е  имеющиеся  модели  саагов  выдерживают  эту  пропорцию.  Сама
понимаешь, их не школьники мастерили... Зато с точки зрения сарны сааг - как
раз вдвое больше; если того,  что  ты  видела  в  студии,  смоделировали  бы
злодеи-доктора... он был бы размером с медведя. Но  его  смоделировало  твое
сознание - учитывая те представления о саагах, которые имеются у сарны...
   - Пусть мне отдадут книжку, - сказала она со слезами в голосе.
   Тритан отвернулся:
   - Я попрошу... Бариса. Думаю, он откажет.
   - Тебе? - она желчно усмехнулась.
   - А почему у меня должны быть какие-то преимущества?
   - У сокоординатора Познающей Главы? Что, неужели никаких?
   Тритан не оборачивался. Смотрел в окно, на фонтан с каменным рыбаком, а у
рыбака, всем известно, вечно пустой невод...
   - Никаких, Павла. В твоем случае - никаких...  Потому  что  сокоординатор
хочет, чтобы ты была здорова,
   "Ты  здорова,  Павла",  -  явственно  сказал  в  ее  ушах  другой  голос.
Напряженный и глухой.
   - Тритан!!
   Он испуганно обернулся:
   - Что... ты?..
   Павла стояла рядом с кроватью. Закусив губу, чувствуя, как немеют щеки:
   - Тритан... если ты... мне врешь... ты же...  я  хочу...  тебе  верить...
Тритан, только не... понимаешь... Тритан?!
   Вместо ответа он обнял ее. Заключил ее в себя, как в кокон.
   Она не видела его глаз. Возможно, это к лучшему.
   (Карниз был шириной в ступню. И очень неприятно, что скала  нависала  над
ним, выпирала брюхом, как живот толстяка нависает над ремнем.
   - Нам туда? - испуганно спросила Махи.
   Бродяга сел на землю.
   Если обходить...  Жители  горных  княжеств  не  церемонятся  с  чужаками.
Правда, здесь нет торжественных казней - здесь просто убивают,  первый,  кто
дотянется, не разговаривая, не спрашивая имени...
   Самострел выручал их не раз и не два. В маленьких селениях боятся людей с
самострелами - но в горных  княжествах  полным-полно  собственных  стрелков.
Есть даже постоянные вооруженные отряды; крюк-нож на поясе - слишком  слабый
аргумент против того, что эти люди называют "армия".
   А карниз...
   Их двое. И оба могут пройти по карнизу -  с  некоторым  риском,  но  и  с
большой вероятностью удачи.
   Но чем внимательнее бродяга изучал предстоящий путь, тем настойчивее  ему
казалось, что одолеть его можно только один раз.
   Потревоженная ногами  тропинка  начнет  оплывать.  Сползать  в  пропасть,
идущий первым обрушит карниз, сделает путь другого почти невозможным...
   Почти?..
   - Я не пойду, - сказала девочка равнодушно. Он помолчал. Поглядел на  нее
сбоку, будто пытаясь увидеть изнанку ее слов и насколько им, этим
   Словам, можно верить.
   - Почему?
   - Я не пройду, - она наконец-то повернула голову и ответила  взглядом  на
его взгляд. - Я не могу... высота... нет, Танки. Я так устала... я посижу, а
ты иди.
   - То есть как - посижу? - переспросил он непонимающе.
   За все время их пути  Махи  дважды  порывалась  вернуться.  Отупевшая  от
отчаяния, от каждодневных усилий и страха, она  порой  бредила  наяву  -  ей
мерещилось, что отец ее жив и ждет ее. Или что ее родичи заступятся за  нее,
или что выяснится правда о ее отце, звание "дочери оттудика" будет  снято  с
нее и не приведет на летящее с обрыва колесо...
   - Скажи им правду, - бормотала Махи в такие  минуты,  глядя  перед  собой
невидящими глазами. - Скажи им правду. Танки. Что оттудик не папа, а ты...
