л с вами по тестовой программе? Ему сообщили тоже.
   - Так может быть, - Павла заговорила быстрее, будто боясь, что собеседник
повесит трубку. - Может быть, мне можно с ним сегодня встретиться?..  Пауза,
теперь уже явная.
   - Видите ли, Павла... В ближайшее  время  не  могу  обещать  вам  никаких
встреч. Минимум раздражителей, минимум впечатлений, как можно  более  полная
изоляция - вы уж потерпите, ладно?
   А вот это была неожиданность. Павла почему-то была уверена, что...
   - Но он же врач, - сказала она беспомощно. - Он же этот... эксперт...
   Голос в  трубке  обрел  ту  самую  врачебную  интонацию,  против  которой
совершенно бесполезно возражать:
   - Когда он будет ваш лечащий врач, - тогда, может быть... А пока ваш врач
- я. Да?
   Павла снова потрогала пластырь на лбу. Интересно, что за  картину  выдают
сейчас датчики...
   - Ладно, - - сказала она через силу. - Что же делать.
   - Все будет хорошо, Павла, - повторил, будто заклинание, невидимый доктор
Барис. - До встречи...
   - До встречи, - отозвалась она механически и, уже положив трубку, поняла,
что встречаться с этим собеседником ей не особенно хочется.
   Мелкие неприятности начались десятью минутами позже.
   Пижама была ничего себе, вполне, между прочим,  изящная;  Павла  натянула
халат - и тут с ужасом обнаружила, что все подобающие санитарные удобства не
считают нужным как-нибудь прятаться. Ни стенки, ни ширмочки - все на виду  и
так же естественно, как,  скажем,  журнальный  столик.  Часть  обстановки...
Павла не то чтобы испугалась - ей стало муторно.
   Бесстыдный, открытый всем взорам унитаз был тягостным атрибутом ее нового
статуса: она больна.
   Ей захотелось выйти в коридор - может  быть,  где-нибудь  отыщется  более
уютное отхожее место; входная дверь была не просто заперта -  лишена  ручки.
Слепая  часть  стены,  обитая  мягким.  Вероятно,  затем,   чтобы   больной,
возжелавший свободы, не разбил о запертую дверь свою хворую голову...
   Павла уселась на кровать.
   Вот чего-чего она в жизни не пробовала - так это сидеть под замком.
   "Выпустите меня, выпустите меня, выпустите..."
   ...Хотя  что  она  знает  о  так  называемых   "неустойчивых   состояниях
психики"?.. Что если ей явится очередной сааг  и,  спасаясь  от  собственной
галлюцинации, она захочет выпрыгнуть в окошко?..
   Этаж был пятый или шестой. В стекло  вплавлена  почти  незаметная,  очень
красивая сеточка. Железное кружево...
   Павла постояла у подоконника, глядя на далекую клумбу с пышным  фонтаном;
вернулась к кровати, подняла телефонную трубку и  долго  вслушивалась  в  ее
равнодушное, бесстрастное молчание.
   Что творится с миром? Еще вчера был такой невообразимо огромный, так  что
не мешало бы, право, чтобы он был поменьше... А  уже  сегодня  его  скрутили
жгутом и запихали в скорлупку белой комнаты. Потому что все, что  за  окном,
не считается. Это не мир, это мертвая декорация,  откуда  Павле  знать,  что
струи фонтана настоящие, в жизни она видывала столько подделок...  Блестящие
синтетические ленточки, поддуваемые снизу воздушной стру„й из пылесоса...
   "Это не навсегда, - сказала она сама себе.  -  Это  временно.  Это  скоро
закончится, это ненадолго..."
   Шутки шутками, но санитарными удобствами воспользоваться  придется.  Рано
или поздно... причем скорее рано.
   Она переборола малодушное  желание  поскорее  содрать  со  лба  проклятый
пластырь. Если им надо наблюдать  -  пусть  наблюдают.  Может  быть,  скорее
вылечат...
   Им следует наблюдать.
   Она вздрогнула от непонятного  беспокойства,  подняла  глаза  к  потолку.
Пробежалась взглядом по узорам и трещинам; рисованные завитушки,  призванные
давать отдохновение бродячему безумному взгляду...
   Так и есть. Вот.  Крохотная  круглая  выемка  с  еле  заметной  линзочкой
внутри. И напротив... В двух углах. Два бессонных всевидящих глаза.
   Минут пятнадцать Павла сидела, подавленная, смотрела в простыню и глотала
слезы.
