к
работающей камеры.
   Павла сидела в приставном кресле. Больше всего  ее  страшило,  что  вдруг
сбойчит камера или сядет тысячу раз проверенный аккумулятор. В том, что Сава
не подведет в любом случае, она была почти уверена.
   - Хороший свет, - бормотал Сава, вернее, Павла читала это по его губам. -
Хороший... Трансфокатор... так...
   Среди всех, кто был в зале, у одного Савы не было времени ужасаться  либо
восторгаться - он делал свое дело,  Павла  прекрасно  понимала,  как  сложно
снимать спектакль, который видишь впервые. Хотя по просьбе Павлы досконально
прощтудировал творение Вечного Драматурга. Но что  за  бесконечный  путь  от
пьесы до спектакля!..
   За ее спиной,  где-то  в  бархатной  темноте,  сидел  Тритан.  Иногда  ей
казалось, что она чувствует на затылке его взгляд, - и это отвлекало. Мучило
еще и потому, что Павла чувствовала себя почему-то виноватой.
   Разве муж с женой, да еще любящие друг друга,  могут  так  долго  быть  в
таких странных отношениях?!
   Она уже очень давно не говорила со своим  мужем  откровенно.  Она  вообще
почти с ним не говорила.
   Она даже не сказала ему про звонок-предложение. Про звонок от людей,  вот
уже трижды пытавшихся ее похитить, и с каждым  разом  все  настойчивее,  все
ближе к удаче; она не сказала об этом Тритану, последние дни она вообще мало
с ним разговаривала, да это было и несложно - он целыми  днями  пропадал  на
работе... Звонок "доброжелателей" потряс ее, но она промолчала - из детского
упрямства, просто затем, чтобы чуть-чуть сравняться с ним в умении напускать
туман. Он никогда не говорил Павле всего - теперь и у нее  есть  от  Тритана
маленькая тайна...
   Она не подумала о том, что тайны - кислота, эффективно разъедающая  самую
прочную связь между самыми близкими людьми.
   А может быть...
   В ее жизни была та ночь в Пещере и тот егерь, который шел ее  убивать.  А
значит, звонивший ей незнакомец если и врал, то не во всем.
   В каких-то его словах была правда...
   Когда открылся занавес и в полутьме возникла фигура егеря, Павла изо всех
сил вцепилась в подлокотники. И кожей ощутила пронесшийся по залу вздох.
   Неужели Кович сделал это, послушавшись ее совета?!
   В следующую секунду она поняла, что егерь на сцене - воплощенное  видение
Ковича, и, значит, Раман ВИДЕЛ егеря, видел таким же, каким его видела  она,
Павла.
   А может быть, им обоим встречался один и тот же егерь?!
   Ей захотелось обернуться. И встретиться взглядом с Тританом. И,  небрежно
прищурившись, спросить его: "Ну как?"
   Спектакль шел своим чередом. Разворачивался согласно пьесе, которую Павла
помнила чуть не наизусть. Ей впервые в  жизни  доводилось  подобным  образом
сличать прочитанное с увиденным; она сидела, разинув рот, - музыка, когда-то
звучавшая в ее ушах, гремела теперь в полный голос.
   Спектакль был странный. Павла не умела  даже  определить,  хорош  он  или
плох, - он был живой, его невозможно было анализировать,  он  рос  прямо  на
сцене, прорастал корнями в зал; трогательный  парень,  влюбленный  в  тонкую
девушку в длинными пепельными волосами, был настоящим  настолько,  что  даже
чуть заикался, и каждое его движение, замедленное и  чуть  неуклюжее,  будто
говорило: я не актер, я здесь живу...
   Огонек камеры горел красным. Сава то подходил к самой сцене, то приседал,
то едва не садился на  колени  к  кому-то  в  партере  -  Сава  работал.  На
сосредоточенном скуластом лице его лежал зеленоватый отблеск видоискателя.
   В  антракте  публика  долго  не  вставала  с  мест.  Люди  сидели,   тихо
переговаривались, чего-то ждали; Павла  выбралась  из  кресла  и  наконец-то
сделала то, чего ей хотелось все первое действие: обернулась.
   Тритан стоял в ложе, опираясь рукой  о  бархатный  барьер.  Тритан  стоял
рассеянный и расслабленный;
   Павла хотела помахать ему рукой, но потом почему-то раздумала.
   Ей неприятно было бы говорить сейчас с Тританом.
   Слишком близко была сцена, на краю которой стоял недавно черный человек с
черным осмоленным хлыстом. Павле не хотелось встречаться с  мужем  -  и  она
сделала  вид,  что  не  замечает   его;   рядом,   в   бельэтаже,   негромко
переговаривались о чем-то люди в красивых строгих костюмах.
