ктерам, выпил  вместе  с  ними.  Пожелал  счастливого
отдыха, улыбнулся инспекторам  -  им  вина  не  предлагали  -  и  отправился
репетировать в наглухо закрытом, душном зале.
   Ему и в голову не могло прийти,  что  длинный,  подозрительный,  ревнивый
взгляд  Клоры  Кобец  будет  иметь  в  этот  вечер   странное,   скандальное
продолжение.
   О подробностях происшествия  ему  донесли  потом.  Разогретая  шампанским
Клора минуту полюбезничала с радистом - и, игнорируя строжайшее распоряжение
главного режиссера, залезла через радиорубку в  зал.  Ее  бесила  тайна.  Ей
хотелось знать, чем занимается Кович "с этими сопляками".
   То, что она увидела, произвело на нее немалое впечатление.  Клора  сидела
за стеклянной стенкой радиорубки, сидела, выпучив свои выразительные глаза и
полуоткрыв чувственные губы; однако не шокирующий  мотив  Пещеры,  а  именно
работа выскочки Лиды травмировала ее душу более всего.
   Возможно, ей хватило бы ума промолчать. Возможно, она нашла бы для  своих
эмоций другой, более безопасный выход, - но  добряк  радист  имел  несчастье
угостить Клору коньяком, а сочетание коньяка с шампанским  всегда  оказывало
на прекрасную блондинку непредсказуемое действие.
   Возвращаясь с репетиции, ничего не подозревающая Лица получила сильнейший
стресс. Неподалеку от  служебного  входа  ей  случилась  встреча  с  ведущей
актрисой режиссера Ковича, Клора курила в компании троих молодых  актеров  и
одного помрежа, и четверо мужчин стали  свидетелями  дружеской  беседы  двух
коллег.
   Потом говорили, что Клора якобы била Лицу по щекам, - это были  чистейшей
воды враки, Клора была интеллигентной девушкой, для изъявления самых сильных
эмоций  ей  вполне  хватало  слов  и  даже  голоса  не  пришлось   повышать.
Сочувственного в общем-то голоса.
   Лице  вменялись  в  вину  главным  образом  бесстыдство  и   бездарность.
Бесстыдством было "показывать на сцене ЭТО", бездарностью было все остальное
- чуткая Клора безошибочно поймала все ошибки этой,  в  общем-то  неудачной,
репетиции и с фактами в руках заверила Лицу, что с ее данными ей лучше всего
поступить на филфак и стать учительницей или, раз уж она  так  любит  театр,
найти себе место буфетчицы или билетерши.
   Будь Лица  саажихой  -  Клоре  пришлось  бы  плохо.  Будь  она  схрулихой
покрупнее -  ответила  бы  соответственно,  а  потом  плюнула  и  забыла;  к
несчастью, Лица был сарной, а сарнам, как верно заметил в свое время  Кович,
в театре мало что светит.
   Четверо свидетелей с любопытством наблюдали, как  уходит  краска  с  лица
обомлевшей девушки. Как моментально увлажняются глаза, и  тогда  собеседница
ласково советует ей не  плакать,  потому  что  слезы  все  равно  ничего  не
изменят; свидетели хмыкают. Лица ревет в голос и бросается  прочь,  а  Клора
добивает ее словами в спину - ничего не значащими словами, зато много значит
тон, каким они были произнесены...
   Раман узнал обо всем на другой день.  Злые  языки  утверждали,  что  Лица
прибежала к нему жаловаться, - ничего подобного. Лица явилась  на  репетицию
вовремя и стойко смотрела в сторону, - но вот  когда  она  вышла  на  сцену,
Раман понял, что дело неладно.
   - Лица, в чем дело? Почему не готовы к репетиции?
   Обаятельный Алериш  хлопал  светлыми  ресницами  и  покорно  ждал,  когда
режиссер закончит разбираться  с  его  партнершей  и  можно  будет  спокойно
повторить сцену. И те из актеров, что вызваны были на сегодня,  переминались
в кулисах с ноги на ногу, ежились от ледяного Раманова тона и ждали.
   - Лица, соберись. Сначала.
   Все повторилось снова; эпизода, вчера уже в общем-то выверенного, сегодня
как не  бывало,  В  кулисах  шушукались;  Раман,  которого  с  раннего  утра
накрутили сволочи-инспектора, не счел нужным сдерживаться:
   - Ты издеваешься? Измываешься, Лица? Следовало сразу предупредить, что  у
тебя критические дни цикла, и на фиг приносить на репетицию свои...