   Вот что бывает с теми, кому наяву видятся черные сааги. Вот  что  с  ними
бывает - для их же пользы; человек десять  бесстрастных  наблюдателей  стоят
сейчас перед монитором и смотрят, как  Павла  Нимробец  собирается  справить
нужду...
   Это что, тоже необходимо для ее скорейшего излечения?!
   "А может быть, и все сто?  -  спросил  внутренний  насмешливый  голос.  -
Давай, не сковывай воображение, целая площадь бессовестных врачей  собрались
перед экраном затем только, чтобы..."
   Павла разозлилась.
   Сняла с кровати голубую простыню, укрылась ею с головой,  соорудив  некое
подобие передвижной палатки. В таком  виде  добрела  до  унитаза,  раскинула
шатер над его  белоснежной  чашей  и  мысленно  показала  всем  наблюдателям
длинный язык.
   Розовый схруль - не добыча. Отплюнув окровавленную шкурку, черный  хищник
продолжил путь - странно раздраженный, будто несчастное  маленькое  животное
поиздевалось над ним, предоставив себя в качестве жертвы.
   Он плыл из коридора в коридор. Он тек. И  Пещера  привычно  смолкала  ему
навстречу. И меркли лишайники,  и  стайки  светящихся  жуков  втягивались  в
невидимые щели и дыры. А он - черный сааг - шел. Но шествие не приносило ему
удовлетворения.
   За углом, в преддверии огромного темного зала, короткая шерсть его встала
дыбом. Здесь...
   Он не помнил. Он не помнил неестественной двуногой фигуры,  однако  глаза
его ушли еще глубже в кость, а лапы подогнулись,  прижимая  брюхо  к  камню.
Здесь лежал он, беспомощный, жертва...
   Глухой звук, возникший в его горле, заставил захлебнуться  от  ужаса  все
живое на много переходов вокруг. Позорная охота,  а  теперь  еще  память  об
унижении, о собственном страхе, - сааг взревел, и все живое кинулось со всех
ног - спасаться, уносить ноги, паника, паника...
   И он кинулся следом - почти  наугад,  и  дробленное  на  мгновения  время
зашелестело по его шкуре,  не  причиняя  вреда,  не  успевая  удержать.  Еще
бросок...
   Вязнущая в секундах коричневая схрулиха была в пределах его досягаемости,
но  он  остановился.  Запах.  Другой,  но  не   менее   будоражащий   запах.
Редкостный...
   Серая саажиха была моложе. Серая саажиха была почти  вполовину  меньше  -
нет, не серая, пепельная,  перепуганная  не  меньше,  чем  все  эти  бегущие
схрули...
   Пещера увиделась ему в темно-красном дрожащем свете.
   Пепельная саажиха была почти такой же быстрой,  как  он  сам.  И  она  не
заигрывала - она по-настоящему боялась, и волны ее страха захлестывали его с
головой, и тонуло, мутилось сознание...
   Белые вспышки в мозгу.
   Он настиг ее на берегу неширокого озерца  -  на  водопое,  святом  месте,
хранящем запахи всех возможных в этом мире жертв. И,  кидаясь  на  Пепельную
сквозь замершее время, он уже знал, что сегодняшняя жертва - самая...
   Она поранила себя о камни. Ее страх победил все  прочие  инстинкты  -  не
пугаясь боли, она рвалась и рвалась,  оставляя  на  выступах  камней  клочки
красивой пепельной шерсти. Она пыталась обороняться  -  раз  или  два  он  с
большим трудом избежал ее клыков; она была слабее,  и  ее  страх  был  почти
осязаем, страх был веществен, он был сладок.
   Захлебываясь торжествующим воплем, он сделал  с  ней  что  хотел.  Сквозь
белые вспышки, застилавшие черный мир, ощутил ее боль; повторил еще и еще, и
для верности прихватил ее зубами за горло, хотя она и так уже не оборонялась
- обессилела от боли и от борьбы. В исходящем от нее запахе  слились  лучшие
из известных ему ароматов крови, покорности, страха.
   ...Потом он пришел в себя.
   Пепельная лежала  -  наполовину  в  бурой  воде  -  измятая,  изорванная,
полумертвая; исходившие от  нее  запахи  притупились,  или  притупилось  его
обоняние, он  не  знал.  Равнодушно  постояв  рядом,  он  наклонил  морду  -
Пепельная смотрела мутно, сквозь  него,  по  серым  клыкам  стекала  красная
слюна.
   Он провел языком по липким сосулькам ее шерсти  -  и  не  ощутил  ничего,
распростертое тело не вздрогнуло, а во рту не осталось никакого вкуса; тогда
он повернулся, чтобы идти.
