дела?..
   - Черт возьми, Павла, тебе давно пора обновить гардероб... Вот это платье
подойдет. Надевай.
   Он говорил без нажима, но Павла не нашла возможности ослушаться.  Приняла
из его рук свое самое нелюбимое, слишком длинное платье,  мертвыми  пальцами
расстегнула молнию. Вдруг застеснявшись,  оглянулась  на  Тритана  -  и  тот
демонстративно отвернулся.
   Платье пахло шкафом. И больше ничем. Мертвый запах,  ни  капельки  старых
духов, которые напомнили бы о давно забытом, ушедшем в никуда празднике...
   "А я ли это, - думала Павла, натягивая холодные  противные  шелка.  -  Со
мной ли все это происходит, меня ли снова куда-то ведут, тащат,  все  против
моей воли, но подразумевается,  что  я  должна  еще  и  быть  .  довольна...
Послужить науке, спасти человечество от распада, да мало ли что  потребуется
от ассистентки с четвертого канала, дело житейское..."
   - Павла, ты куда?! - это Стефана.
   Да, бедная сестренка. Сперва эта странная внезапная выписка из  больницы,
а теперь еще Павлу ведет под руку господин  "Годин,  ведет  невесть  куда  с
документами...
   Прислонившись к дерматину  входной  двери,  Павла  смотрела,  как  Тритан
что-то втолковывает Стефане; слов  не  разобрать,  но  Стефана  отступает  и
решительный  порыв  ее  -  никуда  не  пускать  сестру  вплоть  до   полного
выздоровления - пропадает, куда-то девается, гаснет.
   Дальше они уселись в какую-то машину; Павла,  кажется,  задремала,  иначе
как объяснить этот странный провал в памяти? Ее везли не в клинику  и  не  в
центр психологической реабилитации; Тритан молчал, отстранение и холодно. Во
всяком случае Павла воспринимала его молчание именно так.
   ...Бегущие навстречу сосновые стволы...
   Павла потерла слипающиеся глаза. Нет, за рулем совсем другой водитель. Не
тот, чью смерть она наблюдала... кстати, когда это было?  Позавчера,  неделю
назад?..
   - Павла, выходим.
   Ей  в  руку  лег  пластмассовый  прямоугольник  паспорта.  Холодный,  как
льдинка; спотыкаясь, Павла брела по ковровой дорожке, тут-то  и  выяснилось,
что переобуться она забыла, и подол праздничного платья  то  прикрывает,  то
кокетливо обнажает стоптанные домашние тапочки...
   У Рамана Ковича домашние тапочки черные и ворсистые, как саажий бок.
   - Осторожно, Павла, ступеньки.
   Куда он ее все-таки ведет? Чего он от  нее  постоянно  хочет,  человек  с
низким, как пароходная сирена, голосом?..
   Из полутьмы - а может  быть,  Павле  померещилась  полутьма,  потому  что
спустя минуту было уже вполне светло - вынырнул некто в  темном  костюме,  с
бледным улыбающимся лицом. Из короткого разговора  Павла  разобрала  только:
"Ну да, конечно", - после чего перед ней и  Тританом  отдернулась  бархатная
портьера:
   - Сюда, пожалуйста...
   Длинный  канцелярский  стол.  В  самом  центре  его  -  нелепый   букетик
искусственных цветов.
   Тритан вдруг взял ее за плечи. Неуместным, как показалось Павле, жестом.
   - ...Как и договорено, без долгих формальностей...
   "Они упекут меня, - подумала Павла, холодея. - Без долгих формальностей -
куда-нибудь в интернат для умственно отсталых..."
   - Павла, давай сюда паспорт.
   Она вцепилась в пластиковый прямоугольник, как будто это могло ее спасти.
Как будто скользкую пластмассу трудно вырвать из увлажнившихся пальцев,  вот
так...
   - Господин Тритан Тодин, подпишите здесь и здесь.
   Павла смотрела, как Тритан принимает из чужих рук красивое  стилизованное
перо. И ставит на синем глянцевом листе  два  живописных  росчерка  красными
чернилами - сверху и снизу...
   Акт сдачи - приемки.
   Все.
   Человек в черном костюме о чем-то спросил, обращаясь к Тритану; Павла  не
расслышала.  Вокруг   искусственных   белых   цветов   бесплодно   кружилась
одураченная желтая пчела.
   - Да, - ответил Тритан, и его ответ был едва ли неторжественным. - Да...
   - Госпожа Павла Нимробец, подпишите здесь и здесь.