   Он добавил несколько  физиологических  подробностей.  Лица,  как  слепая,
слезла со сцены и побрела вглубь зала, забыв, что двери закрыты, а  подергав
ручку, беззвучно опустилась на пол.
   Даже беззаботный Алериш обеспокоился. Раман скверным голосом  скомандовал
перерыв и, ни на кого не глядя, ушел к себе. Через минуту к нему  в  кабинет
поскреблись   -   разведка   спешила   донести   обстоятельства   вчерашнего
происшествия.
   Ярость Рамана была холодной и страшной. Он наперед знал, что сделает  то,
чего делать не следует. И снова-таки знал, что не отступит.
   Перепуганная секретарша позвонила Клоре -  ее  отзывали  из  отпуска,  ей
предписано было явиться лично  к  главрежу  и  немедленно.  Вероятно,  Клора
почуяла запах жареного  -  потому  явилась  покаянная,  бледная,  почти  без
косметики и в очень красивом, романтического покроя платье.
   Раман  не  стал  объясняться.  Клора  выслушала  приказ   о   собственном
увольнении, Раман подписал его в ее присутствии и тут же отдал секретарше. И
велел Клоре спуститься в бухгалтерию,  где  ее  ждет  расчет.  Блондинка  не
поверила.
   Никто не поверил; весть пожаром пронеслась по  театру,  на  скамейке  под
Рамановыми окнами собралась молчаливая, окутанная табачным дымом толпа.
   Раман и сам до конца не верил, что делает это собственными руками.  Клора
была ЕГО актрисой, он сам ее вырастил и воспитал, Клора нужна  была  театру,
одна из тех, на ком держался репертуар; ее уход оставлял  после  себя  дыру,
которую еще предстоит заклеивать и замазывать, но Раман знал, что  обратного
хода не будет.
   Если бы Лица была мстительной, - что ж, это был ее день и зрелище как раз
для  нее.  Клора  Кобец  ревела  белугой  на   глазах   у   всех,   и   даже
сволочи-инспектора явились посмотреть на столь живописное зрелище:  господин
Кович, а как у вас в театре с моральным климатом?..
   Клора рыдала. И, обливаясь слезами, обещала Раману вскорости покончить  с
собой.
   "Еще одна, - подумал он почти весело. - То-то господам  инспекторам  была
бы пища для размышлений..."
   Но он знал, что Клора  совершенно  не  из  тех,  кто  выполняет  подобные
угрозы.  Клора  устроится,  например,  в  театре  Комедии  и  будет   оттуда
потихоньку ненавидеть Ковича, и делать свою маленькую карьеру, и гордо нести
знамя несправедливо гонимого таланта...
   Он велел помрежу объявить конец перерыва и собрать на репетицию всех, кто
был вызван с утра. Лицу привели за руку - бледную,  с  мокрыми  глазами,  не
знающую, куда себя девать.
   Раман объявил прогон эпизода - и стойко дотянул его до конца, не  обращая
внимания на  исполнительницу  главной  роли,  которая  дошла  до  того,  что
забывала на сцене текст.
   Газета попала ему на глаза совершенно случайно.
   Он вот уже две недели не читал газет - содержимое почтового ящика стопкой
лежало в прихожей, под зеркалом, и стопка все  росла  и  росла.  Теперь  ему
понадобилось завернуть копченого осетра -  он  выудил  из  середины  широкий
разворот "Вечерней", отнес в кухню и, уже шлепнув  осетриное  тело  в  центр
листа, наткнулся глазами на крохотную стыдливую заметку.
   "Вчера  поздно  вечером   случился   неприятный   инцидент   около   дома
государственного   служащего   господина   Тритана    Тодина.    Маниакально
возбужденные, лишенные мотиваций особи напали на прохожих, в  числе  которых
были господин Тодин и его жена. Психически больные  задержаны,  пострадавшие
доставлены в больницу, ведется следствие; Охраняющая глава  обещает  принять
все  необходимые  меры,  чтобы  избавить  сограждан  от  подобных  всплесков
маниакальной активности..."
   Пострадавшие доставлены в больницу.
   Раман механически вытер о край газеты  жирные  пахучие  пальцы.  Постоял,
бессмысленно  глядя  в  текст,  направился  к  телефону,  потом  одумался  и
вернулся, чтобы вымыть руки с мылом.  Он  терпеть  не  мог  рыбного  запаха,
отделенного от собственно рыбы.
