущей по коридорам смерти.
   Топот  ног,  отзвуки  торопливых  шагов;  между   сарной   и   тем,   что
приближалось, оставался сытый, дремлющий после трапезы схруль.
   Глухое уханье. Грохот,  сотрясение  стен;  жалобный  вопль.  По-видимому,
схруль сослепу решил вступить в поединок, а разобравшись, кто перед ним,  не
получил уже возможности отступить...
   Сарна затаила собственное неровное дыхание.  Излив  злобу  в  схватке  со
схрулем, преследователь остановится... Его инстинкт на сегодня удовлетворен,
он не станет тратить сил на изнуряющее упрямое преследование...
   Она ошиблась.
   Теперь ее уши ловили уже отзвук  шагов.  Едва  различимый  треск  зеленой
подстилки - потому что по высохшему мху невозможно передвигаться бесшумно...
   Она все еще стояла. Уже  понимая  необходимость  бегства,  уже  осознавая
бессмысленность сопротивления.  В  приближении  того,  кто  ее  искал,  была
какая-то давящая неотвратимость. Как будто там, в первый раз, у  воды,  была
совершена ошибка. И то, что  не  свершилось  тогда,  обязательно  произойдет
сегодня - сейчас...
   Еле слышный звук возник в конце коридора - и тогда  она  не  выдержала  и
побежала.
   И сразу поняла, что преследователь побежал тоже.
   Все повторялось, но теперь она не верила в спасение.
   Сливались  перед  глазами  мерцающие  пятна   лишайников;   звук   копыт,
наполовину съедаемый тонким слоем мха, метался среди нагромождений камня,  и
лишь в последнее мгновение сарна находила проход. Минута - и она вырвалась в
темный  зал,  уставленный  колоннами  сталагмитов,  метнулась  в  первый  же
попавшийся коридор - и ошиблась, потому что дорога обернулась тупиком.
   Поначалу голый камень, звенящий  от  ее  копыт  и  придающий  миру  ясное
объемное звучание, обрадовал ее и вселил надежду, -  но