ошибочно  отыскали  прыгающую
под кожей жилку.
   - Легче? -  спросил  Тритан,  едва  разжимая  губы.  Павла  утвердительно
опустила веки.
   - Павла... Это вы меня, пожалуйста, извините.
   - За что?..
   Он осторожно провел ладонью  по  ее  щеке.  Помедлил,  будто  не  решаясь
коснуться снова; даже на расстоянии  Павла  чувствовала  тепло  его  ладони.
Тепло... и еще что-то. Едва ощутимое покалывание.
   - За что извинить, Тритан?..
   Он отвел ладонь от ее лица. Поднялся; Павла пыталась поймать его взгляд -
но Тритан старательно смотрел в сторону.
   - Я... совсем вас доконал. Думаю, стоит отдохнуть... Я тоже,  признаться,
устал, - он улыбнулся не своей,  странно  Вымученной  улыбкой.  -  Я  вам...
позвоню.
   Павле показалось, что он колеблется. Мимолетно, мгновенно, чуть-чуть.
   Он проводил ее до выхода - в молчании, и только  в  самом  низу  широкой,
обсаженной фикусами лестницы вдруг коснулся ее рукава:
   - Я огорчил вас, Павла?
   - Нет, - соврала  она,  изображая  беспечность.  Тритан  грустно  покачал
головой:
   - Огорчил...
   И осторожно взял ее за запястье; Павла  удивилась,  ощутив  прикосновение
металла.
   - Вот, давно хотел, но как-то случая не было... Может быть...
   Павла смотрела на свою  руку;  на  запястье  тускло  поблескивал  браслет
белого металла, с чеканным узором, с островками темных шлифованных камней.
   - Это мне?.. - она тут же устыдилась традиционно-кокетливого вопроса.
   Тритан смотрел без улыбки. Странно смотрел; ей показалось, что сейчас  он
снова попросит прощения. Непонятно, за что.
   - Мне будет приятно, Павла... Если эта вещь принесет вам радость.
   Они стояли посреди широкого холла - наедине,  если  не  считать  фикусов;
Павла смятенно решала, как следует высказать благодарность. Потому  что  она
действительно была сейчас благодарна - не столько  за  браслет,  сколько  за
интонацию. За странное выражение зеленых глаз.
   И она нашла, как отблагодарить.
   У Тритана была твердая горячая щека. Ее губам сделалось жарко.
   Интервью Ковича походило на поединок  -  Раздолбеж  спрашивал  об  одном,
глава Психологической драмы желал отвечать совершенно о  третьем.  Время  от
времени Кович требовал выключить камеру, и тогда в тесном  кабинете  закипал
жаркий, на грани ругани спор -  о  чем  угодно,  о  театре,  о  приютах  для
бездомных собак, о запрещении варварских видов спорта, о  женщинах...  Павла
без дела дожидалась в углу и от скуки ее спасал только  браслет,  подаренный
Тританом.
   Сегодня вечером ее раз десять завистливо спросили: откуда? Павла  молчала
и загадочно улыбалась; браслет удобно обхватывал руку, Павле порой казалось,
что он теплый не от ее тела, от собственного тепла, что  он  живой,  что  он
греет...
   На часах было около одиннадцати, когда  Раздол-беж,  красный,  но  вполне
довольный, поблагодарил "любезного господина Ковича" и отпустил Павлу домой;
оператор уже тащил камеру в машину  -  с  таким  важным  и  в  то  же  время
вороватым видом, как будто на плече у него была свежеукраденная невеста.
   - Подвезете? - спросила Павла у водителя, все  это  время  сидевшего  над
решением одного-единственного простенького кроссворда.
   Водитель поморщился, взглянув на часы:
   - До перекрестка...
   Павла согласилась.
   Громада театра пустела, свет гас; Павла стояла на кромке тротуара,  перед
раскрытой дверцей машины, и с облегчением думала, что На этом  ее  служебные
дела с господином Ковичем закончены. Навсегда,  надо  полагать,  потому  что
вряд ли свирепый сааг когда-нибудь отыщет ее след в  Пещере...  Проще  найти
одинокую волосинку в ворохе спутанных ниток...
   Она посмотрела в сторону служебного входа - и невольно,  неожиданно  даже
для самой себя подняла голову.
   Конечно.
   Всемогущий  тиран  знаменитого  театра  сидел  на  подоконнике   высокого
третьего этажа. За спиной Ковича горел тусклый свет, и потому Павла, как  ни
старалась, не могла разглядеть в темноте его лица.