   - Павла, публику в антракте снимать? - спросил  сосредоточенный  Сава.  -
Ну, интервью там, впечатления?
   - Не надо, - сказала она глухо. И села на свое место.
   В антракте Раман методично прошелся по гример-кам, не забыл никого,  даже
самых второстепенных массовочных исполнителей; для всех нашел добрые  слова,
всем сообщал примерно одно и то же: идет гладко, ровно, хорошо, зал уже наш,
не волнуйтесь, спокойно делайте свое дело, все идет как надо...
   Из  директорской  ложи  ему  отлично   видны   были   люди,   неторопливо
совещавшиеся в бельэтаже. И Тритан Тодин был там, но не принимал  участия  в
разговоре, стоял у барьера и смотрел на Павлу.
   Это был странный взгляд. Тритан или не знал, что за ним наблюдают, или не
придавал значения таким мелочам; Тритан стоял и смотрел на  Павлу,  а  Павла
делала вид, что ничего об этом взгляде не знает.
   "А ведь он ее любит, - подумал Раман, отчего-то покрываясь  мурашками.  -
Он ее любит, он не врал, вот только великое ли это счастье любовь егеря..."
   Он оглядел зал - люди в большинстве своем никуда не пошли, сидели и ждали
продолжения, - выбрался из ложи и как слепой побрел за кулисы.
   "Внимание, - прошелестел по  динамикам  бесстрастный  голос  ведущего,  -
второе действие. Герой и героиня -  на  сцену.  Лица  и  Алериш,  на  сцену.
Внимание, начинаем второе действие..."
   Раман не стал возвращаться в ложу. Взял у кого-то  из  рабочих  сигарету,
остановился  на  лестничной  клетке  и,   пренебрегая   правилами   пожарной
безопасности, закурил. А ведь не курил вот уже десять лет!..
   В динамиках  слышался  голос  Липы.  Хорошая  штука  динамики...  Молодец
девчонка. Если, не видя  лица,  по  одному  только  искаженному  микрофонами
голосу можно точно определить, чего человек хочет и что у него болит...
   Раман сел на ступеньку и обхватил руками голову.
   Беда, если его увидят, - но сейчас он ничего не может с собой поделать.
   Его спектакль начинает жить отдельно от него, а это  так  же  болезненно,
как роды.
   Сцена свадьбы. Железные чаши, сдвигающиеся со звоном,  в  едином  порыве;
поворот колеса, свадебная кровать, белый  бархат,  пепельноволосая  девушка,
длинно глядящая на тщедушного паренька - так, наверное, могла бы смотреть  и
мать...
   - Я - поплавок в волнах твоих желаний,
   Я поплавок и большего не знаю,
   В моих глазах дрожит соленый отблеск,
   Но губы улыбаются, и помни,
   Что, давши клятву, освящаю радость
   Быть вечным поплавком в твоей душе...
   Смотри - уже зима сцепила ставни,
   Но жизнь не унимается, и краской
   Со щек моих не отливает кровь...
   Павла сидела, не разжимая пальцев на подлокотниках. Ей было  страшно;  до
эпизода  в  Пещере  оставалось  минуть  десять,  сейчас,  когда   закончится
лирическая сцена, когда погаснут факелы...
   Нервная дрожь, не  прекращавшаяся  от  начала  второго  действия,  теперь
приводила к тому, что приставное кресло мелко тряслось и колотило ножками  в
ковер. В какой-то момент Павла ощутила себя провидицей, высшим  существом  -
пепельноволосая девушка, любимая и  любящая,  впервые  ложилась  на  брачное
ложе, и только Павла знала в этот  момент  о  ее  будущей  судьбе.  Ощущение
НАСТОЯЩЕГО было  настолько  сильно,  что  Павла  еле  удержалась,  чтобы  не
сорваться с места, как первоклассница в детском театре, не кинуться на сцену
с криком: не спи! Не позволяй себе заснуть, ты попадешь в Пещеру!..
   Потом наваждение прошло, и Павла подумала  отстраненно  и  холодно:  если
после всего этого здесь устроят кукольный театр, если в сцене Пещеры вынесут
на сцену муляжи... Или наденут маски...
   А КАК можно показать на сцене Пещеру?!
   Перемена света. Музыка, негромкая, но такая, что мурашки ползут по  коже;
застенчивый юноша-заика, в одеянии  из  одних  только  прозрачных  покрывал,
вдруг  изгибается  так,  как  неспособно   изгибаться   человеческое   тело,
взметывается волной, беззвучно кувыркается в воздухе, замирает, вытянувшись,
стоя на одной руке; девушка смеется.