   Он посмотрел на карниз над пропастью. Потом  на  сидящую  девочку.  Потом
опять на карниз.
   - Мы пройдем...
   - Ты пройдешь. Я - нет.
   - Как тебе не стыдно, - он захотел разозлиться, и это ему удалось.  -  Мы
прошли большую часть  пути.  Теперь  ты  будешь  портить  мне  нервы  своими
капризами?
   Она вдруг поймала его руку и прижалась к ней губами.
   Оторопевший, он не сразу догадался выдернуть ладонь:
   - Ты что?!
   - Танки, ты такой хороший, - сказала Махи шепотом. - Ты меня все  тянешь,
тянешь... Я больше не могу. Ты иди, пожалуйста, спасибо, что ты меня спас...
Но мне надо отдохнуть. Я посижу. Ты иди...
   Он снова посмотрел на карниз.
   И вообразил себе, как идет по нему с девочкой на плечах.
   И тут же зажмурился от ужаса: нет. С такой  ношей  на  плечах  этот  путь
непроходим. Не стоит и пробовать. Зато в одиночку он пройдет наверняка.
   - Ты иди, - повторила Махи, как заклинание. - Я устала. Я очень  боюсь...
высоты... я боюсь. Я устала. Ты иди.
   Он почувствовал себя беспомощным. Слабым и глупым. Сопляком.
   - Махи...
   - Я  тебе  обуза.  Я  устала...  Я  посижу.  Она  действительно  уселась,
привалившись спиной к камню, и лицо ее сделалось  почти  счастливым.  Как  у
человека, который после долгого дня пути наконец-то вытянул затекшие ноги.
   - Мы ведь почти дошли! - сказал он, и низкий голос его вдруг  сорвался  в
фальцет. - Мы ведь идем ТУДА, я ведь тебе рассказывал, как там хорошо!..
   - Я устала. Я туда не хочу... Ты иди. Он закусил  губу.  Поднял  глаза  к
небу, к осколку неба, заключенному в изломанную рамку горных вершин.
   Оно долго будет ему помниться, это небо. Он знал наверняка.  Не  поможет,
не подскажет, не даст совета - запомнится, как яркая картинка...
   Рука его потянулась к поясу; Махи сперва не поняла,  что  он  делает.  Он
выдернул из штанов ремень, сложил его вдвое, взял Махи под  мышки  и  рывком
поставил на ноги:
   - Пойдешь?
   Она часто моргала ресницами. Она еще не могла поверить, что с ней говорят
всерьез, но выражение тупой усталости понемногу сходило с ее лица.
   - Ты пойдешь или нет?
   - Танки...
   Он положил ее животом себе на колено:
   - Ты пойдешь?!
   Он  ударил  ее  дважды  или  трижды.  Он  выбивал  из  нее,   вопящей   и
царапающейся, выбивал оцепенение и покорность судьбе, и  выбил,  и,  подняв,
развернул к карнизу мокрым лицом:
   - Ты пойдешь первой. А я пойду за тобой, и если  ты  вздумаешь  повернуть
назад...
   Он замахнулся ремнем, и она  закричала,  прижимая  руки  к  пострадавшему
месту.
   Дно ущелья, покрытое обломками скал, было далеко.
   Сложенный вдвое ремень был рядом; она плакала, размазывая слезы по лицу.
   Она легкая. Есть надежда, что  и  для  него,  идущего  следом,  останется
шанс...
   Уж за его-то спиной тропинка сделается совершение непроходимой.
   Махи ступила на карниз; он видел,  как  она  выбирает  дорогу.  Правильно
выбирает, точно ставит ногу, удерживаясь, цепляясь  пальцами  за  мельчайшие
выемки... Хорошо. Она выросла в горах, она легкая, молодец...
   Он дождался, пока она отойдет от края, и ступил на карниз сам.  Ждать  не
имело смысла.