   Двоих из его приятелей-журналистов не было дома. Третий - тот самый,  что
носил  на  галстуке  стеклянную  божью  коровку,  -  оказался   поразительно
равнодушным:
   - А? Да, была какая-то скверная заварушка... Это по медицинской части,  я
этого не люблю, знаешь, неаппетитно, кровь... Да, кровь была... Да  при  чем
тут твоя Нимробец? У нас из-за нее и  так  были  неприятности,  пристали  из
Охраняющей главы, подавайте, мол, доказательства, предъявляйте  потерпевшую,
а какая потерпевшая, если она молчит?! Раман, ты человек хороший, но не было
в той заварухе Нимробец и близко, там одни мужики... А? "И его  жена"?  Жена
Тодина?! Нимробец? Ну-у-у... Эдак выходит  вообще,  что  ты  нас  подставил,
нет?..
   Распрощались прохладно. Раман положил  трубку,  прошелся  взад-вперед  по
комнате, потом пошел в  прихожую  и  выудил  из  кармана  пиджака  сложенную
вчетверо бумажку с телефоном. Только телефон - ни имени, ни адреса.
   Честно говоря, он не думал, что придется этим телефоном воспользоваться.
   Гудок. Еще гудок. "Если подойдет Тодин, - решил про себя Раман, - если он
подойдет - брошу трубку".
   Ночью он опять был в Пещере и опять удачно. Помнилась  погоня,  несущиеся
навстречу каменные глыбы и белые вспышки в глазах  -  но  больше  ничего  не
помнилось. Раман брился, с отвращением  глядя  на  желтоватое  несимпатичное
лицо в зеркале: сааг чертов, опять задрал кого-то, опять...
   Репетиция была назначена на  десять.  Полноценная  репетиция,  с  вызовом
цехов,  с  музыкой;  не  доверяя  композитору   со   стороны,   Раман   сам,
собственноручно насобирал старинных мелодий в оркестровом исполнении  и  уже
приблизительно знал, как будет выглядеть фонограмма.
   Алериш,   непосредственный,   как   ребенок,   бурно   радовался   обилию
обслуживающих его людей. Роптали гримеры -  увидев  на  сцене  результат  их
работы, Раман грубо велел немедленно умыть  актеров.  Половина  исполнителей
была моложе своих  персонажей,  необходим  был  возрастной  грим,  но  Раман
слишком бурно реагировал на нарисованные морщины, и гримеры не могли понять,
чего от них хотят.
   Вся эта суета - свет, проба грима, проба костюмов - призвана была  скрыть
от посторонних глаз полную опустошенность главной  исполнительницы,  которая
то ударялась на сцене в фальшивую истерику, то вообще не  знала,  куда  себя
девать, понимала, что заваливает роль, и обреченно барабанила текст, избегая
смотреть в сторону режиссерского пульта. А когда Раман  поднялся  на  сцену,
чтобы наглядно  показать  Алеришу  замысловатый  переход,  -  Лица  попросту
отшатнулась от него, и в ее мимолетном взгляде был  такой  ужас,  что  Раман
скрипнул зубами.
   Черт. Если бы Клору можно было уволить еще раз, - он сделал бы это. Он бы
каждый вторник брал ее на работу, чтобы по пятницам с позором изгонять...
   Впрочем, если честно, Клора - лишь эпизод. Он, Раман, сам виноват. Не  со
всеми подряд можно позволить себе саажье обращение.
   Лица поймала его угрюмый, насмешливый взгляд - и втянула голову в плечи.
   Он закончил репетицию на час раньше. Вечерняя назначена была на восемь  -
Раман специально передвинул ее попозже, чтобы высвободить день. На шесть
   У него назначена была встреча.
   А до шести следовало сделать важное, очень важное дело. Дело, от которого
опять-таки зависит судьба спектакля.
   Реанимировать Лицу.
   Она  испугалась,  когда  он  вызвал  ее  к  себе  в  кабинет;   следовало
спровоцировать ее истерику. Вскрыть нарыв.
   И он заговорил сухо и отстранение, о том, какая на ней ответственность, о
том, какие у актрисы должны быть крепкие нервы, и  о  том,  как  он,  Раман,
разочарован. Лица не хочет быть актрисой. Лица позволяет себе странные вещи;
Раман опечален, что не взял на эту роль ту же Клору Кобец, та бы  справилась
наверняка...
   Лица  раскололась  через  пять  минут.  Она  и  так  была   в   состоянии
хронического стресса  -  "через  эту  писюху  эта  старая  сволочь  выкинула
Клору"... Какое-то время ей удавалось сдерживать слезы, а потом произошло то
же, что и тогда, в зале - она села со скамейки на пол, закрывая лицо руками,
не в силах продохнуть от рыданий.