   Девушка смеется, свет понемногу уходит, и в темноте  остается  один  этот
смех.
   Девушка смеется про первую брачную ночь. Девушка смеется  о  том,  о  чем
каждый знает по-своему, а кто не знает - тот думает, и тоже  по-своему,  все
понимают, что об этом можно говорить или  молчать,  но  что  об  этом  можно
смеяться?!
   Пауза. Тишина.
   Аплодисменты.
   Так бывает - кто-то первый начал, или начали  одновременно  в  нескольких
местах, а теперь люди бьют и бьют в ладони, изливая накопившееся напряжение,
восторгаясь, благодаря...
   Павла  перевела  дух.  Спектакль  замер,  пережидая  бурную   зрительскую
реакцию; темнота и тишина затягивались. Двадцать секунд... Тридцать...
   Что-то пробормотал оператор Сава.
   И Павла увидела, что темнота на сцене  -  вот  уже  как  целое  мгновение
никакая не темнота. Что  на  полотнищах,  волнами  спадающих  с  колосников,
играют, переливаются зеленоватые узоры лишайников.
   Последний растерянный хлопок - и легкий ветер, потому что все, кто  видел
ЭТО, одновременно втянули в себя пахнущий пылью воздух.
   Павла прищурилась.
   Высоко в темноте над сценой и над залом  кружились,  вертелись  спиралями
полчища огненных жуков. Откуда-то издалека приходил звук бегущей по желобкам
воды; Павла сжалась в комок, вцепившись в подлокотники и  твердя  себе,  что
это всего лишь видимость, видимость, театр.
   Очертания лишайников проступили  на  стенах  зала,  на  бархате  лож,  на
спинках кресел. Все смелее бежала вода; Павле казалось, что красная ковровая
дорожка потрескивает под ногами, будто  высохший  мох.  "Верю,  -  беззвучно
твердила она пересохшими губами. - Ну хватит уже, верю, верю, хватит..."
   Быстро простучали чьи-то  шаги.  Открылась  и  закрылась  входная  дверь;
беглеца никто  не  преследовал.  Все  смотрели  на  сцену,  где  на  тяжелых
сосульках сталактитов играл отблеск воды.
   Тяжелое дыхание зверя -  не  мелкого,  но  и  не  крупного.  Белая  тень,
мелькнувшая в далеком темном углу.
   Грохот осыпающихся камней. Затихающее эхо; Павла невольно  напрягла  уши,
пытаясь понять, сколько переходов ведут из зала и есть ли провалы и трещины.
Брачный рев барбака - далеко, не страшно...
   Эхо. Снова белая тень; хоровод жуков под потолком.
   Запах воды и плесени.
   Тяжелое дыхание.
   И - перекрывающая одновременно все, гасящая собой и воду, и лишайники,  и
жуков, - мгновенная черная тень, тень саага. Испуганные вскрики в зале.
   Дыхание обрывается. Но и тени уже нет - по-прежнему играют отблески воды,
по-прежнему выписывают свою спираль жуки, зеленовато светятся лишайники...
   Павла почувствовала, как отливает кровь от лица.  Как  немеют  в  темноте
щеки.
   Прямо под сталактитом  лежал,  подставив  белый  лоб  водяным  отблескам,
юноша-заика, в белой прозрачной рубашке, и тонкая шея его заключена  была  в
петлю из ярко-красного шарфа. Шелковый шарф стелился почти через всю сцену -
красный блестящий поток...
   Пауза томительная, обморочная.
   Из темноты вышел, волоча за собой хлыст, черный человек с лицом, закрытым
черной маской.
   Остановился над телом юноши. Павла, а  с  ней  и  весь  зал  видели,  как
равнодушно посверкивают острые глаза в прорезях ткани. Егерь постоял  минуту
- а потом двинулся, все так же неторопливо, волоча за собой хлыст,  и  хлыст
протянулся по телу юноши, будто перечеркивая его, как сытая, удовлетворенная
змея.
   Раман стоял за кулисами. Он не знал, что происходило в зале,  сейчас  ему
не хотелось этого знать. Он смотрел, как Лица  рыдает  над  телом  погибшего
мужа.
   Он знал, что думает в  этот  момент  Алериш,  чье  расслабленное  тело  с
красным шарфом на шее лежит сейчас в объятиях Липы. Он думает:  вот  и  все.
