чиками  плясовая,  и,  решившись  разомкнуть  ресницы,  она  увидела
вереницу  золотых  фигурок  на  причудливом  женском  украшении...  Вереница
танцующих детишек, бегущий весенний ручей... Кораблик...
   -  Стоп,  Павла...  Потихонечку  выходим.  Объемная  картинка   померкла.
Некоторое время Павла видела только Собственные огромные глаза, отражавшиеся
на внутренней поверхности собственных массивных очков; потом  черное  стекло
ушло в сторону, и перед Павлой предстал удовлетворенный, улыбающийся Тритан:
   - Как?
   - Интересно, - пробормотала Павла, несколько оглушенная.
   - Интересно, - Тритан кивнул. - Напряжение вы так и не сбросили.
   - Сбросила, - сказала  Павла  не  вполне  уверенно.  Тритан  отрицательно
покачал головой:
   - Нет... Впрочем, и не надо. Новость первая:  только  что  звонили...  из
одной конторы. Они нашли рабочего, ответственного за тот самый открытый люк.
Они нашли машину, которая колесом сбила  крышку  -  поздно  вечером,  вывозя
мусор... Возмутительная халатность. Однако спите спокойно,  Павла,  -  никто
вам не роет ям...
   Долгий час снов наяву сказался на ее  способности  соображать:  некоторое
время она сидела, тщетно пытаясь понять, принесла ли весть облегчение.
   - Так, - Тритан прищурился. - Новость вторая: вы боитесь Пещеры.  До  сих
пор.
   - Ничего удивительного, - пробормотала Павла, отводя глаза.
   Тритан уселся напротив - неторопливый, расслабленный, похожий, скорее, на
беспечного дачника, нежели на ученого за  важной  работой;  Павла  судорожно
вздохнула.
   - Павла... Ку-ку, я здесь, я вас совершенно внимательно слушаю... Итак?..
   - ОН хочет встречи, - Павла перевела  дыхание.  -  А  я  не  хочу...  Мне
неприятно.
   Ее собеседник молчал долгую минуту; потом губы его чуть заметно дрогнули:
   - Знаете что, Павла... Познакомьте нас. На лицо Тритана падал голубоватый
свет включенного экрана. Павла видела  довольные  зеленые  глаза  и  ровные,
обнаженные в улыбке белые зубы; красного графика, пульсирующего  на  экране,
Павла видеть не могла. Пульсирующего, танцующего,  в  точности  повторяющего
движения своего черного, как гадюка, графика-собрата.
   Вечером   театр   удостоился   посещения   важной   особы    -    Второго
государственного советника,  светского  льва  и  покровителя  искусств,  для
которого каждый вечер бронировалась в театре особая ложа.  Как  правило,  на
эти места - незанятые - уже во втором действии пробирались чьи-то  друзья  и
родственники, а то и просто бойкие  студенты  с  галерки;  сегодня  ложа  не
пустовала.  Кович,  которому  заранее  доложили  о   важном   визите,   имел
возможность рассмотреть в бархатной темноте ложи блестящий желтоватый  череп
- Второй не был стар, но голову имел лысую и нисколько этим не тяготился.
   Раман не стал  приветствовать  гостя  лично.  Сегодня  шли  "Затонувшие",
спектакль сильный, но трудный и неровный, - в прошлый раз, три недели назад,
Ковичу пришлось подвергнуть  главных  его  участников  серьезной  выволочке.
Сегодня  он  рассчитывал  увидеть  исправление  ошибок,  и   потому   актеры
нервничали; даже если весь Государственный Совет в полном составе  явится  и
займет собой партер - даже и это не напугает их больше,  чем  темная  фигура
главрежа, засевшего в своей ложе, будто зверь в засаде...
   Неприятная  мысль  заставила  его  поморщиться,  Зверь  в  засаде;  сааг.