   Спустя мгновение на его плече сомкнулись ее челюсти.
   Она промахнулась ненамного -  еще  чуть-чуть  и,  захватив  артерию,  она
смогла бы его убить. Но она промахнулась.
   Дин,  ученик  и  выкормыш  Рамана,  репетировал  на  сцене  свой   второй
самостоятельный спектакль - мюзикл из жизни  веселых  поселян.  Раман  минут
пятнадцать наблюдал за репетицией из  партера;  массовка-балет  носилась  из
кулисы в  кулису,  и  танцевальные  девочки  щеголяли  пышными  сорочками  и
юбочками  в  сельском  стиле,  но  почти  полностью  прозрачными:  почему-то
художник по костюмам видел веселых селянок именно так.
   Появление в зале худрука не прошло  незамеченным;  пока  Дин  втолковывал
что-то главному герою, стайка массовочных девчушек потихоньку  переместилась
из глубины сцены к самому  ее  краю.  Поселянки,  юные  и  голенастые,  даже
переминаться с ноги на ногу ухитрялись с изяществом; Кович ловил на себе как
бы случайные, как бы мимолетные - но от этого не менее кокетливые взгляды.
   Пошивочный цех опаздывал с  костюмами;  Раман  скучным  голосом  объяснил
заведующему постановочной частью, что случится, если к будущему вторнику  не
будут  наконец  закуплены  и   смонтированы   селянские   летающие   домики.
Присутствовавший тут же художник с пеной у рта доказывал кому-то, что грубые
макеты  не  годятся,  и  готовые  собачьи   будки,   продаваемые   обществом
животноводов, не  годятся  тоже;  каждый  домик  должен  быть  органичным  и
обжитым, мюзикл, конечно, мюзиклом, но грубая бутафория способна убить любой
замысел... Раман  натравил  художника  на  заведующего  постановочной  и  со
спокойной душей поднялся в кабинет.
   Томик Вечного Драматурга лежал во внутреннем кармане пиджака. В последние
несколько дней Раман испытывал суеверный страх при мысли, что  книжка  может
потеряться, - она талисман, эта книжка... С каждым днем он все более и более
счастлив. Его замысел зреет, как яблоко; Раман понимает, что  растущий  плод
немножечко ядовит, - но ему ни капельки не страшно.  Азарт,  радость,  свист
ветра в ушах...
   Сегодня четверг, а значит, сегодня выйдет в  эфир  передача,  сотворенная
господином Мырелем-Раздолбежем при активном участии некоей  Павлы  Нимробец.
Знаменательный день.
   -  Алло,  студия  художественных   программ?   Четвертый   канал?   Можно
Нимробец?..
   Кажется, на том конце провода чихнули. Во всяком случае  издали  странный
сдавленный звук.
   - Алло, - повторил он нетерпеливо. - Нимробец есть или нет?
   - Вы знаете, - испуганный женский голос, на ум приходит слово "курица". -
Вы знаете, тут такое дело... ее нет.
   - Когда она будет? Снова пауза.
   - Вы знаете... неизвестно. Новые новости.
   - Она что, уволилась? - спросил он насмешливо, ему даже  показалось,  что
это удачная шутка.
   Пауза... Ну удивительно заторможенная дамочка сидит сегодня  на  телефоне
господина Раздолбежа.
   - Вы знаете...
   - Не знаю! Когда можно перезвонить?.. Пауза.
   - Вы знаете... Она заболела. Ну почему бы сразу об этом не  сказать?!  Не
прощаясь, он повесил трубку.  По  памяти  набрал  домашний  номер  Нимробец.
"Алло", - сказала женщина с  похожим  на  Павлин,  но  куда  более  властным
голосом. Сестра.
   - Будьте любезны, позовите Павлу.
   Пауза.
   Они что, сговорились?!
   - А кто ее спрашивает?
   У Павлиной сестры было обыкновение задавать ненужные вопросы.
   - Это Раман Кович, - сказал он устало.
   - К сожалению, Павла больна, - сказала эта женщина сухим  и  одновременно
траурным голосом.
   - Она что, не может взять трубку?
   - Она в больнице, - на этот раз в голосе собеседницы скользнула укоризна.
   Теперь осекся Раман. И ему  почему-то  сразу  померещился  призрак  серой
машины, вылетающей из-за угла. Ее сбили?!
   - Что с ней случилось?
   - Она больна, - повторила женщина строго.
   - Да что  у  нее,  елки-палки,  за  болезнь?!  Пауза.  Женщина  о  чем-то
раздумывает. Долго, надо сказать.