   "Ты не удивляйся, что я обо всем этом говорю с тобой. Ты меня, видишь ли,
можешь понять, потому что на собственной шкуре..."
   Павла вздохнула и отвела глаза.
   Возможно,  она  придет...  через  месяца  два,  на  следующую   премьеру.
Поднимется на сцену, протянет ему цветы... Может быть, попросится  поглазеть
на репетицию. Это интересно, это  здорово  все-таки,  но  вот  только  новой
"Девочки и воронов" уже не будет никогда...
   - Эй, Павла! Ты садишься?..
   Съемочная группа была в полном сборе; не поднимая глаз к окну на  третьем
этаже, Павла скользнула в приоткрывшуюся дверь машины.
   Облегчение. И - возможно - призрак разочарования. Только призрак.
   Водитель высадил ее, как и собирался, на перекрестке; мог бы  и  до  дому
подкинуть. Всего-то пять минут, три автобусные  остановки  -  но  нет,  нет,
сворачивать нельзя, надо поскорее доставить на студию ценную камеру с ценной
кассетой и ценного оператора,  как  довесок.  Раздолбеж-то  уехал  на  своей
машине; впрочем, Павла привыкла и не обижалась.  Тем  более  что  пути  было
пятнадцать минут, улица была безлюдная и зеленая, а ночь  стояла  лунная,  а
фонари горели ярко, ярче луны...
   Фонари подвели ее.
   Напевая и помахивая "дипломатом", она бодро топала  по  влажному  ночному
тротуару, когда впереди, за темными лапами деревьев, качнулась  тень;  Павла
все еще напевала.
   Тень медленно проехалась по краю газона, по тротуару, по клумбе; все  еще
помахивая "дипломатом", Павла вдруг нахмурилась.
   И подняла глаза.
   Тень среди электрического  света;  тень  падала  от  человеческого  тела,
подвешенного за шею к фонарному столбу.
   Павла все еще стояла; ее язык прилип к гортани.
   Лицо  повешенного  закрывали  длинные  темные  волосы;   повешенный   был
женщиной. В тесных джинсах. Босиком. И...
   Павла попыталась втянуть в себя воздух - но не смогла.
   На коротком ремешке болталась под горящим фонарем девушка  в  ее,  Павлы,
одежде. Она узнала свои волосы. Она узнала свои  собственные  ступни  -  это
казалось невозможным, в короткую секунду все рассмотреть, - но Павла увидела
даже БРАСЛЕТ на тонком обнаженном запястье...
   От ее крика зажглись окна в стоящих неподалеку домах.
   Бил  в  лицо  ветер,  вывалился,  раскрывшись,   "дипломат";   с   визгом
затормозила случайная, припозднившаяся  машина.  Павла  споткнулась,  упала,
обдирая ладони, вскочила опять; там, на перекрестке, успокоительно светилась
желтым кабинка полицейского поста.
   - Девушка?!
   - Там...
   - Что - там?
   - Та-ам...
   Ее отпоили какими-то каплями. Грузный, перепуганный лейтенант  гладил  ее
по волосам, уговаривая, как ребенка; маленькая патрульная  машина  повторила
ее путь за две минуты.
   - Где? Милая, где?..
   На фонарном  столбе  покачивалась,  повинуясь  прихотям  ветра,  огромная
рваная тряпка.
   На другой день она сделала над собой усилие - и все-таки пошла на работу.
   Раздолбеж  был  доволен  -  передача  про  Ковича   намечалась   ударная;
секретарша  Лора  долго  разглядывала  Павлин  браслет,   потом   догадалась
посмотреть в лицо - и сразу нахмурилась:
   - Случилось что-то?
   Павла отрицательно мотнула головой.
   Больше всего на свете  ей  хотелось  позвонить  Тритану.  Ей  НУЖНО  было
позвонить Тритану -  и  тут  только  выяснилось,  что  своего  телефона,  ни
рабочего, ни домашнего, он ей не оставил. Всегда звонил ей сам.
   Она бегала по  каким-то  поручениям,  добывала  какие-то  материалы,  час
просидела в библиотеке, разыскивая газетные статьи про известную супружескую
пару, дрессирующую тигров; у нее все сильнее болела голова. И глаза саднили,
будто засыпанные песком.
   Вчера вечером полицейская машина довезла  ее  до  самого  дома;  Стефана,
перепуганная, выскочила из кровати. Перед  этим  грузный  лейтенант  полчаса
качал
   Головой, тщательно выспрашивая Павлу  про  ее  имя,  работу,  здоровье  и
адрес; Павла молчала и только  изредка  выдавливала  сквозь  нервные  слезы:
"Показалось..."