Интересно, а Второй в Пещере  -  кто?  Пользуются  ли  государственные  люди
преимуществами? Вряд ли - не далее как  восемь  лет  назад  сам  престарелый
Администратор умер ночью, в постели, "сон его был  глубок  и  смерть  пришла
естественно"...
   Интересно, подумал Раман, облокачиваясь на бортик своей ложи.  Интересно,
а тот человек, некто, вставший с кровати в  утро  смерти  Администратора,  -
задумался ли он, пещерный хищник,  о  том,  что  именно  его  зубы  оборвали
администраторскую жизнь?!
   Раман сплел пальцы. Конец жизни, старый сааг, старый,  не  черный  уже  -
седой... Хищник, превратившийся в жертву. Вечное чередование ролей - природа
справедлива...
   Медленно померк свет в зале. Потихоньку  нарастала  музыка.  "Затонувшие"
начались, и с первой же реплики Раман понял, что все идет наперекосяк.
   На сцене мямлили. На сцене никак  не  могли  нащупать  сцепку,  и  оттого
загоняли и загоняли темп; Дана Берус, героиня средних лет, которую Раман год
назад вытащил из маленького  захудалого  театрика,  затягивала  спектакль  в
русло  провинциальной  мелодрамы.  Клора  Кобец,   ее   партнерша,   слишком
старательно выполняла последние инструкции Рамана -  и  оттого  походила  на
сороконожку, путающуюся  в  собственных  башмаках.  Актеры  массовки  ходили
мертво, как манекены; Кович скрипнул зубами, вытащил из кармана свернутый  в
трубочку блокнот и на ощупь, в темноте, стал записывать замечания.
   Под конец первого действия Дана Берус превзошла  сама  себя  -  в  порыве
самодеятельной страсти ей случилось грубо  врезаться  в  декорацию.  В  зале
кто-то  зааплодировал  -  совершенно  искренне  считая,   что   "громче"   и
"темпераментнее" означает "лучше"; Кович поднялся и, не  дожидаясь  света  в
зале, прошествовал за кулисы.
   Дана Берус помещалась в самой большой гримерке - "общежитии" на шестерых;
правда, сегодня здесь  обретались  всего  двое,  сама  Дана  да  молоденькая
Девчонка, взятая в массовку с испытательным сроком. Раман вошел без стука  -
девчонка, голая  по  пояс,  отшатнулась  и  спряталась  за  ширму.  "Еще  бы
завизжала", - неприязненно подумал Раман.
   Он  думал,  что  Дана  Берус  будет  в  восторге  от  собственной   игры;
собственно, за один этот восторг он без раздумий выгнал бы ее обратно  в  ее
захудалый театрик. Оказывается, он слишком плохо о ней думaл! -  потому  что
Дана Берус была в испуге.
   - Не идет, - сказала она виновато, и уголок ее  глаза  чуть  дернулся.  -
Сегодня... плохая атмосфера, такой трудный зритель...
   Перед собой - будто защищаясь - она держала тетрадку с собственной ролью.
Распечатку, густо испещренную мелким  неразборчивым  почерком,  -  задачи  и
действия, его, Рамана, замечания...
   Он протянул руку - она отшатнулась. Он взял роль, выдернул из ее пальцев,
бросил на стол, в груду косметики, вазелиновых баночек, напудренных ваток  и
бумажных салфеток:
   - Забудьте, пожалуйста, обо всем,  что  я  вам  говорил.  Не  повторяйте,
пожалуйста, этой ерунды про плохую атмосферу... Я прошу сделать  одну  вещь,
простую, это сделает и студент первого курса, это и  она,  -  он  кивнул  на
испуганную полуголую девчонку, - сделает...  Ровно  одна  задача:  заставьте
вашу партнершу заплакать. Что бы вы ни говорили, что бы вы ни делали  -  она
должна заплакать, я хочу,  чтобы  Клора  на  сцене  плакала...  Не  мыльными
слезами!! - он вдруг повысил голос, рявкнул так, что зазвенели стекла. -  Не
рвите  страстей,  просто  представьте  себе...  -  он  сделал  паузу,  будто
раздумывая. - Представьте, что вы в Пещере, что вы хищник. Клора  -  жертва.