   - Вы - господин режиссер Кович?
   - Да, - заверил он так кротко, как мог.
   - У Павлы острое расстройство психики. Доктор говорит,  что  в  последнее
время среди молодежи... к сожалению, достаточно часто.
   - У Павлы острое расстройство психики?!
   - К сожалению, - Раману показалось, что он  видит,  как  женщина  на  том
конце провода поджимает губы. Ей самой тягостно и грустно, а тут еще лезут с
расспросами бестактные режиссеры...
   - В КАКОЙ она больнице? Пауза.
   - В клинике... при центре психологической реабилитации. Так.
   - Спасибо... У вас есть телефон ее врача? Собеседница снова поджала губы.
Наверняка.
   - К сожалению... Видите ли, это достаточно интимный  вопрос.  Перезвоните
через несколько дней - возможно, я смогу сказать вам что-нибудь новое...
   - Телефон врача у вас есть или нет?!
   - Есть, - отозвалась дама с достоинством. -  Но  я,  простите,  ближайшая
родственница Павлы... А вы, к сожалению...
   Раман хотел бросить трубку - но удержался. Возможно, добрые  отношения  с
этой женщиной ему еще пригодятся.
   Следующие пять минут ушли у него на тупое разглядывание столешницы; мысль
о том, что Павла заболела, почему-то не желала укладываться в рамки здравого
смысла. То есть никаких рациональных объяснений  своим  сомнениям  Раман  не
находил, но интуиция - а он привык доверять интуиции  -  желчно  смеялась  в
ответ на заявление о Павлиной болезни.
   Или?..
   Серая машина - вот что вертится на краю сознания и не дает  покоя.  Серая
машина, кинувшаяся на Павлу из-за угла... Все ее страхи, какие-то повешенные
на фонарных столбах, вся эта чертовщина...
   Заглянула с какой-то просьбой секретарша - он строгим  голосом  велел  ей
обратиться позже. Позвонили из Отдела искусств  при  Совете,  пригласили  на
совещание - Раман пообещал явиться, заранее зная, что никуда не пойдет.  Тем
более что в Отделе искусств он не сыщет ни одного нужного в  такой  ситуации
человека...
   Хорошо, что связи его не ограничиваются Отделом искусств.
   Выудив из ящика стола потрепанную записную  книжку,  он  некоторое  время
раздумывал, сортируя имена и прилагающиеся  к  ним  телефоны;  потом  набрал
один, не самый короткий, но и не особенно длинный.
   - А-а-а, Раман? Как дела, нужна помощь? Обладатель этого  жизнерадостного
голоса  облачен  был  достаточной  властью,  чтобы  позволить  себе   полное
пренебрежение нормами этикета.
   - Мне хотелось бы узнать номер телефона, - сказал Раман без  предисловий.
- Одного человека из центра психологической реабилитации.  Такого  парня  по
имени Тритан То дин.
   -  Хм,  -  удивленно  сказала  трубка.  -  Этот  парень,  между   прочим,
сокоординатор Познающей Главы.
   Кович присвистнул:
   - Лет сорока, чернявый, с таким голосом, как бас-труба?
   - Он самый.
   - Я очень хочу ему позвонить. Пригласить, так сказать, на премьеру.
   - Хм, - раздумчиво сказала трубка. - Тогда и меня,  что  ли,  пригласи...
Что ж. Записывай...
   Телефонных номеров было штук десять.  Половина  -  из  них  не  отвечала,
половина пятью разными голосами сообщила Раману, что  с  господином  Тодином
сейчас связаться невозможно.
   - Это Раман Кович, - повторил он пять раз с упорством, достойным  лучшего
применения. - Будьте любезны передать господину  Тодину,  что  с  ним  хотел
говорить режиссер Раман Кович...
   Все пять милых  голосов  прекрасно  знали,  кто  такой  Раман,  и  горячо
пообещали сделать все возможное, чтобы и господин Тодин узнал о его звонке.
   Собственно, это все, что Раман может сейчас предпринять.
   За вечно распахнутыми окнами кабинета весна сменялась летом;  томик  пьес
Вечного Драматурга Скроя, удобно устроившийся во внутреннем кармане пиджака,
прожигал Раману бок. Надо ехать домой, надо взять чистую бумагу и  карандаш,
надо сосредоточиться, прикинуть, расписать...
   На лестничной  площадке  курила  девочка  из  массовки.  Увидела  Рамана,
улыбнулась дважды - первый раз скромно, второй раз кокетливо. Милое,  чистое
лицо, тонкие длинные ножки, рассыпчатые кудри,  полнейшая  радость  жизни  -
глупенькая, зато какая заразительная...