   Позор был почти таким же сильным, как перед этим - страх.
   Утром она шлепнула Митику; колотить племянника ей  доводилось  и  раньше,
поэтому напугали ее не Митикин оскорбленный рев, а реакция  Стефаны.  Вместо
того, чтобы закипеть и взорваться, она безмолвно выпроводила  ревущего  сына
за дверь и спросила, часто моргая ресницами:
   - Павла, что с тобой?..
   ...Съемка велась в  ночном  режиме  и  оттого  мир  на  мониторе  казался
темно-красным; по красной улице шла,  напевая,  девушка  в  джинсах,  шла  и
размахивала плоским портфелем.  Самописец  на  маленьком  рабочем  экранчике
вычерчивал ровные темно-зеленые зигзаги.
   Человек в замшевой рубашке щелкнул по клавише, прогоняя картинку  вперед;
девушка зашагала быстрее, нелепо, как в старинной кинокомедии. Живее  пополз
график -  все  такой  же,  умиротворенно-однообразный,  похожий  на  спинной
гребень маленького ящера; человек в замше снова нажал на пуск.
   Девушка на экране прошла еще несколько шагов, потом встала.
   График вытянулся в ниточку. Прямую,  как  струна;  прямо  перед  девушкой
свисало с фонарного столба нечто, вернее, некто;  наблюдатель  видел  только
босые ноги, покачивающиеся в красном свете ночной съемки.
   График мучительно, как живое существо, дернулся  вверх.  График  метался,
будто самописец желал вырваться из рамок экранчика, убежать от этого ужаса и
начать свою собственную жизнь. График из зеленого сделался  красным,  осевая
линия его переползла на три деления вверх.
   Девушка на экране  закричала  и  кинулась  бежать.  Камера  скакнула,  на
мгновение выпустив ее из поля зрения, потом схватила  со  спины  -  как  она
несется,  спотыкаясь,   падая,   а   график   бьется   беспорядочно,   будто
обезумевший...
   - Повторите этот эпизод.
   - Хватит, - человек в замше говорил  сквозь  зубы.  -  Возьмете  копию...
показаний.
   - Хорошее качество записи, прямо-таки без помех... У нее что,  датчик  на
теле?
   - Да.
   - А-а-а... - в голосе собеседника скользнуло уважение. - Какой  необычный
пик, вы заметили? Мета-ритм...
   - На сегодня все. Прошу прощения, но у меня еще полно работы.
   - А-а-а, - снова повторил его собеседник. - Ну да, конечно... Техническую
часть показаний я солью себе в машину, а, так сказать, художественная...
   - Я заброшу вам дискету. Контрольку.
   - А-а-а, - повторил собеседник в третий раз. - Прощайте, завидую высокому
качеству вашей работы...
   Человек в замше никак  не  отреагировал  на  комплимент;  дверь  кабинета
беззвучно закрылась.
   Тогда, сидя перед темным экраном, он устало опустил голову на  сплетенные
пальцы.
   И просидел так почти час. И хорошо, что в это время никто  не  видел  его
лица. (...Их было четверо.
   Собственно,  их  могло  быть  и  больше.  Еще  издали,  завидев  бетонную
развалину и решая, как быть дальше, он знал,  что  эта  встреча  произойдет,
однако рассчитывал, что здесь удастся договориться. И вот теперь  ясно,  что
нет, не удастся. И эта толстая женщина в платке, стоящая в дверях с дротиком
в руке. И этот безбровый, с выжженной солнцем лысиной,  и  этот  молодчик  с
самострелом, наверное, сын, и еще громила с черной повязкой на шее, будто бы
в трауре по назойливым чужакам, во  все  времена  пытавшимся  перейти  здесь
через рубеж, и по тем, кто еще попытается...
   - Нам надо пройти, - сказал бродяга, обращаясь к лысому.
   Слова ничего не решали.
   Слева была скала - почти вертикальная стена с  пучками  колючей  травы  в
редких выемках. Справа - обочина разбитой дороги,  заросли  черных  шипастых
кустов и полуразваленный бетонный дом. Жилище и контрольно-пропускной  пункт
одновременно.
   - Нам надо пройти. Мы никого не трогали. Слова были  ширмой,  прикрытием,
позволяющим ему тянуть время. Чтобы успеть оценить расстояние до молодчика и
до громилы с черной тряпкой, и заглянуть в дуло самострела, и понять почти с
отчаянием, что нет, один прыжок здесь ничего не решит, он  слишком  выгодная
мишень, и Махи тоже...
