ела от боли, потому что с первым же  пластырем
лишилась  десятка  волос  на  руке,  тонких  и  невидимых,  но  вполне,  как
оказалось, ощутимых.
   - Осторожнее... Давайте уж я сама... Зазвонил телефон; Борк бросил  Павлу
и поспешил к трубке, некоторое время в тишине комнаты слышалось  только  его
хмурое бормотание:
   - Нет...  По-видимому.  Обработка  данных...  наперед  сказать...  так  и
назначьте ему на семь...
   Павла горестно смотрела на безобразную  петлю,  свисающую  из  рукава  ее
нового свитера; тем временем незнакомец молча приблизился и стал  снимать  с
нее прищепки и пластыри удивительно быстро и ловко, она поразилась, какие  у
него теплые руки, и испугалась, что он услышит исходящий от нее запах  пота,
- она так намаялась в этом кресле, как после бега на длинную дистанцию...
   - Вставайте.
   Она уцепилась за предложенную ладонь; в первый момент у  нее  закружилась
голова, спустя секунду она с запозданием поняла, что пора посетить туалет.
   - Я... - она разыскала под креслом свою  сумку,  опасливо  покосилась  на
плешивого Борка, потом на дверь. - Мне бы...
   - Идемте.
   Комната казалась оборотнем - половина ее была  обставлена,  как  шикарный
кабинет,  но  за  полупрозрачной  матовой  занавеской  угадывались  белые  и
никелированные,   зловеще-больничные   очертания.    Павла    обеспокоилась;
незнакомец по-приятельски ей кивнул:
   - Не любим врачей?
   - А за что их любить? - пробормотала Павла смущенно.
   - Как посмотреть, - незнакомец усмехнулся. - Вас  зовут  Павла  Нимробец.
Меня зовут Тритан Тодин... Просто Тритан. И я не врач. Я  эксперт.  -  Очень
приятно, - сказала Павла неуверенно.
   Десять минут назад - в туалете -  она  облила  себя  дезодорантом,  даже,
кажется, чуть переборщила; умылась, причесалась,  напудрилась  и  подкрасила
губы - все в лихорадочной спешке. И все равно знала, что выглядит сейчас  не
лучшим образом. А как может выглядеть женщина,  которой  три  часа  морочили
голову - а потом прилюдно обозвали дурой?!
   Она  поерзала,  устраиваясь  в  глубоком  кожаном  кресле  -  собственная
мини-юбка теперь казалась ей особенно неуместной.
   - Жалеете, что пришли к нам? Человек по имени Тритан  ждал,  по-видимому,
искреннего ответа. Павла вздохнула:
   - Жалею.
   Тритан улыбнулся снова:
   - Наша вина... Моя вина.
   - Вы-то тут при чем? - неуверенно спросила Павла. Тритан уселся за  стол,
выдвинул ящик:
   - При том...
   В руке его оказалась упаковка одноразовых шприцев;
   Павла отшатнулась. Здрасьте, из огня да в полымя...
   - При том, - Тритан поднялся,  выковыривая  из  упаковки  тонкую  длинную
иглу. - При том, что надо было заранее предполагать... Давайте руку.
   Павла отпрянула; Тритан засмеялся, поймал  ее  за  рукав  свитера,  ткнул
иголкой, ловко втянул обратно  пострадавшую  петлю,  так  что  от  порчи  не
осталось и следа:
   - Ну вот...
   Павла провела по  рукаву  ладонью.  Даже  рукодельница  Стефана  вряд  ли
справилась бы лучше.
   -  Ну  вот,  -  Тритан  вернулся  к  столу,  небрежно  уронил  иголку   в
пластмассовую корзину для мусора. - К сожалению, первый ваш  опыт  работы  с
нами оказался неудачным... И это почти трагично,  Павла.  Потому  что  вы  -
очень ценный сотрудник.
   -  Я  не  сотрудник,  -  сказала  Павла  горестно.  -  Я  этот...  кролик
подопытный. Вот...
   - Вы больше не будете работать с Борком, - сказал  Тритан,  и  его  голос
сделался совсем уж низким, соскользнул на крайний для человека регистр.
   Павла напряглась. Ей очень не хотелось огорчать Тритана, но...
   - Я... извините, что так получилось, но я вообще больше  не  хочу...  тут
работать. У меня своей работы по горло... Времени нет совсем, да и вообще...
   Тритан вскинул свои зеленые глаза - округлившиеся от удивления  и  обиды.
Хотел что-то сказать - но опустил голову, так и не проговорив ни слова.