   - Вы неплохо работали сегодня утром, - сказал он, задержав шаг.
   Девочка покраснела и хлопнула ресницами:
   - Я старалась...
   -  Старайтесь  и  дальше,  -  он  поднял  палец,   как   иллюстрация   из
нравоучительной детской книжки.  -  Возможно,  скоро  у  вас  появится  роль
побольше, только придется очень много работать... Таков наш  тяжкий  хлеб  -
работа, работа, еще раз работа!..
   Девочка сияла. Назидательный палец Рамана затек; он опустил руку,  кивнул
облагодетельствованной им лапушке и двинулся по лестнице вниз.
   Как мало надо человеку... как мало надо для полного счастья юной  девочке
из массовки. И какой он, Раман Кович, угрюмый, озабоченный и старый.

***

   Представление о времени она  потеряла  сразу  же.  Лечащий  врач,  доктор
Барис, оказался высоким сутулым человеком с профессионально доброжелательной
усмешкой. Процедуры, призванные вернуть Павле ее пострадавший  рассудок,  не
требовали, оказывается, Павлиного соучастия, и потому ее на второй же минуте
погрузили в полусон. Ощущение было гадкое - Павла  будто  плавала  в  жгучей
жидкости, пыталась и не могла открыть глаза, ей казалось, что доктора  хотят
отрезать ей ногу. Обязательно отрезать ногу, а она  беспомощна  и  не  может
остановить их...
   Потом она по-настоящему потеряла сознание. Еще потом она  пришла  в  себя
оттого, что ей обтирали лицо прохладным и липким, а над головой  висели  два
напряженных, каких-то каменных лица, и в одном из  говоривших  Павла  узнала
доктора Бариса, а другой был ей незнаком. Обоим, казалось, плевать  было  на
распростертую на столе пациентку, они спорили, они сцепились не на жизнь,  а
на смерть, а Павла равнодушно смотрела на их  схватку.  У  Бариса  дергалась
щека, тот, второй, так злобно поджимал губы, что скоро их не осталось вовсе,
только черная прорезь рта:
   - ...если он узнает...
   - А как по-другому?! Эти методы... Он хочет чужими руками...  и  в  речку
войти и штанишек не замочить?..
   - Результат... изоморфная форма...
   - ...синапс... нет, ты посмотри!
   - ...ты первый...
   А потом вдруг все кончилось. Павла перестала чувствовать и помнить.
   Она не знала, сколько прошло часов. Она проснулась от его присутствия.
   Открыла глаза - и  долгую  секунду  верила,  что  окончательно  тронулась
умишком.
   Он сидел у самой кровати, на табурете. Павла явственно слышала  исходящий
от него запах, тот, что успел сделаться не просто знакомым - родным.
   - Тритан...
   - Привет, дружище.
   Через минуту она уже тыкалась носом в его замшевую безрукавку; еще  через
минуту с  трудом  поднялась  с  постели,  и  пижама,  еще  недавно  сидевшая
"изящненько", теперь повисла на ней, как балахон скомороха.
   - Павла... - она не могла понять выражения его глаз. Как будто бы  что-то
его напугало. Она через силу улыбнулась:
   - Что? Облезлая я, некрасивая?..
   - Ты похудела, - сказал он глухо. Она улыбнулась на этот раз обиженно:
   - Ничего... Я буду много  есть  и  растолстею  снова...  Он  смотрел  без
улыбки. Слишком серьезно. Как-то непривычно смотрел, чуть  ли  не  трагично;
Павла фыркнула:
   - Послушай, мне тебя успокаивать, что ли? Нет, хорошо, конечно, что ты не
утешаешь, как  медсестра...  Но  зачем  глядеть  на  меня,  как  на  дохлого
бельчонка?
   Он притянул ее  к  себе,  так,  чтобы  она  не  могла  видеть  его  глаз.
"Спрятался", - подумала Павла. И впервые за прошедшую неделю испытала что-то
вроде удовольствия.
   Ей было приятно, что он ТАК за нее переживает. И очень хорошо, потому что
ТАКАЯ реакция не позволит ей жаловаться. Она не станет рассказывать про  эти
длинные-длинные дни, мерзкие-мерзкие процедуры, вечный  фонтан  за  окошком,
бесстыдный унитаз посреди  комнаты  и  два  всевидящих  глаза,  глядящих  на
пациентку из-под потолка.
   - Тритан... Как ты думаешь, я уже немножко более здорова