   - Пошел прочь, - красивым певучим голоском сказала толстуха с дротиком.
   Самострел в руках молодчика перевел взгляд с бродяги на  его  спутницу  и
обратно; маленькая ладонь, которую бродяга сжал  слишком  сильно,  сделалась
совсем мокрой.
   - Ни фига, - задумчиво сообщил хозяин  самострела.  -  Пришел  -  значит,
пришел. И девка тоже. Нам надо девку.
   Лысый поморщился. Громила оскалился. Толстуха хмыкнула, и  бродяга  понял
вдруг, для кого предназначен дротик в ее руке.
   Как только эти трое решат, что разговор окончен...
   Махи. Мокрая ладонь в его  руке.  Собственно,  для  нее  дротик  толстухи
предпочтительнее, чем...
   Он перевел дыхание.
   Глядя издали  на  бетонную  развалину,  он  предполагал,  что  так  может
случиться. Просто у него не было выхода, потому что возвращаться...
   Возвращаться.
   В принципе, если он повернется и пойдет прочь, - ему могут  выстрелить  в
спину, а могут и не выстрелить. Их слишком интересует Махи...
   А ей возвращаться совсем нельзя. Некуда.
   Будто прочитав его  мысли,  девочка  крепче  сжала  его  ладонь;  как  бы
объяснить ей, что она должна броситься на обочину? Внезапно? Чтобы  очистить
ему пространство?..
   Теперь он смотрел на молодчика.
   На его палец, лежащий на спусковом крючке.
   - Или живым?.. - раздумчиво предположил громила.
   Лысый поморщился снова:
   - Хватит вони...
   Палец, лежащий  на  спусковом  крючке,  дрогнул.  Мышца  получила  приказ
сокращаться; надо полагать, для молодчика это было  привычное  движение,  он
нажимал на курок так же часто, как подносил ложку ко рту...
   Махи упала на обочину. Вернее, она все еще падала,  отброшенная  грубо  и
резко, а бродяга успел кинуться на дорогу и откатиться в сторону, и там, где
только что впечаталось в пыль его тело, поднялся взметенный пулей фонтанчик.
   Первый бросок.
   Толстуха все же кидает свой дротик - в него, вернее, в то место,  где  он
был только что. Молодчик передергивает  затвор,  лицо  перекошено;  лысый  и
громила кидаются одновременно - и мешают друг другу.
   Второй бросок.
   На выжженном лице лысого - азарт  охотника.  В  левой  руке  крюк-кинжал,
бродяге известен был  этот  выпад,  в  случае  удачи  нападающий  не  просто
вспарывает противнику брюхо, но тут же и выцапывает крюком внутренности...
   Бродяге казалось,  что  он  видит,  как  тело  человека  с  крюк-кинжалом
размазывается в воздухе. Замедленная съемка наоборот  -  бродяга  видит  его
очертания не в том месте, где оно только что было, а там, где оно через долю
мгновения будет... Будто лысый плывет в киселе,  вписывает  себя  в  заранее
подготовленный контур, ведь если стрела  выпущена  из  арбалета  -  нетрудно
угадать ее мишень, если камень падает вниз - легко увидеть, где он  коснется
травы...
   Лысый не успел понять,  почему  на  месте  незащищенного  живота  бродяги
оказалась вдруг пустота. И крюк-кинжал погрузился в эту пустоту, как в вату,
великий закон инерции погружал его все глубже  и  глубже,  в  то  время  как
бродяга захватил руку нападающего  и,  подсев  под  него,  опрокидываясь  на
спину, швырнул его через себя и сбил тяжелым телом  подступившего  со  спины
громилу.
   Нет, не сбил. В последний момент громила увернулся, огромный  цеп  в  его
руке ни на миг не приостановил вращения,  горячий  воздух  шарахался  из-под
шипастой стали, бродяга еле успел отдернуть голову,  цеп  образовывал  собой
тяжелую, как  медная  тарелка,  плоскость,  вращающаяся  фреза,  циркулярная
пила...
   - Уйди-и!
   Молодчик наконец-то  прицелился.  Из  дула  самострела  -  бродяга  видел
боковым зрением - тянулась теперь смертоносная прямая, и громила то  задевал
ее, то выходил снова, а потому молодчик нервничал  и  орал,  но  громила  не
любил играть в командные игры - ему хотелось собственноручно погрузить  свой
цеп в башку этого несговорчивого чужака, чтобы подтвердить свое право первым
навалиться на двенадцатилетнюю девчонку, его спутницу...
   Полушаг влево. Обманное движение.