   Перо было теплым на ощупь. Павла близоруко прищурилась;  ей,  никогда  не
страдавшей расстройством зрения, вдруг показалось, что мир вокруг причудливо
расплылся.
   Бумагу надо прочитать. Надо во  что  бы  то  ни  стало.  Отбросить  перо,
закатить истерику... А может  быть,  этого  от  нее  и  ждут?!  Неужели  она
подпишет, так и не прочитав?
   - Да, Павла. Подписывай.
   Его голос всегда имел над ней необъяснимую власть.
   - Подписывай, Павла.
   Когда  катишься  с  горы,  уже  невозможно  остановиться.  "Нимробец",  -
написала она красными чернилами прямо рядом с  чьим-то  услужливо  указующим
пальцем. И еще раз: "Нимробец".
   - Госпожа Павла Нимробец, достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья
присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
   Она тряхнула головой, прогоняя шум в ушах. Молчание.  Жужжит  одураченная
пчела.
   - Госпожа Павла  Нимробец,  -  бесстрастно  повторил  черный  человек,  -
достаточно ли твердо  ваше  решение  взять  в  мужья  присутствующего  здесь
господина Тритана Тодина?
   - Чего? - спросила она шепотом. Черный человек чуть  заметно  вздохнул  и
повторил в третий раз, с теми же интонациями:
   - Госпожа Павла Нимробец, достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья
присутствующего  здесь  господина  Тритана  Тодина?  Она  закусила  губу.  И
зажмурилась. И ощутила теплую руку на своем плече.
   - А почему бы и нет, - сказала она шепотом, не раскрывая глаз.
   А что еще ей оставалось делать?..

***

   Какое счастье, что  основной  состав  театра  отправился  вояжировать  по
провинции. Весть долетит, конечно, и до них, но, по крайней мере, обсуждение
трагедии с Валем будет проистекать далеко-далеко от Ковича, от репетиций, от
"Первой ночи", которая вот-вот грозит перейти в последнюю...
   Лица была вся в слезах, как восковая свечка.
   - Ты будешь репетировать с другим партнером, - сказал  ей  Раман,  и  она
посмотрела на него, как на изувера.
   - Разве...
   - Запомни, Лица. Весь театр может повыбрасываться из окон  -  на  седьмое
сентября назначена премьера. И она БУДЕТ.
   Лица всхлипнула. Раман представлялся в ее  глаза  чем-то  вроде  каменной
машины, идущей к цели по  трупам  собственных  актеров;  о  бессонной  ночи,
предшествовавшей этому холодному утру, он ей рассказывать не стал.
   - Валь не выдержал, Лица. Валь сломался, но это его собственная проблема.
Он мог отказаться от этой работы; он  вообще  мог  уйти  из  театра,  но  он
захотел взять эту вершину - и сломался  на  половине  пути.  Мы  найдем  ему
замену.
   Лица смотрела в сторону. "Плохо, если она будет меня презирать, - подумал
Раман. - Нехорошо для работы".
   И он сжал пальцы на ее щуплом плече:
   - Мы не виноваты, Лица, что так получилось.
   Это несчастный случай. Мне очень жаль. Я ночь не спал, поверь.
   И, иллюстрируя свои слова, провел ладонью по воспаленным векам.
   Пусть девочка верит, что режиссер - тоже человек.
   Он пересмотрел график.  Отныне  утром  и  днем  на  репетицию  вызывались
эпизоды, в которых главный герой не был занят; вечера Раман предназначил для
поиска.
   Он знал наперечет всех актеров города, хоть чего-нибудь, по  его  мнению,
стоящих;  сложность  заключалась   в   том,   что   искать   предстояло   не
сформировавшегося профессионала, а мальчишку, безвестного, начинающего.
   Рамана лихорадило. Врач травматологического отделения,  где  лежал  Валь,
подтвердил по телефону худшие прогнозы  -  парень  парализован  и  находится
между жизнью и смертью. Что бы там Раман ни говорил Лице, - ему  яснее,  чем
кому-либо, была причина трагедии.
   Уже с утра в театре объявились посторонние, незнакомые Раману журналисты;
он сжал  зубы  и  устроил  маленькую,  вежливенькую  пресс-конференцию.  Да,
молодой человек выбросился из окна. Да, он был занят в новом спектакле.  Да,
господин Кович охотно поделится: спектакль называется "Песни о любви", в нем
Участвуют только молодые, начинающие актеры... Нет, он не может понять,  что
именно толкнуло  юношу  на  этот  шаг.  Конфликтов  на  репетиции  не  было,
наоборот, он был весьма доволен работой Валя... Может быть,  что-то  личное?