   Шелестел песок, льющийся из-под легких ног Махи. "Если мы дойдем, - думал
бродяга, глядя в серо-коричневый узор скалы, - если мы только дойдем, я..."
   Первый камень сорвался из-под его ноги как раз на половине пути  -  ухнул
вниз, летел долго, ударяясь о другие камни и увлекая  их  за  собой,  летел,
пока бродяга мучительным усилием подтягивался, искал новую опору,  чувствуя,
как выпрыгивает из груди сердце.
   Махи стояла, прижавшись щекой к скале, ее опухшие от слез глаза  казались
огромными, как блюдца.
   - Ничего, - он попытался улыбнуться. - Вперед. И она пошла.
   Ей оставалось пройти четверть пути. Всего четверть.
   Из-под его ноги сорвался второй камень. И почти сразу - третий.
   Ему  казалось,  что  пустота,  притаившаяся  на  дне  ущелья,   протянула
невидимую мягкую лапу и взяла его за ногу повыше щиколотки.
   Пот заливал глаза; сердце колотилось так, что, кажется, его слышит  Махи,
вот она подходит к краю карниза, вот сейчас...
   Девочка обернулась.
   - Вперед! - почти закричал он, чудом удерживаясь на полуобвалившемся, уже
непроходимом карнизе. - Вперед, ну!..
   Из-под ног Махи посыпался песок. Полетели мелкие камушки.
   - Вперед!!
   Это был один из тех камней, про которые он с самого начала знал, что  они
ненадежны. Мгновение...
   Махи больше не стояла на карнизе. Она висела, ухватившись одной рукой  за
едва заметный выступ, другой - за стебель угнездившегося  в  щели  растения,
сейчас эта сухая веревочка лопнет, не выдержав  веса  легкой,  как  пушинка,
девочки...
   - Махи!! He стоило кричать. Здесь случаются лавины.
   Ему казалась, что она движется непростительно медленно. Как в замедленной
съемке.
   Тощая ящерка в рваном платье. Подтянула ногу...  коленом  нашла  опору...
еще...  стебель  держит...  сыплется  песок...  пот  заливает   глаза,   еще
чуть-чуть, сейчас она выкарабкается, ну...
   Махи  встала.  Потихоньку,  приставными  шажками,  двинулась  вперед;  он
смотрел, как она идет.
   Через несколько секунд она была уже на той стороне  ущелья.  И  сразу  же
села на землю и вцепилась в нее руками.
   Он хотел бы  молиться,  только  не  знал,  кому.  Камни  под  его  ногами
проседали. Мысленно продолжая их движение, он видел себя,  распростертого  в
воздухе, парящего, будто птица... Он так мечтал научиться летать.
   - Танки!..
   Слово прыгало, отражаясь от стен.
   На его пути была теперь яма. Выбоина; он не знал, как пройти пострадавший
участок. Куда там ставить ногу. Обливался  потом  -  и  не  знал.  Повернуть
назад?!
   Он шагнул, приставил ногу, позволяя  камню,  на  котором  он  только  что
стоял, спокойно ухнуть в пропасть. Шагнул снова, и  удачно,  нащупал  дорогу
впереди, выбрал камень, готовый  выдержать  его  вес  на  протяжении  десяти
секунд, осталась четверть пути, но эта  выбоина,  вот  он,  настоящий  конец
всему, и до нее уже ничего не осталось, совсем ничего...
   - Танки!..
   В последнюю секунду он сообразил, что надо прыгать.
   - Танки!!
   Головокружение. Почти падение, судорожно сжимающиеся пальцы...
   Огромный  острый  обломок,  выступающий  над  краем  пропасти,  как   нос
каменного корабля, выдержал его хватку.
   Махи кричала и плакала, вцепившись в сухую  коричневую  траву,  пока  над
краем пропасти не показалась одна рука,  потом  другая,  потом  перекошенное
усилием лицо, а потом и весь бродяга - целый, но без самострела.
   Самострел сорвался вниз.