Вам разве не знакомо состояние, когда с жертвой хочется играть?!
   Он смотрел  в  красивое,  точеное  лицо  Даны  Берус  и  видел,  как  оно
наливается  краской,  как  расширяются  зрачки.   "Попал,   -   подумал   он
удовлетворенно. - Она схруль, скорее всего. Из мелких, желтеньких.  Из  тех,
что обожают сбиваться в стаи..."
   Он усмехнулся, довольный произведенным впечат| лением. Приятельски кивнул
напуганной девчонке - вышел, столкнулся  в  коридоре  с  героем,  партнере!"
Клоры Кобец, интересным и сильным актером, чре мерно потеющим на сцене.  Вот
и сейчас - грим поте парень похож не то на прокаженного, не то  на  оплывшую
свечку...
   В гримерке Клоры Кобец смеялись. Здесь  было  многолюдно  -  все  четверо
обитателей комнатки были заняты в сегодняшнем спектакле, пахло дезодорантом,
утюгом, нафталином и пудрой; и у всех было хорошее настроение.
   Клора Кобец  обернулась  от  зеркала.  Улыбнулась  -  на  щеках  пролегли
обаятельные ямочки:
   - Ну как, ему нравится?
   Раман не понял вопроса, и тогда Клора, краснея, уточнила:
   -  Второму  советнику  нравится?  Ему  "Белки..."  понравились  жутко,  а
"Затонувших" он еще не видел...
   - Теперь мне ясно, о чем вы думаете, - ледяным тоном бросил Кович. -  Где
гуляют ваши мысли, пока вы валяете на сцене эту откровенную кучу дерьма.
   Клора запнулась. В комнате сделалось тихо-тихо;
   Раман смотрел, как сквозь пудру на лице Клоры проступает румянец.
   - Я... господин Кович, я все делаю, как вы велели. Вот, - она  полезла  в
стол за каким-то жеваным блокнотиком. -  Вот,  вы  велели  в  сцене  первого
объяснения подтянуть темп - я подтянула... А в массовой сцене  гулянья...  И
вы не вправе так говорить, - в голосе ее дрогнули слезы. - Я старалась...
   - Старайтесь и дальше, - сказал Раман равнодушно. -  Просто  знайте,  что
похожи при этом на пластмассовую погремушку. Партнера не  видим,  реплик  не
слышим, ритма  не  чувствуем.  Зато  очень  собой  довольны.  Браво,  Кобец.
Продолжайте в том же духе.
   Он прошел мимо молчаливых женщин; обернулся от дверей:
   - Посмотрел бы я на вас, Кобец, как вы в подобной ситуации  поступаете  в
Пещере... Очень любопытно. О чем вы думаете - о Втором советнике?!
   Он вышел, оставив гримерку в шоке.
   Второе действие прошло не то чтобы блестяще - чудес все-таки не бывает, -
но вполне пристойно, чисто и на нерве; Раман смотрел, забыв о  тетрадке  для
замечаний:  настолько  неожиданными  оказались  некоторые  поступки  Даны  и
реакции  Клоры.  Раман  смотрел,  ноздри  его  подергивались,  он  прекрасно
понимал, что за  ассоциации  движут  сейчас  этими  женщинами;  их  потливый
партнер, тянувший на себе все первое действие, теперь померк и поблек на  их
фоне. Раман удовлетворенно щурился: в его деле все средства хороши.  Кого-то
перед спектаклем следует похвалить, кого-то  унизить,  кому-то  напомнить  о
Пещере...