Парень, говорят, поссорился с любимой девушкой...
   Раман прекрасно понимал, что этот  ложный  след  не  выдерживает  никакой
критики,  -  но  не  мог  сейчас  придумать  ничего  лучшего.  Он  тщательно
демонстрировал   обезоруживающую    откровенность;    журналисты    выразили
соболезнование и ушли, и черт его знает, что они там напишут.
   Потом  позвонили  из  Управления  и  тоже  интересовались   подробностями
трагедии, и вспомнили, как  бы  невзначай,  как  почти  год  назад  пыталась
покончить с собой актриса, которую Кович  уволил;  Раман  высказал  вежливое
удивление. При чем тут  тот  случай?  Парня-то  он  не  увольнял,  наоборот,
назначил его на роль, тому есть множество свидетелей, и  потом  ведь  актеры
совершеннолетние, он, Кович, им не нянька,  мало  ли  что  кому  взбредет  в
голову...
   На том конце провода посокрушались и напомнили, что театр уже три года не
знал инспекции, что авторитет господина  Ковича,  конечно,  непререкаем,  но
дело идет о формальности  и  порядок  один  для  всех...  Короче  говоря,  с
будущего понедельника, скорее всего. Психологическую драму  начнут  навещать
инспектора.
   Кович нашел в себе силы  вежливо  согласиться.  Положил  трубку,  перевел
дыхание и подлейшим образом плюнул на ковер.
   Репетиция с массовкой - сложнейшая музыкальная репетиция - закончилась  в
полседьмого; без пяти семь Раман вошел в служебный вход городского  Детского
театра. Посмотрим, что за ребята играют для деток.
   Вечерний спектакль адресован был  подросткам,  публика  долго  ходила  по
проходам, усаживаясь, путаясь в билетах и наступая на ноги соседям.  Публика
была в основном от двенадцати до восемнадцати,  слегка  безалаберная,  но  в
общем воспитанная и не очень шумная; начался спектакль, Раман выдержал минут
двадцать, потом встал и вышел.
   Ему было обидно за публику. Обидно, если героине-школьнице на самом  деле
тридцать лет, она уже дважды рожала и на сцене думает только о том, чтобы не
порвать колготки...
   У служебного входа курил главреж Детского  театра  -  поджарый  бородатый
блондин. Раман вежливо поздоровался;  слишком  вежливо.  Блондин,  вероятно,
счел себя оскорбленным.
   От Детского пять минут ходу было до театра Комедии. Раман поймал  машину,
водитель его узнал и слышать не захотел о деньгах.  В  Комедию  Кович  вошел
опять-таки со служебного хода, тетушка-капельдинер окаменела лицом - полчаса
уже идет спектакль! - но все-таки пропустила его в боковую ложу, где  сидела
увлеченная действом  семейная  пара.  Устраиваясь,  Раман  ухитрился  задеть
сумочку дамы, болтавшуюся на спинке кресла,  и  даже,  кажется,  что-то  там
раздавить;  дама,  по  счастью,  не   заметила.   Это   была   на   редкость
жизнерадостная дама, легко перекрывавшая своим хохотом весь смех оживленного
партера.
   Раман попросил программку - дама сунула ее не глядя. Щурясь  и  приближая
листок к глазам, Раман разбирал в полутьме столбик полузнакомых имен; спустя
пять минут было ясно, что и сюда он пришел совершенно зря. Более  того,  вся
технология поисков порочна - он сломя голову кинулся по театрам, рассчитывая
исключительно на удачу, почти на чудо, - а чудеса случаются слишком редко, и
отнюдь не по заказу режиссера Ковича, и не исключено, что  юноша,  способный
сыграть главную роль в его нерожденном спектакле,  в  свою  очередь  еще  не
появился на свет...
   С этой черной мыслью он и ушел. Тетушка-капельдинер покосилась  на  него,
как на сумасшедшего.
   Скорее, по инерции, чем рассчитывая на  что-либо,  он  забрел  на  второе
действие в театр Классики, где в огромном зале внимали  гекзаметрам  полтора
десятка ценителей, а потом еще и в Музыкальный, где застал как  раз  апофеоз
спектакля с бубнами, литаврами  и  летящим  в  зал  конфетти.  Разгоряченные
актеры трижды выходили на поклон. Раман бессильно скользил взглядом по лицам
стоящей у кулис массовки В какой-то момент он сам себе  представился  старым
развратником, выбирающим аппетитного юношу ва ночь, и  при  мысли  этой  его
чуть не стошнило; все было зря, парни были более или менее  смазливы,  более
или менее оживлены, однако Раман в упор не видел, кому из них можно доверить
звездную роль, так подло прогаженную неврастеником Валем.