   - Мне очень жаль, - сказала Павла дрогнувшим  голосом.  И  обозлилась  на
себя - надо же, как быстро забылись зубоврачебное кресло, сенсоры-присоски и
бесконечные дурацкие вопросы.  Ей,  видите  ли,  неприятно  огорчение  этого
Тритана. Которого она видит, между прочим, первый раз в жизни.
   Тритан рассеянно провел ладонью по своим коротким темным волосам:
   - Павла... У меня к вам будет совершенно личная просьба. Выслушаете?
   Она нервно расстегнула замок на сумочке - и защелкнула его снова.
   - Я попрошу вас поработать... Еще хоть один сеанс. Не с Борком. Со мной.
   Ресторанчик "Ночь" утопал в свечах.
   В глубоком подвале не было ни единого окна и ни  единой  лампочки.  Свечи
лепились к стенам,  каждый  столик  снабжен  был  парой  канделябров.  Павле
страшно было подумать, сколько возни  со  всем  этим  горящим  и  оплывающим
хозяйством, - но зато ресторанчик имел собственное исключительное лицо.
   - Что мне нравится, Павла, так это  возможность  свободно  обращаться  со
временем суток. Посидел среди ночи-выходишь в день или вечер...
   - А, извините, который час?
   - Полседьмого. Вы спешите?
   - Нет...
   Павла была совершенно  свободна  до  десяти  вечера,  времени  встречи  с
Ковичем, и потому предложение Тритана "перекусить" оказалось ей  как  нельзя
более кстати.
   - Так вот...  Вы  себе  не  представляете,  какие  потрясающие  механизмы
соединяют нас-дневных с нами-в-Пещере... Не прямолинейные.  Не  однозначные,
не всегда явные. Это интереснейшая структура, Павла, я могу говорить об этом
часами, но боюсь, что вам скучно или неприятно... А?..
   - Нет, сказала Павла тихо.
   Собственно, Тритан был первым в ее жизни человеком, с которым  она  могла
говорить о Пещере, не мучаясь при этом неловкостью либо откровенным  стыдом.
Она тщетно пыталась понять, почему так получается; возможно, причиной полная
естественность Тритана. Естественность и легкость,  этот  человек  полностью
открыт и не испытывает от этого стеснения, он легкий - и с ним легко...
   - Тритан, а можно мне шоколада со сливками?..
   Ну с каким другим мужчиной, ни с того ни с сего приведшим ее в  ресторан,
она решилась бы на такую невинную непосредственность?!
   И кому  другому  рассказала  бы  за  один  вечер  столько,  сколько  даже
ближайшие приятели о ней не знали?
   Что было, когда пятнадцать лет назад  погибли  родители.  И  что  это  за
человек в Павлиной жизни - Стефана...
   Тритан качнул подсвечником, подзывая  официанта;  на  скатерть  посыпался
дождь из цветных восковых капель.
   - Шоколада со сливками? Сколько порций? Какой  у  него  странный  взгляд.
Сочетающий несочетаемое.
   -  Может,  теперь  вы  хотите  меня  о  чем-нибудь  спросить,  а,  Павла?
Спрашивайте. О чем угодно. О чем угодно...
   О его семье? О его жизни?.. Она перевела дыхание. Он терпеливо ждал.
   - Тритан, - сказала  она  шепотом,  глядя,  как  сложно  переплетаются  в
вазочке коричневые струи жидкого шоколада и белые потоки сливок. -  Я  такая
невезучая в жизни, потому что везучая в Пещере? Да?..
   - А кто вам сказал, что  вы  невезучая?..  Тритан  неторопливо  помешивал
кофе. Павла невольно улыбнулась. Неужели того, что она  о  себе  рассказала,
недостаточно, чтобы это понять?..
   - Тритан... Я... Я надеюсь, ТОТ больше не станет... ну...
   - Не станет, - ответил он серьезно. - Все будет совершенно в порядке.
   Павла ощутила жгучее желание рассказать Тритану про встречу с  режиссером
Ковичем.
   Про то, что они друг друга УЗНАЛИ. И еле удержалась. И решила обязательно
признаться - только в другой раз.
   В половине десятого шикарная машина подвезла Павлу к служебному  входу  в
театр Психологической драмы. Подвезла и уехала - идти на встречу  с  Ковичем
было рано, и потому Павла неспешно прогулялась  вдоль  фасада,  рассматривая
рекламные щиты и поочередно уничтожая конфеты,  которыми  угостил  ее  новый
знакомый, Тритан...
   Она бродила под фонарями и рассеянно улыбалась. И,  вспоминая  журналиста
Дода Дарнеца, втянувшего ее во  всю  эту  историю,  не  испытывала  прежнего
раздражения.