   Впрочем, у бродяги все равно был только один патрон.
   ...Ну как же, как ее утешить?! Догорал костер.
   Бродяга уложил Махи на свою расстеленную куртку,  лег  рядом,  обнял  ее,
мысленно пытаясь вобрать ее дрожь в себя.  Вытянуть  ее  отчаяние  и  страх,
будто губкой.
   - ...И там никто никого не боится. Там никого не бьют ремнем. Там нет  ни
кинжалов, ни самострелов. Ты пойдешь в школу, у тебя  будет  очень  красивая
школьная форма, со значками, с пряжками...
   Он запнулся. Он не знал, чем еще ее заинтересовать,  то,  что  всю  жизнь
казалось  ему  простым  и  обыденным,  -  отсюда,  с   гор,   представляется
недостижимым счастьем, особенным миром для праведных... А  теперь  так  надо
рассказать ей - а он не находит  слов,  мелет  какую-то  чушь  про  школьные
пряжки...
   - Я ведь чужачка буду, - пробормотала Махи  сквозь  дрожь.  -  Я  же  там
буду... вроде оттудика...
   - Да что ты, - сказал он, обрадованный,  что  может  наконец-то  сообщить
нечто важное. - Там нет оттудиков вообще. Там  всем  все  равно,  откуда  ты
родом, откуда пришел... Там... ты увидишь. Будешь читать  книжки,  научишься
рисовать, нырять в бассейне... Кем хочешь быть?
   Она не поняла.
   - Что хочешь делать? - терпеливо переспросил он. - Учить,  лечить,  петь,
строить дома... Что хочешь... Любое... дело... Подружишься с ребятами.., .
   - А ТЫ будешь... со мной?..
   - Конечно, - он даже удивился. - Конечно, а ты как думала?!
   Кажется, ее дрожь понемногу стихала. Кажется, скоро она сможет заснуть.)

***

   После дневного лечения  Павла  не  хотела  двигаться  и  почти  не  могла
говорить - лежала в полусне.
   Потом сквозь очертания муторного, но вполне узнаваемого бреда -  шершавые
прикосновения  простыней,  отдаленные  голоса,  холодная  вода  на  губах  -
проступил, наконец, сырой полумрак Пещеры.
   Не было сил подняться.
   Сарна  лежала  на  подушке  из  сырого  черного  мха,  ввалившиеся   бока
подрагивали, шерсть свалялась, слиплась сосульками, и над  головой  нависали
сосульки сталактитов, и в отдалении шелестела  вода,  но  сарна  знала,  что
сегодня до водопоя не добраться.
   Звуки текли коридорами, отражались от стен, лились в круглые  напряженные
уши; стая коричневых схрулей прошла слишком  близко,  но  сарна  лежала,  не
шевелясь.
   Черный мох пах едой. Черный мох был влажным и сам  по  себе  мог  утолить
жажду; сарна с трудом отщипывала от жесткой подстилки и не ощущала вкуса.
   Когда барбак, чей нос не мог упустить запаха больной  сарны,  приблизился
настолько, что она различала уже не только скрежет когтей  по  камню,  но  и
дыхание, и шелест  трущейся  жесткой  шерсти,  -  тогда  угасающий  инстинкт
самосохранения взял верх, она напрягла трясущиеся ноги и  подтолкнула  вверх
непослушное тяжелое тело.
   Ее копыта не выбивали дробь - ударяли редко  и  глухо,  вразнобой.  Звуки
барбака не отдалялись - следовали за ней, хоть хищник и не прилагал к  этому
усилий, он попросту еще не начал погоню; сарна шаталась, и качались каменные
стены в светящемся узоре, и по-прежнему  бесстрастно  струилась  в  глубоких
впадинах недосягаемая вода.
   Инстинкт вел ее, не позволяя замедлить  шаг  или  упасть.  Звуки  барбака
становились слышнее и слышнее; хищник шел теперь прямо по ее горячему следу.