   И громила, купившись, тоже делает этот полушаг, всем телом  вмазываясь  в
линию, по которой сейчас пролетит маленькая злая смерть.
   Третий бросок - на землю.  Под  плоскость,  на  которой  ревет,  рассекая
воздух, вертящийся цеп; с линии, на которой нельзя находиться.
   Выстрел. Плоскость, несомая цепом, распалась; громила удивленно  открывал
и закрывал рот. Из простреленного навылет плеча фонтанчиком била кровь.
   Четвертый бросок.
   Бродяга  ударил  поднимающегося  лысого  пяткой  в  подбородок.  Упал   и
перекатился, пропуская  новый  толстухин  дротик,  вскочил,  почти  упираясь
грудью в ствол разрядившегося самострела:
   - Ну?!
   Молодчик попытался ткнуть его стволом в живот, но  вместо  этого  получил
собственным прикладом в челюсть.
   Толстуха молчала. У нее больше не было дротиков.
   Махи всхлипывала на обочине. Она еще не успела пережить боль от падения -
несколько секунд...
   Он подобрал самострел и сунул за пояс крюк-кинжал. Протянул Махи руку:
   - Пойдем.
   Она прижалась к нему всем телом. Повисла на руках, беззвучно заплакала.
   Ей было слишком страшно. Он мог ее понять.)

***

   Монтаж прошел спокойно и закончился часов  в  девять  вечера;  сегодня  в
Психологической драме шла комедия "Дебри". Еще сегодня днем Павла заглянула
   В последний театральный справочник: "Окончание спектакля - двадцать  один
ноль пять". Она понятия не имела, что даст ей это знание, но  когда  наконец
закончился монтаж и она обнаружила себя стоящей у выхода  из  телецентра,  и
представила, что вот сейчас придется идти домой, а  за  каждым  деревом,  за
каждым столбом ей будут мерещиться тени, и никому об этом не  расскажешь,  в
особенности Стефане, а посоветоваться  можно  только  с  телефоном  доверия,
который  сперва  говорит  приторно-мягким  голосом,  а   потом   отслеживает
звонки...
   А  Тритана  нет.  Как  раз  сегодня  она,  Павла,   совершенно   ему   не
понадобилась...
   Она постояла еще. А потом зашла в  телефонную  будку  и  набрала  рабочий
телефон Рамана Ковича.
   - ...Я не хотела бы умирать.
   Тоненькая женская фигурка стояла на краю сцены, в белом круге прожектора;
лицо казалось равнодушным, но глаза горели  ярко  и  сильно,  и  голос,  еле
слышный, шелестящий, пронимал до мурашек по коже.
   - Я не хотела бы умирать, но в конце концов последнее слово -  ваше...  Я
стану перед Троном и расскажу... все, что знаю. Клянусь вам, мой лорд, я  не
утаю ни соломинки в волосах, ни капельки крови, скатившейся по вашей шее...
   Шла "Девочка и вороны". Павла молчала, утонув в кресле, подтянув колени к
подбородку;, кое-что она только теперь сумела понять. Кое-что,  оказывается,
она неверно запомнила  -  приписала  спектаклю  какие-то  свои  подростковые
смыслы...
   Все-таки на  сцене  это  было...  куда  сильнее.  Но  даже  и  сейчас,  в
телеверсии...
   - Нет, мой лорд, я не хотела бы говорить ему о том, что сама лишила  себя
жизни... Это... непристойно, я просила бы вас избавить меня от  неприятного,
постыдного дела...
   Белый луч прожектора погас. Зашевелился в темноте  зал  -  конец  первого
действия. Кто там, в зале? Может быть, восторженная школьница Нимробец?..
   - Прервемся? - хрипловато спросил Кович. Павла кивнула из своего  кресла,
мельком глянула на часы - почти одиннадцать...
   - Неплохой был спектакль, - проговорил Кович, глядя в гаснущий  экран.  -
Жаль, что его... не сохранишь. То, что на пленке, - тень...
   - Просто снимали плохо, с одной точки, - отозвалась Павла меланхолично. -
Оператор дурак... А телевидение вообще-то может сохранить, если только...
   - Ни черта оно не может сохранить. Есть несохранимое...
   Павла обиделась:
   - Так все тогда несохранимое, человека вот тоже... состарится, не помогут
ни фильмы, ни фотографии...
   - Веселенькое у тебя настроение, - Кович поднялся,  будто  бы  для  того,
чтобы пошире раскрыть окно, а  на  самом  деле  затем,  чтобы  лучше  видеть
Павлино лицо. - Видишь ли... Я  не  зна