Отработал, отыграл; бедный Алериш, он волновался  сильнее  всех,  он  боялся
заикаться - и заикался больше обычного...
   Раман знал, что так будет.
   Сейчас он стоял и смотрел, как по щекам  Липы  катятся  настоящие  слезы.
Если их попробовать на вкус, -  они  будут  горькие,  еще  целый  час  после
спектакля Лица проживет в апатии, выжатая, как лимон, лишенная эмоций...
   Последняя минута.
   Музыка, от которой у него, Рамана, всякий  раз  холодеют  ладони.  Финал;
бесстрастный ведущий за сценой  склоняется  к  своему  микрофону  и  шепотом
командует: "Занавес..."
   Бархатные полотнища съезжаются.
   Вот совсем малая щель осталась... Вот... занавес сомкнулся, как губы.
   Спектакль окончен.
   Раман перевел дыхание.
   В зале длилась гробовая тишина. Слишком долго, кажется, уже прошло  минут
десять...
   Его актеры стояли в кулисах,  бледные  и  молчаливые.  Атласные  камзолы,
роскошные, если смотреть из  зала,  казались  сейчас  потными  и  мятыми.  И
запятнанными гримом.
   Любого из них прямо сейчас можно  поздравлять  с  дебютом.  Но  никто  не
спешит радоваться - все смотрят на Ковича, а зал за неверной стеной занавеса
молчит...
   Раман прошел на сцену, к замершей, впавшей в оцепенение Лице, к  Алеришу,
приподнявшемуся на локте; на скуле у парня кровоточила ссадина. Когда это он
успел упасть?..
   Он обнял их, обнял двумя руками - в этот самый момент  зал  завопил  так,
что даже бесстрастный ведущий изумленно поднял голову.
   Аплодисменты. Свист. Крики "Браво!",  крики  "Слава!",  вопли  "Нельзя!",
"Позор!"... Раман поймал вопросительный взгляд ведущего и кивнул, и  ведущий
что-то негромко буркнул в микрофон, и занавес пошел расходиться, и  первыми,
кого."увидел Кович в ликующем,  негодующем,  лезущем  из  шкуры  зале,  были
высокий парень с телекамерой и Павла Нимробец, неподвижная среди бури, то  и
дело закрываемая чьими-то спинами, - неподвижная, оцепеневшая Павла.
   Прожекторы слепили, не давая разглядеть как следует происходящее в  зале;
он стоял посреди сцены, Лица висела на нем, как сдувшийся  воздушный  шарик,
Алериш опирался на его локоть - в какой-то момент Раману показалось, что все
это - и портал, и кулисы, и колосники, и сама крыша - висит на нем, держится
на нем, не упасть бы...
   Алериш теребил край красного шелкового шарфа, пытаясь выдавить улыбку,  -
хотя Раман строго-настрого внушал ему, что улыбаться  во  время  поклона  не
нужно, даже нежелательно...
   - Вот и все, - сказал он Лице. - Молодец. Она снова заплакала -  на  этот
раз без слез. Надо было что-то  сказать  публике  -  о  дебютах,  о  молодых
актерах, - но Раман знал, что не выдавит сейчас и слова. Занавес закрылся  и
раскрылся опять,  и  закрылся  снова,  и  снова,  и  еще...  Публика  ногами
вскакивала на сиденья. Откуда-то приволокли  корзину  цветов  -  хотя  Раман
человеческим языком просил не приносить цветов на ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРОГОН!..
   "Это премьера", - сказал он себе сухо. И  поднял  глаза  -  туда,  где  в
бельэтаже стояли, аплодируя, люди в изысканных темных костюмах.
   - Кассета?!
   Павла схватила его мертвой хваткой за рукав.  Потом  выпустила;  сказала,
почему-то глядя вниз:
   - Да.
   - Что "да"?
   - Это... - она подняла глаза, и он увидел, что они красные. - Это...  да.
Это... лучше, чем "Девочка и вороны".
   У него не было времени, чтобы оценить ее комплимент.
   - Кассету!..
   - Ее же перегнать... она же...
   - Кассету, мне, сейчас.
   Оператор, высокий парень  по  имени,  кажется,  Сава,  удивленно  вскинул
брови:
   - Кассета - собственность телестудии.
   -  А  спектакль  -  моя  собственность!  -  рявкнул  Раман,  одновременно
стряхивая с плеча и рукавов чьи-то  назойливые,  жаждущие  общения  руки.  -
Кассету - или я вам камеру разобью!!
   Наверное, на лице Рамана читалась эта его готовность не только камеру, но
и самого Саву размазать по стенке; парень мигнул и недовольно  посмотрел  на
Павлу:
   - Отдать? Вы так договаривались?