Барбак, пожиратель обессиленных и старых.
   Сарна не знала, что такое отчаяние. Она  знала  лишь,  что  такое  страх;
страх не  раз  спасал  ее,  страх,  здоровый  инстинкт  и  удачливость,  она
безошибочно выбирала путь, будь она сильна, как прежде, разве барбаку точить
на нее желтые слюнявые зубы?!
   Она споткнулась. Потом еще. Коридор сделался шире; теперь барбака не надо
было слушать. Она знала, что, обернувшись,  сможет  увидеть  его  в  тусклом
свете кружащихся под потолком огненных жуков.
   Инстинкт был все еще сильнее  слабости,  и  она  побежала.  Барбак  глухо
рыкнул, предвкушая трапезу.
   Появление третьего оба они - .и хищник, и жертва - ощутили одновременно.
   Сарна наконец-то споткнулась и упала. Барбак,  встал,  будто  налетев  на
сырую стену Пещеры; непог движная фигура с хлыстом в опущенной руке был  вне
всяких представлений о мире. Она была НЕПРА ВИЛЬНА, она была неестественна и
потому особенно страшна.
   Мгновение - и барбака не было. Остался звук удаляющийся, тонущий в прочих
звуках Пещеры. И осталась фигура с хлыстом в руке.
   Сарна лежала.
   Сама смерть не заставила бы ее подняться с места; то,  что  стояло  перед
ней, и было, вероятно, самой смертью.  Оно  не  издавало  звуков  -  круглые
уши-раковины напрасно напрягались, пытаясь уловить хотя бы ниточку  дыхания.
Сарна лежала, не испытывая ужаса, - не то силы. ее иссякли вместе с желанием
жить, не то инстинкт подсказал ей, что  фигура  с  хлыстом  не  причинит  ей
вреда.
   Пещера жила. Отдаленные звуки  струились,  как  песок,  как  вода;  сарна
лежала, положив голову на собственное вздрагивающее плечо,  а  чуть  поодаль
стоял, как камень, непостижимый и страшный пришелец.
   И потому никто из любителей падали не наведался к ней, чтобы добить.
   - ...Павла, подвинься, а?.. Теплые ладони на глазах.
   - Павла, просыпайся понемножку... Как ты себя чувствуешь?
   Она разлепила веки. Теплые ладони переместились к ней на лоб.
   Кажется, она была в Пещере?..
   - Я не помню, - сказала она вслух. Сон ускользал, с каждой  секундой  все
дальше, да, она была в Пещере и хотела пить...
   - Хочешь чаю?..
   Она с трудом улыбнулась. Деловитое спокойствие  Тритана  передавалось  ей
мгновенно. Как лучшее из лекарств.
   Она улыбнулась увереннее:
   - Ты останешься... на ночь?
   И наконец-то увидела его лицо.
   И невольно вздрогнула.
   Он остался.
   Обессиленная, она не могла ответить на его ласки, - тогда он просто обнял
ее, улегшись рядом. И всю ночь пролежал неподвижно; изредка просыпа-ись, она
слышала, как бьется его сердце. И теплая, спокойная ладонь...
   - Ты что, всю ночь не спал?!
   Рассвет был ясный. Хороший рассвет солнечного
   Дня.
   - Тритан, что же ты... всю ночь?..  Конечно,  не  спал,  сказали  ей  его
ввалившиеся зеленые глаза. Зеленые в красной рамочке, как пятно травы  среди
поля маков...
   - Доброе утро, Павла... сейчас, подожди секундочку.
   И по тому, как он пытается пошевелиться, она поняла, что он всю  ночь  не
менял позы. Не двигался, боясь потревожить спящую.
   - У тебя руки затекли?
   У него затекло все тело. Руки упали плетьми, когда он ухитрился сесть  на
кровати.  Дохромал  до  табурета,   виновато   усмехнулся,   опустился,   по
обыкновению, на краешек...
   - Тритан... - сказала она шепотом.