   Раман сжал зубы. Медленно сосчитал до десяти.
   Потом подошел и сел на пол рядом с Лицей. Осторожно обнял ее за  плечи  и
погладил по голове. И  попросил  успокоиться.  И  пообещал,  что  все  будет
хорошо. Все талантливые люди ранимы, а она. Лица, очень талантлива  и  очень
ранима.
   Она была тощая. С теплыми трогательными ребрами, с тонкой шеей,  покрытой
пушком. Она пахла детским потом и какими-то очень взрослыми,  для  увядающих
женщин духами.
   Он клялся, что если и ругал ее - то только для  ее  же,  Лицы,  блага.  К
талантливым людям надо быть особенно требовательным.
   Она затихла, прижимаясь к нему и вздрагивая, - тогда он  очень  осторожно
вытер ее лицо своим  платком  и  спросил,  обедала  ли  она,  и  вопрос  был
совершенно риторическим, потому что когда же ей было пообедать.
   Они вышли из театра вместе.  Лица  виновато  моргала  мокрыми  ресницами,
шагая сквозь взгляды; на глазах у всего театра Раман торжественно ввел ее  в
двери кафе напротив, но в кафе было людно и шумно, и потому они вышли  через
второй вход, и Раман поймал машину.
   Бедная девочка была в состоянии шока.
   Он безостановочно говорил - о Скрое, о "Первой ночи", о  своих  замыслах;
ему не нужно было стараться - обо всем этом он мог  болтать  без  умолку  на
протяжении многих суток. Он  перебирал  в  памяти  фрагменты  репетиций,  он
поражал ее тонким анализом деталей, да, собственно, не имеет значения, о чем
он говорил, наливая ей ледяного вина из  холодильника,  угощая  грудинкой  и
шпротами, а потом ласково увлекая в спальню.
   Она ему нравилась. Он был в нее влюблен.
   Ведь она была частью его спектакля.
   Ровно в шесть вечера он, как и было договорено, перезвонил Павле.
   - Я не смогу приехать, - сказала она  виновато.  -  Но,  может  быть,  вы
приедете к нам?
   Кович передернулся от этого "к нам", но пересилил себя. В конце концов не
боится же он господина Тритана Тодина?!
   Павла продиктовала адрес, и это  оказалось  достаточно  далеко.  Не  было
времени наводить в  квартире  порядок;  он  подумал  мимоходом,  что  все  к
лучшему. Лучше, если Павла не увидит на полочке в  ванной  забытую  расческу
Лицы,  а  на  горе  мусора  в  мусорном  ведре  надорванную   пачку   из-под
презерватива. То есть, конечно, никто не запрещает ей на все это смотреть, -
но ведь Павла и без того уверена, что Кович циник...
   Обнимая тонкую Лицу, он на какие-то несколько мгновений был  счастлив.  У
него даже мелькнула мысль - а, черт побери,  гори  все  синим  пламенем,  он
имеет право на человеческую жизнь, на семью, пустяки, что она вдвое  младше,
больше успеет нарожать детей, а сцена - ну ее, зачем  замужней  женщине  эта
собачья жизнь...
   Лица обмирала в его объятиях. Он совершенно искренне шептал ей, какая она
красавица и гениальная актриса, а с его помощью станет  еще  и  звездой,  он
повторял слова, многократно сказанные до него, даже им  самим  когда-то  уже
произнесенные, - но повторял  истово  и  нежно,  щедро  вкладывая  в  каждую
банальную тираду по большому куску души. Лица плакала.
   Потом он краем глаза поймал циферблат часов на стене напротив.  Осторожно
высвободился из объятий засыпающей женщины, босиком прошлепал на кухню и как
был, голышом, сварил себе кофе. Кофейный запах отрезвил его; он снова  обрел
способность к иронии, снова стал собой.
   Ну почему, по какому закону природы саага вечно тянет к сарнам?!
   Без пяти минут шесть она выскользнула из его квартиры  -  растерянная,  с
блуждающей улыбкой на тонких губах. Она шла в театр,  размяться,  поработать
перед репетицией - так он ей велел; выйдя на балкон, он следил за ней,  пока
она не скрылась за углом. Потом вернулся в комнату и позвонил Павле.
   ...Еще минут пять он ждал, что она продолжит, - но Павла молчала, мерзла,
натягивая на колени просторный свитер, и Раман понял, что это  все.  Рассказ
окончен.