   Он прослонялся по улицам до утра.
   Перед началом утренней репетиции  он  застал  своих  актеров  практически
всех, занятых в "Первой ночи", - нервно спорящих о чем-то в  фойе.  При  его
приближении  разговоры  смолкли;  кто-то  прятал  глаза,  кто-то,  наоборот,
здоровался долго, вежливо и с  подтекстом.  "Плотину  прорвало",  -  подумал
Раман угрюмо. Он ждал этого момента со дня на день, с  тех  самых  пор,  как
начались первые прогоны первого действия. Рано  или  поздно  кому-то  должно
было прийти в голову, что за "Песни о любви" репетирует неистовый Кович.
   Трагедия с Валем послужила толчком. "Ладно", - подумал Раман,  до  хруста
сжимая зубы.
   - Всех в зал. Я попрошу всех в зал, и закройте двери...
   Закрывание дверей - это так, для вящего эффекта. Тайны уже  не  удержать,
теперь новая фаза, теперь на смену тайне должна прийти одержимость...
   Кто-то по привычке забился в последние ряды; Раман вытащил  всех  вперед,
так, чтобы сидели плотной группой, чтобы он всех видел. Взобрался на  сцену,
пробежался взглядом по лицам - да, плохо дело. Полный упадок духа. Шок.
   Он криво усмехнулся - немолодой,  некрасивый,  необаятельный  человек.  И
заговорил.
   Речь его заняла всего лишь минут двадцать, но сил  ушло,  как  за  полный
рабочий день.
   Первым делом он выразил сожаление о случившемся с Валем. Это колоссальная
потеря для спектакля - но,  к  сожалению,  талантливые  актеры  так  уязвимы
духовно. Валь пережил личную трагедию - и вот результат...
   Он многократно и прилюдно отказался от вини перед Валем. А потом  перевел
дыхание и заговорил о главном.
   Он напомнил им всем, кем они были - мальчики и девочки  из  массовки,  на
куцем контракте, без планов и без прав. Он констатировал, кем  они  стали  -
полноправными актерами ведущего театра страны. Он сообщил, кем они станут  -
ведущими, привилегированными, звездами.
   Он был колоссальным насосом, качающим в них энергию. Они  были  молоды  и
впечатлительны - а потому его хватило почти на всех, а с тем апатичным,  что
сидит во втором ряду  с  краю,  и  с  бездумной  девицей  в  четвертом  ряду
предстоит разбираться отдельно.
   Он приводил им примеры из истории. Он уже  вносил  их  имена  в  школьные
учебники будущего, он льстил им, объявляя их результатом кропотливого отбора
и победителями жесточайшего конкурса. Он рассказывал о будущем спектакле,  и
тут ему не надо было врать - его глаза и без того  лихорадочно  горели,  как
две сумасшедшие воспаленные звезды.
   Он запугивал их, предсказывая их будущее на  случай,  если  спектакль  не
состоится или кто-то из них окажется недостойным. Он связывал их, зачисляя в
ряды едва ли не тайного общества.
   И под конец - добавил к обещанным лаврам  еще  и  турне  вокруг  света  и
крупные денежные премии.
   Под конец своей речи он был пуст,  как  оболочка  резинового  мяча.  Зато
сидящие перед ним люди глядели на него с восторгом, с  обожанием;  он  знал,
что каждая вторая девчонка в этом зале сейчас влюблена в него.
   Потому что лидер рождает желание поклоняться.
   Дневную репетицию он пережил с трудом. На смену эйфории пришла депрессия.
   Запершись в своем кабинете, он долго просматривал собственные записи и  в
конце концов тупо уперся глазами в исчерканный настольный календарь. Седьмое
сентября... Даже если передвинуть премьеру на  две  недели  позже.  Начнется
новый сезон... Придут обязательные заботы, театр не  может  существовать  на
автопилоте, а если может, то это  уже  другой  театр,  не  имеющий  никакого
отношения к нему, Раману Ковичу...
   Да полноте, какое значение имеют сроки! Речь идет попросту о  том,  будет
спектакль или не будет...