   - Все в порядке, Павла. Все совершенно в порядке. Ты так хорошо спала...
   - Я дура, - сказала она шепотом. - Я здорово тебе... вчера...  Ведь  если
веришь человеку, - надо верить ему до конца, правда?
   - Правда, - сказал он без улыбки.
   - Я оскорбила тебя... недоверием, - она вздохнула. - А ты меня простил...
так просто; Когда я с  тобой,  мне  кажется,  что  все  на  свете  просто  и
приятно... Давай-ка я буду верить только тебе. Да?
   Тритан опустил воспаленные веки:
   - Да...
   Теперь он разминал руки. Встряхивал, пытаясь восстановить движение крови,
морщился,  снова  встряхивал,  потом  разминал;  на  его  левой   руке   уже
возвращались к жизни пальцы.
   - Ну и ночка у тебя была, - сказала Павла виновато.
   Тритан улыбнулся:
   - Ну и ночка у меня была... Лучшая из ночей. Самая... Павла,  ты  знаешь,
ты так крепко... Ночью ты не была в Пещере.
   - Нет, - она улыбнулась.
   - Когда спящий в Пещере, у  него  другое  лицо...  В  мире  полно  людей,
готовых голову продать за рецепт... безопасности.  К  старости  многие  люди
приобретают... этот страх. А богачи и  администраторы  в  большинстве  своем
стары...
   Улыбка на Павлиных губах понемногу растаяла:
   - Зачем?.. Об этом, мы...
   - Если люди получат доступ к этому рецепту, - Тритан  разминал  кисти,  -
весь мир придет на грань  катастрофы...  Пещера  явится  на  наши  улицы.  И
удержать ее будет некому.
   - Тритан...
   - Павла... Я  не  знаю,  как  тебе  сказать.  Я  не  знаю,  как  тебе  не
говорить... Как мне оправдаться перед тобой, и стоит ли оправдываться.
   Она сцепила пальцы. В ужасе от того, что сейчас его поймет.
   - Тритан, ты...
   - Да, Павла. Да.
   Минуту  царило  молчание.  Тритан  не  опускал  взгляда,  с   болезненным
удовольствием  самобичевателя  принимая  на  себя  все  мысли   и   догадки,
отражающиеся в Павлиных мгновенно увлажнившихся глазах.
   - Да, Павла. Ты уникальное бесценное  существо.  С  момента  исследований
Доброго Доктора мир полон пороховых бочек, и вот появился горящий  фитиль  -
ты...
   - Тритан, что ты говоришь?!
   - Правду. Я обещал тебе за определенной чертой - не врать...  Сегодняшняя
ночь была чертой.
   - Но я НЕ ХОЧУ этого слышать!!
   - А мне больно это говорить, - он наконец  отвел  взгляд,  и  она  только
сейчас увидела, какое у него непривычно белое лицо. - Потому что теперь  ты,
возможно, не захочешь меня видеть... А я тебя не видеть не могу.
   Он встал. Подобрал свой  пиджак,  брошенный  на  белую  ширму,  залез  во
внутренний карман, вытащил пачку фотографий:
   - Вот...
   Павла не хотела смотреть - но и удержаться не могла тоже.
   Столько фотопортретов у нее не  было  никогда.  У  нее  были  карточки  с
выпускного вечера,  автоматические  снимки  для  документов,  еще  несколько
любительских, и почти на всех у ее  фотоизображения  были  перепуганные,  не
свои глаза... А  здесь  была  россыпь  великолепных,  технически  вылизанных
кадров -  Павла  смеющаяся,  Павла  озабоченная,  Павла  решительная,  Павла
испуганная, Павла, ковыряющая в носу...
   Она  на  мгновение  увлеклась.  Ее   многочисленные   лица   на   матовых
прямоугольниках были столь разными и столь живыми, что казалось, будто перед
глазами прокручивается кинолента...
   - Это скрытая камера?
   - Да.
   - Все это время ты за мной след