   Потом ее мысли обрели иное направление;  с  огромных  фотографий  на  нее
смотрели персонажи всех спектаклей театра - большая их часть поставлена была
самом  Ковичем,  а  меньшая  -  очередными  режиссерами,  его   придворными,
выкормышами, похожими на шефа, как две капли воды, только эти дочерние капли
были помельче и помутнее... Сегодня был один из  второстепенных  спектаклей,
"Коровка", лирическая комедия, и Павла без труда нашла ее рекламный  плакат;
фотографий из "Девочки и воронов" не было нигде.  Спектакль  снят  со  сцены
года четыре назад. Павла вспомнила, как когда-то, давным-давно,  она  часами
простаивала перед щитом с афишей, она и сейчас помнит место, где та  висела,
там, где сейчас пестреет реюзама "Железных белок"...
   Потом она окончательно выскользнула из  того  счастливо-сомнамбулического
состояния,  в  которое  ее  ввел  ресторанчик  "Ночь".  И  как-то  ненароком
вспомнила, что ей предстоит встреча не столько с  постановщиком  "Девочки  и
воронов", сколько с этим...
   "С саагом, - сказала  она  себе,  перешагивая  через  все  второстепенные
размышления. - С саагом, дорогая, с твоим персональным саагом".
   Сам собой подобрался живот.  Хорошо,  что  был  в  ее  жизни  ресторанчик
"Ночь", - страшно подумать, если бы всю вторую половину дня ей  пришлось  бы
сосредоточенно ждать предстоящей встречи...
   Часы над театром показывали без пяти  десять,  когда  на  улицу  высыпала
насладившаяся зрелищем публика;  воодушевленная  молодежь,  степенные  пары,
считающие посещение премьер своим первейшим долгом, даже какие-то детишки  с
родителями.  Павла  стояла  и  смотрела,  как  все  эти   беззаботные   люди
растекаются по улице вверх и вниз, переходят дорогу,  сворачивают  за  угол,
спускаются в метро... Почти все они были уверены, что здорово провели  время
- Павла же считала "Коровку" дурацкой поделкой,  больше  ничем.  И  человек,
поощряющий таких "Коровок" на сцене вверенного ему театра, глубоко презирает
публику. И оказывается прав - потому что публика, обманутая, в восторге...
   Без пяти  десять  Павла  позвонила  Стефане  и  просила  не  волноваться,
выслушала лекцию об "этих дурацких ночных поручениях" и обещала вернуться  к
одиннадцати; ровно в десять она переступила порог служебного входа  и  глухо
обратилась к старичку на вахте:
   - Мне господин Кович назначил встречу. Подскажите, куда мне пройти.
   Старичок  засуетился,  поднял  трубку  старенького  телефона,   заговорил
почтительно, чуть ли не подобострастно, потом кликнул  парнишку,  скучавшего
на скамеечке, и велел проводить.
   Парнишка проводил. И указал Павле на дверь кабинета со строгой  табличкой
- указал издали, будто само приближение к логову главрежа  было  чем-то  для
него чревато.
   Шествуя к этой двери - по красной ковровой дорожке, будто Администратор к
самолетному трапу, - Павла успела подумать, что ничего  страшного,  что  вся
эта история с кровожадным саагом закончится через десять минут. Она  возьмет
кассеты, поблагодарит...
   Разумнее было бы, если  бы  Кович  догадался  оставить  кассеты  вахтеру.
Разумнее... и удобнее. И гуманнее, между прочим.
   А ПОЧЕМУ он захотел именно личной ВСТРЕЧИ?!
   Такой простой вопрос, такой  важный,  сам  собой  напрашивающийся,  такой
естественный - пришел к ней только сейчас. Когда  она  подняла  руку,  чтобы
стучать.
   И потому рука повисла в воздухе. Со  стороны  могло  бы  показаться,  что
посреди пустынного коридора Павла голосует, пытаясь поймать такси.
   Столько мусора в голове... Раздолбеж... Расплавленный  пластилин  Митики,
Дод Дарнец, центр психологической реабилитации, "лягушки очень противны"...
   О такой забавной мелочи не успела подумать. А теперь поздно.
   Она перевела дыхание. И подумала - все равно. Возьму кассеты  и  уйду,  и
больше никогда не увижу...
   Эта мысль придала ей смелости.
   Павла стукнула  в  черную  дерматиновую  обивку  -  звука  не  получилось
никакого, ее палец будто утонул в вате, но не бить же кулаком; она постояла,
раздумывая, как еще можно сообщить о своем приходе -  в  этот  момент  дверь
распахнулась.