   Он в отчаянии взял себя за голову. Весь его грандиозный проект, дело  его
жизни болтается на грани краха. Из-за блажи нервного мальчишки.
   Телефонный звонок вывел его из оцепенения; жаль,  ito  он  не  удосужился
отключить телефон.
   Звонки ныли и ныли; он не собирался брать трубку, у него не было никакого
желания болтать с этими кретинами из Управления, но и слушать  повторяющиеся
унылые трели было слишком тоскливо.
   - Алло.
   - Добрый день... это говорит Павла. Он узнал ее задолго до того, как  она
представилась. И поразился своей  забывчивости.  Проклятый  Валь,  проклятая
работа, ну все из головы вымело, подчистую...
   - Я как раз собирался звонить тебе, - соврал он не моргнув глазом. -  Как
ты себя чувствуешь?
   - Да как вам сказать, - ее голос звучал как-то  странно,  как  будто  она
была возбуждена до крайности, но не хотела этого возбуждения  выказывать.  -
Как вам сказать... Я вышла замуж.
   Первой его мыслью было,  что  Павла  свихнулась-таки.  Господин  Тодин  с
командой довели ее до форменного сумасшествия,
   Она совершенно правильно истолковала его затянувшееся молчание:
   - Нет, вы не думайте, я не  рехнулась...  Я  вышла  замуж.  Угадайте,  за
кого?..

***

   Прошло полчаса с той минуты, когда трубка легла на рычаг, - а  Раман  все
еще сидел, выпучив глаза, тупо  глядя  на  пластмассовую  коробку  телефона.
"Проклятый егерь, - только и мог он сейчас  сказать,  и  даже  подумать  мог
только одно. - Проклятый егерь".
   В том, что господин Тодин  снова  ведет  игру,  Раман  не  сомневался  ни
минуты. И его пугало, что он, мастер многоходовых комбинаций, до сих пор  не
имеет понятия, в чем эта игра заключается.
   Но Павла... А что, собственно, Павла? Разве не пережила она в свое  время
медового месяца с господином Тританом Тодином, разве Раман не ловил себя еще
тогда на некоем подобии ревности?..
   Павла Нимробец позвонила, чтобы пригласить его на свадьбу;  он  отказался
холодно и сухо, отказался, сославшись  на  занятость.  Он  и  вправду  очень
занят, более того, его начинает тревожить осведомленность Павлы в  некоторых
его, Рамана, замыслах. Когда он выкладывал  Павле  концепцию,  он  никак  не
рассчитывал, что она станет пересказывать ее мужу - на супружеском ложе...
   "Ерунда, - оборвал он сам себя. - Супружеское ложе существует совсем  для
другого". И притом ведь еще месяц назад, посвящая Павлу в свой  замысел,  он
прекрасно знал о ее взаимоотношениях с Тританом...
   Другое дело - он не знал до конца, кто такой Тритан.
   Раман заскрипел зубами.
   Это будет очень, очень, очень скверная свадьба. Женитьба кота на мыши.
   Он побрезговал старым зеленым  схрулем;  ослабевший  зверь  скоро  станет
добычей соплеменников, саажьи зубы не привыкли к  жесткому  мясу,  жертва  с
ослабленной волей к жизни не  приносит  удовлетворения;  потому  он  оставил
старого схруля на растерзание молодым и двинулся  переходами  вверх,  потек,
играя выступающими мышцами, неслышно ступая широкими лапами с прибранными до
времени когтями.
   Стайкой тхолей он побрезговал тоже.
   Ему хотелось настоящей добычи. Сильного коричневого  схруля  или  молодой
сарны...
   Схруль  встретился  ему  на  перекрестке,  там,  где  в  большой  переход
выливалось три маленьких; схруль  выскочил  из  бокового  коридора,  молодой
коричневый схруль, гроза для множества обитателей Пещеры; сейчас  он  несся,
как загнанная жертва, хотя сааг еще не начал охоту.
   Из перехода, откуда вылетел схруль, толчками  валил  тугой  воздух.  Сааг
напрягся; воздух пах сильно и странно, ни одна его жертва - а жертвами саагу
служили все обитатели Пещеры - так не пахла, запах  походил  скорее  на  его
собственный, чем...
   Два или три мгновения - и сааг припал к земле.  Тот,  что  гнал  крупного
коричневого схруля, почти не уступал саагу в  размерах,  но  жесткая  шерсть
была чуть длиннее и мышцы на бедрах  и  спине  выпирали  круче.  Совершенная
машина для убийства - пара ч