   Раман вздрогнул. Ему показалось, что на него смотрят - не  со  сцены,  из
зала; пробежал глазами по темным лицам -  но  в  полумраке  не  смог  узнать
никого. И партер, и ярусы исправно глядели  на  сцену,  а  Второй  советник,
увлеченный действом, так навалился  на  бархатный  балкон,  что  того  гляди
выпадет; никто не смотрел на Рамана Ковича,  затаившегося  в  своей  боковой
ложе. Померещилось?..
   Принимали хорошо. Занавес пришлось открывать дважды; Раман зашел  в  ложу
ко Второму и выслушал цветистый, обширный и лестный отзыв.  Второй  советник
действительно любил театр, бескорыстно, еще с тех времен, когда  был  просто
чиновником; на сегодняшний вечер он припас, оказывается, две бутылки коньяка
- и смиренно желал распить его вместе с "нашим лучшим режиссером"  и  "этими
прекрасными артистами".
   В малой репетиционной моментально накрыли импровизированный  стол;  Клора
Кобец, пахнущая духами и вазелином, краснела  под  комплиментами  Второго  и
время от времени бросала на Ковича вопросительный взгляд:  слышит  ли?  Дана
Берус, бледная, выжатая, как лимон, казалась безучастной ко всему;  потливый
герой-любовник вежливо улыбался и украдкой посматривал на часы  -  дома  его
ждала жена с пятимесячным сыном.
   Получасовое веселье прошло организованно и в то же  время  непринужденно.
Второй советник, довольный, отправился восвояси; уже в дверях  Раман  поймал
Клору Кобец за влажную ладонь,  тихонько  сжал  и  это  означало  извинение,
признание заслуг и вообще милость; Клора вспыхнула, часто замигала ресницами
и неловко ткнулась ему носом в шею. И побежала прочь  -  высоченная,  дивных
форм блондинка в облегающих джинсах, счастливая по уши...
   Раман вздохнул. Работа требует, чтобы он  время  от  времени  смотрел  на
Клору как на женщину. Работа требует, чтобы и он оставался ей интересен...
   Театр пустел; последние зрители уходили из буфета.  Раман,  расслабленный
рюмкой коньяка, бездумно брел через зрительское фойе - и  у  самой  лестницы
ощутил вдруг взгляд.
   И оглянулся.
   За высоким буфетным столиком стояла  Павла  Нимробец.  Чуть  напряженная,
чуть виноватая, с соломинкой для коктейля в нервных тонких пальцах; рядом  с
ней помешивал кофе некий странный, с виду рассеянный, но с  цепкими  глазами
субъект.
   Они что же, вместе?..
   Еще секунду назад Кович мог  сделать  вид,  что  не  заметил  Павлу.  Еще
секунду назад, но не теперь; Павла  бледно  улыбнулась,  а  тот,  с  цепкими
глазами, приветливо приподнял краешки губ.
   Все-таки кто он, чернявый?.. Странно, если у Нимробец  такой  ухажер.  Ей
скорее пошел бы круглолицый мальчик в очках... Простой и понятный, как  сама
Павла. Впрочем, кто сказал, что Павла простая?!
   Раман додумывал все это, а лицо  само  складывалось  в  благожелательную,
чуть высокомерную улыбку, и ноги неспешно шагали по направлению к  буфетному
столику, и слова возникали как бы сами собой:
   -  Добрый  вечер...  Рад  видеть  вас  в  нашем  театре.  Вам  понравился
спектакль? Павла поспешно кивнула:
   - В особенности второе действие...
   "Понимает, - подумал Раман едва ли не с досадой. -  Соображает.  Сечет...
Второй советник, к примеру, никакой разницы не заметил. Но Второй советник и
хвалил искренне, а Павла, говоря: "Понравилось", стыдливо отводит взгляд..."
   Он обернулся к ее спутнику. Посмотрел ему прямо в глаза -  и  понял,  что
этот человек ему не нравится. Но не смог сообразить, почему.