   Глядя на Павлу, он тоже потихоньку мерз. На веранде висел холод  от  этих
ее слов; Раман отдавал себе отчет, что о чем-то подобном  он  задумывался  и
раньше. Теперь задумываться поздно - за Павлиной спиной молча  стоят  факты.
Голые - и чудовищные в своей наготе. Выставка уродцев.
   - Эта вещь называется самострелом, - сказала Павла, глядя  в  сторону,  в
сад. - Они берут промышленную взрывчатку и изготавливают  оружие,  убивающее
на расстоянии. Тритан... - она запнулась, -  Тритан  говорит,  что  возможно
изготовление оружия массового, убивающего всех живых в радиусе сто метров...
   - Павла... что, приятнее умирать тихо и мирно, во сне?
   Она дернулась:
   - Не преувеличивайте... У вас мания  преследования.  Лично  мне  нравится
город, где по улицам не бродят маньяки; лично мне  нравится,  что  Триглавец
способен дотянуться до любой сволочи. Мне-то что, я законов не нарушала...
   Раман не поверил своим ушам:
   - И это говорите вы, которую собирались убить вот уже дважды?!
   - Но меня же не убили! - голос ее сорвался. - - Они  паниковали,  они  же
просто люди, они слишком хорошо знают, что такое...
   Она  замолчала,  напряженно  глядя  мимо  Рамана  расширившимися  черными
зрачками. Что-то такое она видела в тот вечер, там, на помятой лужайке; там,
где искореженные кусты и чисто вымытая дорожка произвели на визитера  Рамана
гнетущее впечатление. Как будто над ними висел,  не  даваясь  ветру,  запах.
Очень скверный запах. Очень страшный.
   - Павла, ты теперь и будешь так жить? Под домашним арестом?
   - Знаете что, - сказала  она  деловито,  и  ему  показалось,  что  сейчас
последует оскорбление. - Знаете что, а  не  ввести  ли  вам  в  спектакль...
егеря. Вроде как образ судьбы... как в старом театре. Чтобы он ходил. И  все
пусть ждут, что он вмешается, - а он... так до конца, просто наблюдатель...
   У калитки почти бесшумно остановилась машина.
   - Тогда спектакль получится про другое, - сказал он удивленно. - То  есть
не совсем про другое, но...
   - Тритан приехал, - сообщила Павла безо всякого выражения.
   Тодин шел, отводя с дороги ветки с зелеными яблоками;  Раман  подобрался.
Со дна памяти явилось воспоминание о гибком хлысте в опущенной черной  руке.
И  это  притом,  что  идущий  улыбался  -  приветливо  и  широко.  Искренне.
Патологически естественно,  как  говаривала  старая  гримерша  о  начинающем
актере Алерише...
   Тоже мне, вершитель судеб. Убийца задолбанный. Лицемер.
   - Привет, Павла, привет, Раман, вы, я вижу, уже  обо  всем  переговорили,
может быть, поужинаем вместе? Раман, как?
   Кович демонстративно посмотрел на часы:
   - У меня в восемь репетиция... Сожалею.
   И поднялся; а зачем он, собственно,  приезжал?  Чтобы  выслушать  рассказ
Павлы о вспоротых животах и переломанных шеях, чтобы дать себя убедить,  что
вот, мол, как плохо жить без Пещеры?!
   Зачем ему, одинокому саагу Ковичу, зачем ему так нужен призрак  понимания
и поддержки? Разве творцу не пристало быть одиноким?..
   Вот для чего он приезжал.  Чтобы  допустить,  наконец,  в  свое  сознание
картину мира, в котором над каждым, и над ним, Ковичем,  висит  тень  егеря,
который запросто дотянется хлыстом  до  любого.  До  кого  угодно.  Хоть  до
Администратора, хоть до театрального режиссера.
   - Раман, а можно было бы посмотреть репетицию? Не  сегодня,  конечно,  но
Павла очень хочет посмотреть.
   Тритан стоял на ступеньках веранды, ветка яблони фамильярно лежала у него
на плече. Надо же: "Павла хочет посмотреть..."
   Раман растянул губы:
   - Вы знаете, я поклялся ребятам, что до премьеры на репетициях никого  не
будет, кроме исполнителей и цехов. Ни  живой  души;  недавно  вышел  скандал
из-за того, что одна самоуверенная девица пролезла в  зал,  поглядеть,  так,
знаете, пришлось наказать, и очень серьезно...
   Он говорил и смотрел на Павлу; Павла избегала его  взгляда.  Может  быть,
оттого, что слишком близко стоял Тритан.
   - Значит, нельзя? - уточнил Тритан все с той же широкой улыбкой.
   Раман рас