   Почему-то Павла воображала, что Кович встретит ее все в том же свитере  и
в тех же спортивных штанах;
   Теперь он стоял на пороге в белой рубашке и мятых летних брюках, а вместо
ворсистых тапочек были желтые спортивные туфли. И опять-таки ничего саажьего
не было в аскетичном, слегка желтоватом лице - но Павла отступила. Невольно.
Автоматически.
   Но и Кович отступил тоже.  Будто  в  актерском  упражнении  под  название
"Зеркало"; Павла посмотрела на его руки, надеясь увидеть в них кассеты. Одно
движение - протянуть руку - взять - попрощаться - повернуться - уйти...
   - Привет, Павла, - режиссер Кович был, похоже, еще и неплохим актером,  а
потому слова его прозвучали совершенно естественно. - Входи...
   - Я спешу, - сказала она быстро. Он, кажется, помрачнел:
   - А я не задержу тебя... Пять минут ведь у тебя есть?
   Павла помедлила и вошла.
   Рабочий кабинет Ковича разительно  отличался  от  его  квартиры:  он  был
тесноват и содержался в порядке.
   Даже макеты декораций - а их, громоздких, было штук пять  -  наводили  на
мысль не о складе, а скорее, о музее либо выставке.
   - Я спешу, - повторила  Павла,  как  заклинание.  Кович  прошелся  вокруг
стола, где среди бумаг и самодельных переплетов возвышалось нечто, прикрытое
белым полотенцем; вздохнул, смерил Павлу вопросительным взглядом, взялся  за
край ткани, будто намереваясь открыть памятник.
   Под полотенцем оказалась бутылка коньяка, два изящных стаканчика  и  пара
тарелок - одна с бутер-- бродами, другая с конфетами. "Везет мне сегодня", -
тупо подумала Павла.
   Кович молча откупорил бутылку; Павла невольно потянула носом: она  любила
коньяк,  но  слишком  мало  разбиралась  в  нем   и   не   могла   считаться
ценительницей.
   - На.
   Павла приняла из его рук наполовину наполненный  стаканчик.  Отказываться
было неудобно... неблагородно было отказываться. У Ковича было сейчас  такое
болезненное лицо, будто он собирался пить на собственных поминках.
   - Павла... Твое здоровье.
   Она подумала, что в рамках  сложившихся  обстоятельств  его  тост  звучит
двусмысленно. Отхлебнула, как воду, раз, другой и третий -  и  на  последнем
глотке поперхнулась, закашлялась, краснея и стряхивая с  глаз  навернувшиеся
слезы.
   - Скажи честно, Павла... - Кович помолчал, ожидая, пока она  откашляется.
- Скажи честно, почему тебе не нравятся "Железные белки"?
   "Мне бы твои проблемы", - подумала Павла устало.
   - Отчего же не нравятся? Нравятся... Кович вздохнул:
   -  Хорошо...  За  что  тебе  нравилась  "Девочка..."?  Коньяк   привольно
разливался внутри Павлы, согревая и расслабляя, снимая  стресс;  сколько  их
было, стрессов, за сегодняшний длинный день?!
   - "Девочку..." - она поискала, куда сесть, опустилась  на  низкую  мягкую
скамеечку. - Я  смотрела  раз  двенадцать...  В  первом  составе  три  раза,
остальные во втором...
   Кович напрягся:
   - Почему?
   - Потому что он был свободнее, -  Павла  смотрела  в  открытую  форточку,
туда, где горели в прямоугольном переплете две острые весенние звезды. - Как
цепь... все звенья свободные, а держат крепко. Так и  так  ее  поверни,  она
останется цепью... Не порвется... И приведет куда надо... Железная  палка  -
тоже неплохо, но она... некрасивая... палка, и все. Она не танцует...
   - А цепь танцует?
   Павла огляделась в поисках своего "дипломата". Ах да, сегодня  она  взяла
сумку... Потому что Митика...
   Кович сидел напротив.  На  полу,  скрестив  ноги,  поставив  перед  собой
тарелку с бутербродами, роняя масленые крошки в складки мятых брюк:
   - Значит, "Девочка и вороны" - это цепь? А "Железные  белки"  всего  лишь
палка?  А  ты  знаешь,  что  "Белки..."  в  десять  раз  умнее...  глубже...
совершеннее? Что это не я придумал, это сотни умных людей...
   - Ну и ладно, - сказала Павла устало.  Минутное  очарование  от  алкоголя
прошло - она измоталась, не было сил ни спорить, ни думать, ни  бояться,  ей
все сильнее хотелось спать.