   - Это... - Павла явно нервничала. - Господин Кович,  это  Тритан  "Годин,
эксперт... Она запнулась; ее спутник улыбнулся:
   - Эксперт из центра психологической реабилитации, - у него был богатейший
голос, актерский, глубокий и низкий, с широчайшим диапазоном интонаций. - Мы
вместе с  Павлой  работаем  в  одной  весьма  интересной  программе...  А  в
настоящий  момент  я  помогаю  ей  преодолеть  одну   небольшую   сложность.
Понимаете, какую?..
   Раман молчал.
   Вероятно, нечто подобное испытали сегодня его актрисы.  Когда  в  поисках
нужных ассоциаций он  заговорил  о  Пещере:  растерянность,  замешательство,
стыд. Его ткнули носом в  проблему,  о  которой  он  старательно  не  думал.
Пытался  забыть  или,  что  вернее,  пытался  обойти,  обернуть   на   благо
искусству... в частности, на благо сегодняшнему  второму  действию.  И  ведь
получилось же...
   - Я просил Павлу не беспокоиться, - сказал он, глядя в сторону. -  Забыть
досадный инцидент. И по возможности, не привлекать... третьих лиц...
   - Не у всех ведь такие железные нервы, как у  вас,  -  спокойно  возразил
Тритан Тодин. - Вы можете пережить это в одиночестве - а Павла  не  может...
Случай, когда люди УЗНАЮТ друг друга вне Пещеры,  крайне  редкий  случай.  И
часто влечет за собой психологические травмы... и даже необратимые.
   Павла дернулась, Тритан Тодин успокаивающе накрыл ее ладонь своей смуглой
рукой.
   "Что у  них  за  отношения?  -  подумал  Раман  с  каким-то  отстраненным
любопытством. - Не похожи на любовников - но вот этот жест... Это доверие, с
которым льнет к своему спутнику глупая девочка Павла..."
   - Ну вот вы, - Тритан Тодин взглянул Раману в глаза, пристально и в то же
время непринужденно. - Наверняка у вас были проблемы...  в  отношении  сарн.
Возможно, и сейчас еще...
   Павла невольно огляделась, будто боясь, что разговор подслушивают;  Раман
тоже испытал мгновенную неловкость. Не страдая ханжеством, он все же поражен
был профессиональным бесстыдством Тритана.
   Он усмехнулся в ответ, сухо и вежливо:
   - Нет... В настоящее время у меня нет жалоб к  психоаналитику.  Поверьте,
когда они возникнут, я обращусь к вам самостоятельно.
   Павла невольно втянула голову в плечи: девчонка тонко  ловила  интонации.
Драматургия встречи требовала  конфликта,  и  Раман  ждал  его,  за  широкой
улыбкой скрывая напряжение; Тритан Тодин  на  конфликт  не  пошел.  Даже  на
микроконфликт.
   Он улыбнулся - так смущенно и виновато, что  Раман  опять  поразился,  на
этот раз скорости его перевоплощения:
   - Я не хотел вас обидеть... Простите. Но единственная моя  цель  -  чтобы
моя сотрудница Павла Нимробед пережила этот стресс  целой  и  невредимой.  И
поскорее его забыла... Разве вы не поддержите меня в этом желании?
   Раман посмотрел на Павлу. Соломинка в ее  пальцах  была  изломана,  будто
коленвал, а глаза не отрывались от пустого стакана с  оранжевым  осадком  на
дне.
   - Что же я могу сделать? - спросил Раман медленно.
   Тритан Тодин просительно прижал ладонь к груди:
   - Уделить нам двадцать минут времени... Лучше сейчас. Я понимаю, что  уже
поздно, но двадцать минут, право же, это не так много... особенно если  речь
вдет о человеческом спокойствии и вере в себя. Правда?