   - Отдай, - сказала Павла быстро. - Мы потом возьмем и перегоним.
   Парень пожал плечами.
   Они стояли в центре  человеческого  водоворота,  они  были  центром  его,
потому что к Ковичу лезли и перли  со  всех  сторон,  протягивали  ладони  и
микрофоны, и какие-то  цветы,  и  какие-то  слова;  взяв  в  руки  массивную
профессиональную кассету, Раман как-то сразу понял, что Павла права, что эта
кассета не влезет в обыкновенный магнитофон, что ее нужно срочно размножить,
перегнать...
   Он судорожно оглянулся,  будто  боясь  увидеть  за  спиной  рассеянное  и
благожелательное лицо господина Тритана Тодина.
   Его  страх  был  напрасным.  На  окружавших  его  лицах   были   восторг,
возмущение, преклонение, даже страх; ни одного рассеянного вежливого лица.
   Вероятно, обладатели таких лиц сейчас рассаживаются по машинам.  Чтобы  в
офисе Триглавца, в спокойной обстановке, вдоволь посудачить об  общественной
нравственности.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   У крыльца охранник, привезший Павлу из театра, передал ее из рук  в  руки
другому - тому, что присматривал за домом. Павла  прошла  к  себе,  на  ходу
стягивая одежду, сдувая падающие на глаза пряди; ванна наполнилась в течение
пяти минут, Павла ухнула в воду, безжалостно забрызгав кафельный пол водой и
пеной.
   Ее тело было горячим и легким.  Вся  жизнь  казалась  ярким,  безмятежным
пятном посреди пестрой  палитры,  и,  глядя  на  собственные  белые  колени,
круглыми островками поднимающиеся над водой, Павла думала о море, пальмах  и
далеких берегах.
   Потом ей вообще расхотелось думать. Всякие мысли потеряли  свой  смысл  -
она была по уши полна ОЩУЩЕНИЯМИ.
   Почему спектакль с трагическим финалом, действо, заставившее ее бояться и
плакать, - почему он оставил по себе такое светлое, счастливое воспоминание?
Летящий по памяти шлейф? Желание любить?
   Ей захотелось, чтобы поскорее вернулся  Тритан.  Ей  совершенно  искренне
этого захотелось - но  с  этого  момента  ее  существование  потеряло  былую
безмятежность. Она вылезла из ванны, досуха вытерлась  Тритановым  клетчатым
полотенцем, накинула халат и прошла в комнату, к телефону.
   В кабинете Ковича никто не брал трубку.  На  мгновение  Павле  захотелось
очутиться там - в театре, где  по  традиции  накрыты  столы,  где  празднуют
колоссальный дебют, где все счастливы и шатаются от усталости...
   Она набрала рабочий телефон Тритана. Вежливая девушка  -  интересно,  что
девушки все время меняются, - сообщила ей, что господин Тодин на совещании.
   Павла позвонила Стефане и взялась подробно рассказывать ей о  премьере  -
но в этот самый момент где-то на заднем плане заверещал  Митика,  и  Стефана
тоже завопила, обещая  отдать  сына  обезьянам  на  воспитание,  и  разговор
пришлось прервать по техническим причинам...
   Потом она задремала на диване, поджав под себя босые ноги.
   Тритан вернулся в сумерках. Тритан постоял в дверях,  не  включая  света,
Павла проснулась от одного только его присутствия.
   - Это ты?
   Он наконец-то щелкнул выключателем, и Павла увидела его лицо.
   И рывком села на диване.

***

   Раман запретил праздновать генеральный прогон, как премьеру.  "Завтра,  -
сказал он заведующему труппой, активисту всяческих праздников и отмечавши. -
Торжество будет завтра, сегодня всего лишь рабочий момент..."
   Замечаний он делать не стал. Поблагодарил всех, еще раз поцеловал Лицу  и
уехал домой.
   Потому что сидеть в кабинете и прислушиваться к телефону у него  не  было
сил. Если он понадобится, - отыщут и дома...
   В спальне еле слышно пахло Лицыными духами.
   В комнате слоями лежала нетронутая пыль; Раман уселся в кресло и  положил
на стол перед собой громоздкую трехчасовую кассету.
   Возможно, у него мания преследования? Возможно, ничего не случится, егерь
Тодин  вволю  натешится  его  трепыханиями  и  завтра  явится  поздравить  с
премьерой?
   "Не ври себе, - сказал трезвый и равнодушный  внутренний  голос,  -  Надо
было дать ребятам отпраздновать С