   - Кофе будешь? - спросил  Кович  шепотом.  Павла  встрепенулась.  Чашечка
крепкого кофе была сейчас единственной силой, способной без  потерь  довести
ее до дому.
   - Павла... Ты знаешь, я ведь все это время в шоке. Со вчера...
   Кович стоял теперь  над  столом  -  склонясь  над  включенным  в  розетку
чайником, будто желая помочь ему собственным теплом.
   "Он в шоке, - подумала Павла, извлекая красную конфету из груды  зеленых.
- Он в шоке, видите ли... Он, здоровый клыкастый сааг, в шоке. А я ничего  -
вот, с Тританом познакомилась..."
   - Что мы можем изменить? - спросила она меланхолично.
   Чайник наконец-то вскипел и забулькал; Кович достал откуда-то пару  чашек
и жестяную баночку кофе.
   "Сколько я этой гадости сегодня выпила, - подумала Павла с отвращением. -
Весь день кофе, кофе, кофе..."
   Кович нашел в шкафу одну чайную ложку. Порылся  в  ящике  стола  и  нашел
другую.
   - Павла... Скажи честно - как тебе это удается?
   - Что? - спросила Павла после паузы. Она действительно не поняла.
   Кович побарабанил пальцами по столу:
   - Тебе везет? Да? Это просто везение, удача, тебе везет, а, Павла?..
   "Случай ярко выраженного  антивиктимного  поведения",  -  сухо  сказал  в
Павлиной голове чужой, смутно знакомый голос.
   - Вообще-то, - сказала она, глядя  в  чашку,  -  мне  везет  обычно,  как
утопленнику. То на масло сяду, то автобуса долго нет... А недавно вот  крысы
провода перегрызли...
   Кович снова сел на пол - прямо перед Павлой:
   - Ты понимаешь, ЧТО произошло? А,  Павла?..  Павла  помолчала.  Хмыкнула,
прогнусавила голосом противной дикторши:
   - "Сон ее был глубок, и смерть пришла  естественно!"  Воистину,  короткое
общение с Тританом пошло ей на  пользу.  Он  стала  свободнее  обращаться  с
некоторыми понятиями.
   Кович, впрочем, с Тританом не общался; он дернулся, как от удара:
   - Ты не могла бы...
   - Извините, - сказала Павла, испуганная  собственным  цинизмом.  -  Я  не
хотела, честно... Это... я тоже, понимаете, немножко не в себе...
   - Мы с тобой оба ненормальные, - сказал Кович с горечью.
   Некоторое время они думали каждый о своем, потом Кович поднял голову:
   - Павла... А та машина, вчерашняя, - тоже повезло?..
   Павла смотрела  на  него  непонимающе.  При  слове  "машина"  вспоминался
лимузин, в который ее усадил сегодня Тритан... и еще почему-то тюбик  помады
в щели тротуара.
   - Какая машина?
   Глаза Ковича округлились; она почему-то испугалась:
   - Да какая машина-то?..
   Кович заговорил, медленно и четко, будто  втолковывая  роль  непонятливой
актрисе; по мере  того  как  развивался  его  рассказ,  из  Павлиной  головы
выветривались и сегодняшний день,  и  усталость,  и  остатки  хмеля.  Ладони
взмокли - так, что их приходилось то и дело вытирать о колени.
   - Вам показалось, - сказала она наконец. Кович  усмехнулся  -  достаточно
печально.
   - Вам показалось, - пробормотала Павла  почти  сквозь  слезы  -  ив  этот
момент вспомнила.
   Да, был тюбик помады, который она выронила  перед  подъездом.  Только  он
занимал в ту секунду ее мысли - только  он;  подобрать  его  казалось  делом
жизни,  она  не  обратила  внимание  на  порыв  ветра,  промелькнувший  мимо
силуэт...
   Кович смотрел, как она вспоминает. С интересом смотрел - режиссеру всегда
интересен процесс. Что происходит с человеком, как он меняется изнутри...
   - Это случайно, - сказала Павла сама себе, а страх рос,  цеплялся  в  нее
восемнадцатью когтями, повисал на ее душе,  как  кошка  на  гардине.  -  Это
случайно. Машина... СПЕЦИАЛЬНО на человека? Чтобы СБИТЬ? Это же... Бред. Так
не бывает...
   Кович пожал плечами.
   - Ну, спасибо, что вы мне сказали, - пробормотала Павла  в  пол.  -  Хотя
лучше бы я... Не знала, и ладно себе. Случайность...
   -  Случайность,  -  эхом  отозвался  Кович.  -  Как  в   Пещере.   Трижды
случайность... Я уж думал - мо