   Раман только теперь почувствовал  усталость.  Всю  усталость  этого  дня,
тяжелую утреннюю репетицию, дневной визит в Управление, Второго советника  в
ложе, тягучий, неровный спектакль...
   - Пойдемте, - сказал он прохладно. - Пойдемте ко мне в кабинет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Сплетения коридоров - артерии и вены, по  которым  вздохами  и  отзвуками
струится жизнь; она шла, еле  слышно  шелестел  ветер,  текущий  с  верхнего
яруса, подобно холодному ручью. В глубокой щели  дышал  ручей,  невидимый  и
легкий, будто ветер, она шла, ее копыта утопали в плотной губке  лишайников,
и время от времени шаг ее поднимал в воздух  крохотную,  мерцающую  искорку.
Лишайники тускло светились, воздух пах камнем  и  влагой,  а  впереди  жила,
колыхалась вода, и звук ее - самый прекрасный из слышанных ею звуков...
   Пещера спокойна. Пещера порой  убивает,  но  сегодня  обычная,  ничем  не
примечательная ночь, и потому Пещера спокойна.
   Всякий раз, увидев с высокого камня поверхность озера, сарна замирала, не
в силах справиться с дрожью.  Нос  ее,  черный  и  маленький,  как  камушек,
увлажнялся; с известковых потеков потолка срывались капли, летели неимоверно
долго, с музыкальным звоном касались воды.
   Она шла, ведомая звуком влаги.
   Падали капли.
   Она шла; вода струилась, становясь на мгновение мутной,  и  муть  уносило
течением - и снова дрожащее зеркало, сверкающие мешочки капель,  маслянистые
мешочки, вспыхивающие, как глаза...
   Она опустила веки.
   Ее нос первым коснулся дрожащего  зеркала.  Фигура  ее  удвоилась  -  две
сарны, вылизывающие друг другу замшевые морды, одна  -  стоящая  на  камнях,
другая - дрожащая по ту сторону зеркальной пленки...
   Далекое дно. Спины рыб, замерших неподвижно, будто в ожидании.
   А больше она ничего не видела и не ощущала - но уши, круглые, похожие  на
половинки  большой  жемчужной  раковины,  ни  на  мгновение   не   прерывали
напряженной стражи.
   Уши успеют предупредить ее, если случится беда.
   Но сейчас опасности нет.
   Сейчас она пьет воду. И кажется, она счастлива.
   На другой день утром Митика бросил ей в  чай  сухую  акварельную  краску;
думая о своем, Павла не заметила подвоха и, морщась  от  неприятного  вкуса,
все же допила чашку до дна. На дне обнаружился коричневый недорастворившийся
комочек - Павла поперхнулась; к счастью (или к сожалению?), Митика  к  этому
моменту был уже в детском саду. Павле осталось лишь  ругаться  да  тщательно
чистить зубы.
   Воспоминание о Пещере жило в ней  -  покалываниями  в  кончиках  пальцев,
легким приятным головокружением, необычной яркостью  красок;  рядом  с  этим
воспоминанием рука  об  руку  шло  другое  -  вчерашний  вечер,  неторопливо
рассуждающий Тритан, молчаливый, непривычно беспомощный Кович - и  почему-то
засохшее печенье на полированной  буфетной  стойке.  Шоколадная  конфета  со
следами зубов на коричневом боку...
   Через полчаса, шагая к автобусной остановке,  она  окончательно  простила
Митику.
   Вчера, в кабинете Ковича, Тритан говорил о  мире  Пещеры.  Даже  видавший
виды сааг-режиссер слушал, затаив дыхание; мир Пещеры честен. Мир Пещеры  не
знает чувства вины - а потому  настоящее,  подлинное  УЗНАВАНИЕ  невозможно.
Мужчина узнал в знакомой девушке ночную сарну - зато сааг никогда не  узнает
в сарне девушку. Сааг не более чем  зверь  -  потому  он  н